VII
– Во мне верность, – прочитала Констанция эпитафию с камня.
– Я решила, что он достоин этих слов больше, чем я, – призналась Готель на могиле своего покойного мужа.
Они вышли к правому берегу Сены и свернули к центральному острову. Готель хромала на больную ногу и порой останавливалась перевести дыхание. На её прежде чёрных волосах, за последние десять лет, появились редкие проседи.
– Мы не были близки, как это говорится, – пошла она дальше, – скорее, я не была. Я помню, однажды спросила его, желает ли он детей, и, знаете, он ответил, что также сильно, как и я. И я спросила, почему же он никогда не говорил об этом, о возможности завести ребёнка на стороне; я бы не была против. Но он сказал, что эта общая неразрешимость делала его ближе ко мне.
Констанция вертела в руках сорванный цветок и послушно следовала за своей подругой.
– Простите, – сказала Готель, – я столько говорю о себе, что мне самой неловко.
– Не извиняйтесь, мне нравится вас слушать. К тому же, стоит мне вернуться, не слышно никого, лишь графа да Филиппа. Зайдёмте во дворец, – вдруг предложила графиня, – я познакомлю вас с молодой королевой.
Париж блестел под голубым небом, режущей его натрое рекой, а мосты через неё были забиты людьми и телегами, и город бурлил, создавая с этим потоком единый ансамбль движения и непрерывной жизни.
Через несколько минут они вошли во дворец, и Готель увидела двор, словно это было тридцать лет назад. С зелёной травой и нагретыми солнцем каменными скамейками, розовыми кустами и фонтаном, каменистой площадью и ступенями, подымающимися к парадным дверям. Девочка десяти лет, сложив за спиной руки, что-то шептала заливающейся смехом Анне, которая, в свою очередь, садилась под дерево и то же самое наказывала своей непослушной кукле. И Готель подумала, что если сейчас повернёт голову вправо, то непременно увидит рыжие кудри сестры Элоизы. Она обернулась, но увидела Констанс, та улыбалась и что-то говорила ей, но Готель была слишком погружена в себя. Она видела, как перед ними, там под деревом, зарождалась новая жизнь и совсем другая история. И, возможно, в той истории не будет ни её, ни Констанции, никого из тех, кто участвовал в их свершённой судьбе. Но будут другие короли и графы, и трижды сменятся епископы, взведутся новые соборы, и это будет целый водоворот, наполненный какими-то своими чувствами, горестями и радостями, неразделённой любовью, а может и головокружительным счастьем – следующий цикл, пережить который потребовалось бы сил и желания, по крайней мере, на следующие пятьдесят лет.
Готель присела на лавку, растирая свою больную ногу:
– Мне всё сложнее передвигаться без своей клюки, – заметила она.
Констанция подозвала девочку и та подошла ближе.
– Разрешите представиться. Изабелла де Эно. Королева Франции, – с достоинством проговорила девочка и присела в реверансе.
– В таком случае, ваше величество, – продолжила графиня, – разрешите представить вам мадам Сен-Клер.
Готель попыталась привстать, но девочка её остановила:
– Не вставайте, матушка, у вас же болит нога! – воскликнула королева.
– Спасибо, доброе дитя, – благодарно поклонилась Готель, – а где же ваш супруг – Филипп?
– Они с графом Фландрским во дворце, – ответила девочка, – могу ли я идти? – спросила она у Констанции.
– Да, дорогая, – улыбнувшись, ответила графиня.
Изабелла исполнила книксен и убежала прочь.
– Да, это был удар, – сказала Констанция, садясь рядом, – узнать, что твой пятнадцатилетний сын в тайне женился на ребёнке.
– Он будущий король, ему оно под стать, – махнула рукой Готель, – а зная, как бывает нелегка и коротка жизнь вот таких принцесс, невольно становится их жалко.
– Я лишь боюсь, чтоб после смерти брата, молодой король не наделал ошибок, – вздохнула графиня.
– Людовик так плох? – спросила Готель, но Констанция не ответила.
Их встречи теперь часто были молчаливы. Они встречались часто и безотлагательно, но уединившись молчали, словно всё ещё имели в том необходимость, но уж не имели слов. А через три месяца Констанции не стало.
Её похоронили в Реймсе. И теперь отсутствие слов не тяготило время проводимое подругами вместе.
– Вы остаётесь? – спросил Морис.
– Нет, – ответила Готель, – нет.
Они покинули склеп и сели в экипаж.
– Я уверена, что сейчас она на небесах, – прерывисто вздохнула Готель, – я раньше думала, что это просто слова, созданные для утешения; но это такое сильное чувство, здесь, – и она прижала руку к своему сердцу.
– Я знаю, – ответил епископ.
– Странно, что я так мучилась, когда умер Клеман, а сейчас легко.
– Это лишь подтверждает, что вы спокойны за её душу. Как и я. Она была хорошим человеком. Во всём следовала вам, – чуть наклонившись к собеседнице, добавил Морис.
«В большем, чем хотелось бы», – подумав, улыбнулась Готель.
– Так же делала пожертвования, и должен вам сказать, весьма щедро.
– Я не знала.
– Она во всём хотела быть похожей на вас, – добавил он.
Когда солнце уже было готово закатиться, на горизонте стал различим силуэт нового собора.
– Я думаю уехать из Парижа, – сказала Готель, оглядывая величественные черты.
– Воля ваша, матушка.
Из всех городов, прошедших через её историю, для завершения своего жизненного пути Готель избрала Лион. Это был город, воспоминания о котором были ей теплее и менее болезненны. «Полпути к Раймунду». Здесь же она провела с маркизом их последнюю ночь, в доме родителей Клемана. Бедный Клеман. Кто бы мог подумать, что он окажется единственным настоящим мужчиной в её жизни. Сознательным и терпимым в отношениях, любящим и до смерти как глупо жертвующим собой. Ведь Готель не нуждалась в опеке, она хотела любви. Любви взаимной со своей стороны в случае с Клеманом, которой она не хотела, и любви взаимной со своей же стороны в случае с Раймундом, но которой она так и не смогла получить.
Она несколько раз обошла дом, но из всех вещей взяла в дорогу лишь Писание, подаренное аббатисой, да можжевеловую клюку, без которой далёкие расстояния уже были просто непреодолимы. А уезжала Готель как раз потому, что не хотела послушно ждать своего конца, глядя в окно своей мансарды, и надеялась ещё уловить тот забытый вкус живого мира, некогда разменянного ею на столичные надежды. Она помнила, каким волшебным чувством было охвачено её сердце, когда она нашла под Лионом ту ореховую рощу. А здесь…, ничто здесь больше не держало её, и она торопилась оставить Париж, так же как стремилась к нему много лет назад, бросив табор.
Дом Готель в Лионе стоял на холме, омываемом Соной, а значит, она всё ещё жила во Французском королевстве. Но стоило ей отправиться утром в орешник, как она попадала на территорию Римской империи. Дело в том, что император и французский король, так и не определив до конца принадлежность Лиона, просто разделили его рекой. И теперь даже тот, кто, к примеру, перешёл мост, чтобы просто купить молока, пересекал имперско-королевскую границу. И это было забавно, учитывая, что коровы того самого молочника, жившего у подножия «королевского» холма, ежедневно щипали «имперскую» траву на другом берегу Соны.
Последний раз Готель посещала Лион более десять лет назад, а потому, прежде чем доехать до дома, она решила сойти с экипажа в городе, пройти по улицам и, возможно, прикупить на вечер немного еды. Ещё издалека она обратила внимание на новый собор у подножия холма и теперь двигалась в его сторону, заходя по дороге в продуктовые лавки. Собор же сей носил имя Сен-Жан, в честь Святого Иоанна Крестителя и своим образом невероятно напоминал Нотр-Дам. Добравшись до него, Готель с благоговением прошла через его порталы, но уже внутри, оглядывая хоры и витражи, её осадило странное чувство, что будто она ещё и не покидала Париж, и очень скоро она поспешила оттуда выйти.
Миновав несколько переулков, она оказалась у молочной лавки. Теперь там работал Себастьéн – сын прежнего хозяина, имя которого Готель вспомнить так и не смогла. Узнав, кто была его посетительница, он поведал ей «презанимательную» историю об её доме, происшедшую лет восемь назад:
– Одно время, заметив, что дом долго пустует, там поселилась семья германцев, – рассказывал молодой человек, отпуская горшок масла мужчине сорока лет, – но прожили они там не долго, поскольку не прошло и двух недель, как туда прибыло несколько крестоносцев, которые буквально вышвырнули их на улицу, – волнующе договорил он, – с тех пор все обходят его стороной.
Взяв кувшин молока, Готель пошла по дорожке вверх. Она не могла не согласиться с Раймундом, что дом был хорош. Из крупного камня, с массивными деревянными перекрытиями; именно такой, какие строят не прижившиеся здесь германцы; именно такой, какие она видела в Касселе. Готель обернулась. Вид на Лион с холма был превосходный. Сона и Рона, извиваясь, вползали в город, а затем сплетались вместе, как две змеи, довольные своим воссоединением.
Готель села на крыльцо, положив на ступени свою клюку. Она решила, что слишком устала, чтобы сразу входить в дом, поскольку, вероятно, увидев, какой там могли оставить беспорядок, она бы начала немедленно его устранять. А потому, она была очень удивлена, найдя в каком порядке был дом, когда вошла. Естественно, всё поросло многолетней пылью, но было явно заметно, что в доме старательно убрались. Посуда была бережно сложена и выставлена на полках, вычищен камин, рядом с которым лежала непочатая вязанка дров. Готель подумала, что вряд ли это успели бы сделать те, кого отсюда так поспешно выгнали. Она прошла наверх, но и там была убрана постель и бельё, аккуратно сложенное, было заперто в шкафу. В итоге, ей осталось лишь вымести дом от пыли.
Шли последние дни лета, и Готель не теряя возможности провести время на лоне природы, каждое утро уходила в лес. Она несла с собой вышивку под скатерть или покрывало и садилась с ней на камень или под дерево, трудилась над нею несколько часов, а затем шла обратно. Она редко заходила далеко, тем не менее, обошла всё предместье и за несколько лет знала каждую травинку под Лионом. Самой тяжелой частью такого путешествия всегда оставался подъём на холм. Нагулявшись целый день извилистыми тропами, она брала этот бастион в несколько приёмов, переводя дух перед, всё более и более открывающейся, панорамой города. Подходя к крыльцу, от невыносимой боли она уже опиралась на свою клюку двумя руками и садилась каждый раз на его ступени, прежде чем зайти в дом. Но на этот раз, приблизившись, она увидела, что на её месте уже кто-то сидит. Какая-то совсем молодая девушка, в заношенном платье; не в старом, но сильно сношенном в короткое время. Даже издалека она имела вид измученный, словно проделала путь с другого конца земли. Заметив походящую к дому Готель, девушка торопливо встала, выпрямилась, придав выражению лица достоинства и важности. Но даже с плохим зрением Готель было видно, что девушка эта выплакала на крыльце достаточно слёз, надеясь на эту встречу. Её глаза были красными по краям, а подбородок дрожал, но она держалась своего образа, как за соломинку, хотя, скорее всего, сама понимала, что человеку, висящему над пропастью, соломинка вряд ли поможет.
– Ваше величество? – удивилась Готель, подойдя ближе.
– Да, это я, – глаза девушки блеснули надеждой, и она приняла ещё более превосходный вид, – Изабелла де Эно, – добавила она на всякий случай.
– Но что вы тут делаете?
Девушка на мгновение вышла из своего королевского образа и подбежала к Готель:
– Матушка, Филипп – мой муж, вот-вот меня прогонит из дворца. Я обошла уже весь свет, в надежде хоть на чью-нибудь поддержку.
Казалось, всё это уже осталось позади, но прошлое, похоже, не готово было оставлять Готель в покое; она вошла в дом, и королева скользнула за ней.
– Он собирает совет, чтобы аннулировать наш брак, – причитала девочка, – на том лишь основании, что я пока не могу дать ему наследника.
Последние слова просто допекли Готель.
– Ну а я, что могу здесь сделать, ваше величество?!
Изабелла затихла. Она стала бледной, а по выражению её лица можно было бы решить, что из неё только что достали сердце. Готель отвернулась и закрыла глаза, она глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки, и затем снова повернулась к девушке. Изабелла была в истерике. Её не было слышно, но лицо её перекосило какой-то дикой болью; она была залита слезами и закрывалась руками, её всю трясло, и Готель, повидавшей на своём веку достаточно, стало по-настоящему страшно, поскольку она никогда не видела, как человека изнутри пожирает ужас.
– Ваше величество! – бросилась она к девушке, но та только закрывалась от всего руками, скуля при этом что-то бессвязное. – Ваше величество! Изабель! Изабель! Вы слышите меня?
– …мне сказали, – расслышала, наконец, Готель, – но мне сказали, мне сказали.
– Кто вам что сказал? – пыталась успокоить её Готель, – Изабель! Изабель!
Она начала трясти Изабеллу за плечи, пытаясь вернуть девушку в сознание, но та лишь продолжала прятаться и скулить. Готель попыталась заставить её взглянуть на себя, удерживая ей руки, но даже открыв той веки, она не увидела ничего, кроме белых глазных яблок. Она размахнулась и влепила Изабелле громкую, тяжёлую пощечину. На какое-то время стало тихо.
– Вы в порядке, ваш величество? – посмотрела она в глаза королеве.
Изабелла послушно кивнула.
– Кто вам что сказал, дорогая? – спросила Готель, держа голову девушки в руках, чтобы не терять контакт с её глазами.
– Морис, – заслезила девушка, – Морис де Сюлли сказал, что вы поможете.
«Похоже, пришло время оказать услугу Ордену», – подумала Готель.
– Вам стоит умыться и отдохнуть, ваше величество, потому что завтра утром мы отправляемся в Париж.
Изабелла попросила Готель не уходить, пока она не заснёт, но заснула, едва её щека коснулась подушки. И глядя на этого измученного, по сути, ребёнка, Готель подумала, как ошибочен среди девочек миф о прелестях дворцовой жизни, и сказки остаются сказками, как бы мы не мечтали их сделать реальностью. Она слушала мерное дыхание Изабеллы и думала, что сейчас эта девочка, пожалуй, выбрала бы обычное детство, наполненное заботами о непослушных куклах и бабочках спрятанных в её ладошках, вместо насильственной необходимости без остановки рожать наследников, не зная ни отдыха, ни родительской ласки, ни какой бы то ни было любви. И ещё Готель подумала, что если бы она только могла, то скорее бы укрыла это дитя, чем повезла её завтра в Париж. «Если бы», – сказала себе Готель и, погасив на окне свечу, вышла из комнаты.
Всю дорогу Изабелла держала Готель за руку, и та узнала, что Людовик умер той же осенью, что и Констанция; всего лишь месяц спустя. И что Филипп сейчас единоправный король, после смерти отца отстранивший от власти свою мать. И что из-за приданого Изабеллы Филипп рассорился с её дядей, а сама Изабелла, похоже, совершенно не шла здесь в расчёт.
Готель оставила королеву в доме старого Гийома, который, как только Готель вышла за порог, принялся демонстрировать их величеству своё пекарное мастерство.
Искать Филиппа долго не пришлось, он общался во дворе со своей сестрой.
– Ваше величество, – поклонилась Готель королю, – ваше высочество, – поклонилась она Адель.
– Здравствуйте! Что привело вас в Париж, матушка? – спросил Филипп.
– Меня привёл к вам важный разговор, ваше величество.
– Ну что же, – улыбнулся он, – надеюсь, Адель, окажет нам такую услугу. Прошу вас присядьте.
– Спасибо, ваше величество, – поблагодарила Готель.
– Так что у вас за разговор?
– Вы знаете откуда взялись ваши враги, ваше величество?
– О чём вы, матушка? – смутился король.
– Плантагенеты. Генрих, Ричард, Иоанн – дети Алиеноры, первой жены вашего отца. Людовик упрекал её в неспособности родить ему наследника.
– Мой отец добивался аннулирования брака у Папского двора, потому что королева позабыла все приличья брака! – воскликнул Филипп.
– Изабелла поступала так же?
– Нет, – успокоился король, – нет, конечно. Она ещё чиста.
– Вы уверены в этом, ваше величество? Когда я увидела её на своём крыльце, я не могла отделаться от мысли, что смотрю на бедную Констанцию, которой пришлось добираться до Парижа пешком, беременной чьим-то наследником, ночуя у чужих людей, возможно мужчин, не имея при себе ни гроша.
Филипп сел на скамейку, рядом, постаравшись реабилитироваться от услышанного:
– Но кто ж её выгонял, – улыбнулся он о Изабелле.
– Никто! – не сдержавшись, крикнула Готель, – она напугана до белого каления, отсутствием к ней всякого участия, пока вы с графом делите её приданое и ждёте лишь когда она родит! Я насмотрелась на таких несчастных вдоволь в своей жизни. На девушек, не знающих своего двадцатилетия. Тут никуда ходить не надо, здесь в этом постоянство! Вторая королева вашего отца – Констанция Кастильская почила в двадцать лет, рожая вам сестру Адель, которая была здесь с вами пять минут назад. Поговорите с ней об этом, сир.
– Никто не смеет говорить так с королём! – поднялся возмущённый Филипп.
– В этом ваша беда, ваше величество, – устало вздохнула Готель, – вам не указ ни отец, ни мать. Вы всех погнали со двора.
– Поймите, матушка, я не могу спокойно править, когда мне в затылок дышит Фландрия!
– Но девочка-то в этом не виновата! И, может быть, граф Фландрии вас не одобрит, если вы откажетесь от него, но поймёт. Но если вы обидите его дитя, то навсегда потеряете его расположение, и в королевстве Плантагенетов будут очень рады, когда Фландрия начнёт дышать им в затылок, – договорила Готель.
Обезоруженный Филипп сел обратно на скамейку. Он молчал какое-то время, а потом спросил:
– Но простит ли она меня?
– Простит. К своему несчастью. Она ещё дитя.
– Как вы думаете, ему понравятся эти круассаны? – улыбалась Изабелла, указывая пальцем на выпечку в лавке Гийома.
– Наверняка, – ответила Готель, отвернув глаза.
Следующие два дня пути в Лион она не раз возвращалась к мысли, спасла ли она Изабеллу или обрекла на страдания, и даже войдя в дом, она была так погружена в свои мысли, что не отдала себе отчета, как прошла на второй этаж. Она взглянула на постель. Обернулась в дверях. Но, похоже, того что она искала в доме не было. Она села на кровать и долго смотрела на одинокую погашенную свечу на окне. И от обид и сомнений за свершённые ею благие поступки и греховные, при этом очевидно теряя ускользающую день за днём её самую важную и самую хрупкую надежду, с ней произошло нечто похожее на эмоциональный срыв, как и у Изабель в этом же доме несколько дней назад.
Готель пришла в себя только к вечеру. Она взяла у стены клюку и вышла на улицу. Лион сверкал по воде многочисленными огнями. Готель спустилась ниже и обошла вдоль реки холм, тот самый на котором стоял её дом. Она шла, не оглядываясь, прямо и прямо, словно бежала от себя или от города; Лиона, Парижа; от глупых королей и их бесконечных детей, стучащих в её двери. Она бежала от своей жизни и думала, что слишком уж долго бродит по этой земле, для столь нескладной судьбы, и если бы сейчас была возможность избавить себя от необходимости просыпаться каждое утро и ожидать своего безжалостно неторопливого заката, то она бы с радостью оставила этот мир.
Скоро стало темно и над лесом зажглись звёзды, но Готель продолжала идти. Иногда она останавливалась, и луна повисала над её головой светящейся тарелкой, удивляясь своей поздней гостье. А Готель, в свою очередь, следила за звёздами, как кружатся они в небе, стоит ей только свернуть вправо или влево, обходя поле или овраг. Через какое-то время она снова садилась на камень, давая отдохнуть ноге, поднимала вверх голову и пытливо созерцала сверкающую бездну над собой, словно надеясь найти в этом божественном изобилии хоть одну причину своего напрасного существования. Она вздохнула и опустила голову; она начала жалеть, что зашла так далеко. Вокруг было темно и тихо, и очень долго она видела перед собой лишь чёрные и неподвижные стволы деревьев, но затем всмотрелась в глубину леса. Ей показалось, как будто одинокий огонёк зажёгся в темноте. Она подобрала клюку и медленно пошла на этот загадочный свет. Было странно, что свет не становился ярче с каждым её шагом; он словно подзывал её и становился только мягче, когда она к нему приближалась.
Пройдя рощу, Готель вышла к краю поляны. Источником оказался цветок похожий на лилию. Можно было бы сказать, что это и был цветок лилии, если бы только Готель когда-нибудь видела, чтобы лилии светились. Она присела рядом и невольно поднесла к цветку руку. Она чувствовала, как тепло его света пронизывает её тело и приникает прямо в сердце, и греет. Греет, перебирая все его холодные уголки и былые раны, и обволакивает её больную душу, и баюкает её словно ребёнка мать, ограждая своё дитя от мирских невзгод. Готель закрыла глаза и очень скоро, окутанная действием цветка и накопленной ночным путешествием усталостью, заснула.
Когда первые лучи солнца коснулись её щеки, она проснулась, осматриваясь и пытаясь восстановить в памяти события минувшей ночи. Она увидела перед собой лилию, но та не излучала никакого света. А потому, ещё раз осмотрев цветок, Готель сочла произошедшее за сон и, поднявшись с травы, пошла обратно. Она чувствовала себя прекрасно. Не мучилась вечерними душевными тяготами, и даже отметила себе на будущее, что «полезно иной раз провести ночь на свежем воздухе».
Она была в Лионе уже к полудню и, поднявшись, в итоге, к себе на холм, вдруг остановилась и обернулась назад. «Это невозможно», – мелькнуло у неё в голове. Она вдруг поняла, что взошла наверх, почти до самого дома, ни разу не останавливаясь на передышку.
Два дня Готель провела преследуемая странным ощущением непривычной и необъяснимой лёгкости. Что бы она ни делала, всё давалось ей легче, чем обычно. Постепенно она приходила к мысли, что началось всё именно после её последней прогулки. Но почему? Ведь не произошло ничего не обычного, если не считать её сна о цветке, излучающем свет. Но она видела его утром, и он ничем не отличался от других подобных. «Вот только, – подумала Готель, – как мог он мне присниться, если я прежде его не видела». А это значило, что, прежде всего, она должна была видеть его в том волшебном состоянии, которое она приняла за сон.
Следующим же утром Готель снова отправилась в лес. Надеялась ли она увидеть чудо? Нет. Скорее, желала понять причину своих перемен, и если цветок обладал целительной силой, то почему он не излечил её от хромоты.
Уже проходя знакомую рощу, Готель заметила, а вернее не заметила никакого света на её краю. Она даже нашла ту же лилию на том же самом месте, но ничего волшебного в ней не было. Несколько разочаровавшись, что ей пришлось напрасно проделать такой долгий путь, она села на траву. Небо было лазурным и прозрачным, и всё что согревало её сейчас, было лишь яркое солнце, стоящее прямо над головой. «Теперь Изабель нарожает Филиппу наследников, – думала она, закусив в зубах травинку, – если это естественно её не убьёт». Она вспомнила несчастную Сибиллу и подумала чего стоит такая жизнь. Ничего. Разменная монета. Готель поднялась, отряхнулась и пошла через рощу. И ещё она подумала, что благодаря неведомым, но ещё живущим в ней силам, она может заняться чем-то полезным в эти дни, поскольку в отличие от её ночного чуда, жизнь пока не собиралась её покидать. Ей нужно было принести домой воды, а ещё зайти к Себастьену за маслом. Но тут она остановилась. Странно, почему она не подумала об этом раньше. О ночном чуде. И почему она решила, что его свет будет необходим днём. Готель развернулась и пошла обратно к цветку.
Она села на прежнее место и терпеливо стала ждать темноты. Ещё прежде, чем солнце коснулось края земли, и прежде, чем можно было бы заметить, как лепестки цветка стали источать свет, Готель почувствовала его присутствие у себя в голове. Он буквально захватил всё её сознание, пронёсся по её воспоминаниям, детству; он открыл каждую дверцу, взорвал оглушительным фейерверком всякий некогда уснувший замысел, высокое намерение, обычное неожиданное желание глотка свежего воздуха или просто мечту; он прилежно впитывал в себя горечи, боль и потери, вытаскивал из-под слоя лет давно закаменевшие обиды и страхи, и выносил их прочь, а отдавал лишь тепло и ничего больше. А его тепло давало всё: и бесстрастное чувство самообладания, гармонию мысли, души и тела. И очень скоро от такого стихийного, но очень благодатного воздействия Готель закрыла глаза и впала в сон.
Не известно грел ли её цветок на протяжении всей ночи, но проснулась она явно от холода. Лилия дрожала на ветру своими широкими, жёлтыми лепестками, выглядела хрупкой и даже не представляла собой и намёка на ту силу, которую она имела ночью. Готель встала и сразу, буквально увидела изменения; она стала зорче, и все её движения стали легче и гибче, словно прежний, невидимый, тяжкий груз пал с её плеч. Она смотрела на свои руки и не могла тому поверить. Её кожа стала чистой и гладкой, какой была, может быть, лет пятнадцать тому назад. И волосы. Готель вдруг увидела на плечах свои волосы, чёрные без проседей. Она взглянула на цветок, послушно качающийся под утренним ветерком. «Белéнское чудо», – тихо сказала она, проводя над ним рукой, словно поглаживая, но при этом совершенно не касаясь.
Знал ли ещё кто-нибудь о нём? Возможно. Но сейчас голова Готель была занята другими вопросами, которых с каждой секундой становилось только больше. Выздоровела ли она или стала моложе, а если так, то сколько ей теперь приходилось лет? И останется ли она такой? А если да, то как долго, и как в таком случае воспримут её новый образ люди? Возможно, ей пришлось бы уехать в другой город или остаться и дальше вести отшельническую жизнь в Лионе. И ещё она подумала, что может ей стоит провести здесь ещё одну ночь, потому что не знала, сколько времени ещё будет цвести цветок. Однако самый главный вопрос был в том, нужно ли ей это? Ведь ещё три дня назад она была готова проститься с этим миром, лишь бы избавить себя от пустого остатка жизни, а теперь это чудо, не то божественное наказание за её греховное желание, настигло её, лишь прибавив времени. Так что же это было, дар или удар свыше?
Не найдя ответа ни на один вопрос, Готель решила пока не продолжать общения с цветком, а вернуться домой до той поры, как в её голове не станет большей ясности. Входя в Лион, она надела капюшон и опиралась на клюку, словно ей это было всё ещё необходимо.
Город не заметил её изменений, хотя Готель всё же решила сменить несколько своих лавок, хозяева которых были не чисты на язык. И никто, вроде бы, не обращал на неё особого внимания, если не считать одного мужчину, которого, как показалось Готель, она встретила у Себастьена, когда приехала в Лион четыре года назад. Каждый раз он смотрел на неё, не отрывая взгляда, пока она шла мимо, что само по себе раньше никогда не было странностью. Её красота в прежние годы и общение с мужчинами всегда была подспорьем в служении Богу. Это давало ей более богатые дары, а церкви, в свою очередь, более щедрые пожертвования; чем если бы у неё было бы одно портное мастерство. Подумав об этом, Готель решила купить кусок материала на новое платье, поскольку от плохого зрения она соскучилась по шитью. А ещё она решила, что пришла пора познакомиться с лионским епископом – Жаном де Бельменом, а также заручиться его поддержкой. Готель боялась, что не поняв причины в её изменениях, дурной человек не найдёт ничего проще, кроме как объявить её ведьмой или колдуньей. Но, как говорили в городе, епископ принадлежал «душой Богу, а телом Римской империи», которая возложила на него управление Лионом, а потому щедрые пожертвования могли бы прикрыть глаза местной епархии на пустые разговоры и вздор.
Готель достала из ящика орден, завёрнутый в лазурный платок расшитый золотыми лилиями, и внимательнее взглянула на эту геральдику. Возможно, это было совпадение. Возможно, знак, что и цветок и орден были одинаково призваны свыше, но зачем? Дать сил на рождение ребёнка? Но этот свет, он же совсем не исцелял; Готель осознавала это каждый раз, когда чувствовала боль в ноге, поднимаясь на холм. Что же давал цветок? Что давал его свет? Молодость? Нет. Скорее возвращал отпущенное время. Только! время, которое не имело никакого отношения к телу или его здоровью. Но зачем? Зачем Бог послал ей этот знак, свет, время или что бы это там ни было, когда всю жизнь она просила только дитя?
Спрятав орден под одежду, Готель отправилась в собор.
– Я надеюсь, вы не из сторонников Пьера Вальдо́ и его воззрений, – улыбнулся епископ, проходя по собору, – с тех пор, как он появился здесь со своей ересью и отказом от собственности, у нас с ним было немало проблем. К счастью, Папа отлучил их от церкви. Не хорошо проповедовать за стенами храма, особенно в мирском толковании, поскольку неизвестно куда заведёт людей такая проповедь.
– Ваше преосвященство, – отвечала Готель, – я всегда делала пожертвования в пользу церкви и Бога, ставя единственной своей целью прощение Всевышнего. Живя в Париже, я делала пожертвования собору Нотр-Дам, о чём есть записи в книге Ордена Морисом де Сюлли; теперь же, я прошу вас принять пожертвования для собора Сен-Жан, в городе, который сам Господь Бог, возможно, избрал остатку моей жизни.
Отчасти она лукавила, отчасти, принимая во внимание свою недавнюю находку, допускала мысль, что находка эта не была случайной. Так или иначе, Готель передала Лиону дом на Сицилии, который она давно не посещала и не планировала больше посещать, и половину средств, хранящихся в графстве Прованс. Вторую же половину средств, а также дом в Париже, Лионе и Марселе она переписала на свой орден с возможностью фамильного наследования, что было весьма находчиво, с учетом её вероятного последующего омоложения.
Следующим же утром на другом берегу Соны Готель посетила портную лавку Нико́ль Рэммэ́. Эта милая девушка семнадцати лет, продавала лучший в городе материал, который доставлял её отчим из Турина, находящегося здесь, кстати, сразу за альпийским хребтом. Иногда Готель думала посетить свою родину, но почему-то так ни разу и не собралась.
– Добрый день, Николь, – поздоровалась она, входя в магазин.
– Добрый день, мадам, – удивилась девушка, – мы знакомы? Простите, просто я не помню, чтобы вы заходили раньше.
– Я много раз слышала о вашем магазинчике, но здоровье не позволяло мне взяться за иглу, – объяснила Готель.
– Вы живете в Лионе?
– Уже давно, – отвечала покупательница, – у вас превосходный материал.
– С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, Карл – мой отчим оставил управление лавкой на меня, и я прилагаю максимум усилий, чтобы торговля шла успешно.
– Так вы тоже из Турина? – спросила Готель, вытаскивая серый моток из-под других.
– Тоже? – переспросила девушка.
– Я слышала, что Карл привозит вам оттуда материал.
– А, ну да, – улыбнулась продавщица, – я родилась в Турине, но когда мне исполнилось семь, мы переехали в Лион.
Пообщавшись с Николь, Готель купила кусок бледно-зелёного материала на платье и кусок серого на новую накидку.
– Скажите, какой он, Турин? – спросила она уходя.
Николь пожала плечами:
– Большой, красивый – обычный, если вы там не родились.
Весь остаток дня Готель провела за пошивом новой одежды. Она увлеклась и подумала, что, может быть, Господь таким образом решил оставить её на своей службе, хотя теперь она и без того была рада вернуться в родную стихию.
С того дня, выходя из дома, она прикрывала голову «седым» капюшоном, и лишь изредка обнажала чёрные волосы, давая постепенно привыкнуть окружающим к своему «истинному» облику. Или когда это был он. Высокий и статный. Она встречала его не часто, но когда это случалось, он всматривался в её лицо, чем приводил Готель в давно забытое смущение. И может быть потому, она не хотела нарушать эту игру шагами со своей стороны, а решила позволить такое сближение ему. И через несколько дней, выходя из собора, она снова увидела этого внимательного к ней незнакомца. Он вышел следом, словно посещал утреннюю мессу, а возможно, как подумала Готель, просто нашёл это поводом для знакомства.
– Доброе утро, мадам, – проговорил он ей вслед.
Готель остановилась и обернулась к мужчине лицом. Ветер уже тёплый играл с её волосами, а яркое солнце сверкало на золотых серьгах.
– Доброе утро, месье, – улыбнулась она.
– Прекрасная месса, не правда ли? – спросил он первое, что пришло в голову.
– Да, месье, – согласилась Готель, – особенно для человека, посещающего храм не более раза в год.
– Вы, несомненно, правы, – улыбнулся он, – придя сюда, я лишь хотел увидеть вас.
– Ну, что же, похоже, вы пришли не зря, – откланялась она и, развернувшись, пошла дальше.
– Постойте, подождите, прошу вас, – побежал он следом, – постойте. Не сочтите меня безумцем, поскольку, быть может, вы не помните меня, но я мечтал о вас уже давно.
– Почему же, – улыбнулась Готель, – я вас помню. В лавке у Себастьена, ещё четыре года назад.
Незнакомец сдвинул брови и неуверенно покачал головой:
– К моему стыду, я не помню нашей встречи у Себастьена, – признался он.
Готель быстро одёрнула себя, вспомнив, что четыре года назад выглядела несколько старше, и к тому же, редкий мужчина заинтересовался бы дамой с клюкой.
– Но я помню, – так же неуверенно продолжил он, – когда был ещё ребёнком, у нас останавливалась девушка, с чёрными до плеч волосами, ровными бровями, красавица, каких на свете нет. И я был бы готов немедленно вернуться в собор и поклясться перед Всевышним, что это были вы, будь я сейчас не старше вас.
Готель почувствовала, что сердце её вот-вот остановится, и никакой цветок ей больше не поможет. Она мысленно пронеслась сквозь толщу лет и, добравшись в памяти до имени этого «ребёнка», чуть было не произнесла его вслух – «Жак» – сын мадам Пенар. Она вовремя остановилась, ведь произнеси она это имя сейчас, как и фамилию его матери, это сразу бы означало, что это именно она – девушка из его прошлого. Знал ли он, что она живёт в доме его тётки? Может быть, нет. Пока нет. У Готель сошла с лица улыбка и всякое романтическое настроение. Ей казалось, что сейчас сам Бог смотрит ей в глаза, спрашивая с неё за содеянное.
Не выдержав такого психического удара и бросив Жака среди дороги, Готель сбежала. Наспех добравшись до дома, она закрыла за собой дверь и опёрлась о неё спиной, словно за ней гнались волки. Куда было бежать дальше? В Марсель? Турин? Её собственное прошлое ей больше не принадлежало. Это был конец. Смерть, которую она тогда искала в лесу, и, похоже, Бог её услышал, но только теперь она почувствовала, что жизнь её кончилась, и если она не начнёт всё заново, прошлое так и будет барабанить ей в двери.
На этот раз это был Жак. Переведя дух, Готель открыла. В руках у неё была небольшая собранная котомка и «седая» накидка; она решила уходить, хотя сил у неё ни на что уж не осталось.
– Вы уходите? – взглянул Жак на её ношу, – Почему? Почему вы сбежали?
Готель молчала, отведя глаза, и дрожала. Она никогда не жалела, что у неё не было матери, но сейчас она хотела бы спрятаться в чьих-то руках, чтобы никто не мог причинить ей вреда. И она бы бросилась на колени просить прощения у Бога и каяться за то, что никогда больше не пошла бы к цветку и, возможно, пренебрегла бы его даром! И это было бы так, если бы здесь не было Жака. Но он смотрел на неё, и когда снова начал говорить она вздрогнула.
– Вы не можете уйти. Последние тридцать лет каждую свою избранницу я сравнивал с вами. Я запомнил все ваши движения: как вы ели, как смотрели на меня, а потом вдруг поправили волосы. Я чувствую, что-то необъяснимое гнетёт вас, но в то же время, то же необъяснимое делает мою веру в Бога сильнее, поскольку единственное объяснение того, что вы стоите передо мной, не утратив ни молодости ни красоты, это то, что он всё же услышал мои молитвы. Я лишь прошу дать мне шанс. Прошу вас. Разве вы никогда ни о чём не мечтали?
Готель села на скамью и взглянула в окно. Жёлтые листья влетали с улицы и беззвучно садились на пол.
– О ком, – произнесла она.
– Простите? – не понял Жак.
– Вы хотели спросить: разве вы никогда ни о ком не мечтали? – повернулась к нему Готель.
Никто больше не говорил о возрасте. С тех пор это стало табу. Жак больше говорил о себе и редко спрашивал о прежней жизни Готель. Сам же был плотником, как и его отец. И уже вырастил сына, который также работал с ним в подмастерье. Их нечастые связи Готель боле принимала на себя, хотя Жак был гораздо настойчивее, чем её греховное желание.
– Я приходил сюда иногда, уже подростком. Чинил дверь или ступеньку, и мадам угощала меня сыром или молоком с хлебом, – рассказывал он.
– Она говорила что-то обо мне? – спросила Готель.
– Нет, – ответил Жак.
И это была ещё одна причина, почему он нравился Готель; он всегда знал, когда нужно промолчать. Её чувства к нему были бесстрастно тёплыми. Возможно, будь ей сейчас двадцать, он мог бы заслужить место в её сердце, но её реальный возраст с иронией относился к подростковой влюблённости, оставляя на поверхности лишь плотское утешение для здравия ума. Не говоря о том, что у него была жена – некая Мадлéн, по рассказам Жака, похожая на Готель необыкновенно, но старше. Это превосходство, безусловно, не могло не порадовать её женское естество. К Готель возвращалась жизнь, и она, наконец, была готова её принять.
– А потом мы остановились здесь, – рассказывала Николь, – и Карл решил, что италийский товар расширит круг покупателей, если мы откроем магазин на границе Французского королевства и Римской империи.
– Вот это, – сказала Готель, указывая на платье необычного фасона.
– Это из Милана. Если честно, оно висит у меня с прошлого сезона, – добавила девушка, снимая платье с вешалки.
Покупка платья оказалась для Готель впечатлением абсолютно новым. С тех пор, как она научилась шить, она не покупала себе готовой одежды. «Но почему нет», – думала она теперь. К тому же платье было необыкновенным, и Николь сделала на него скидку, что для Готель вообще стало настоящим приключением. Она также нашла общение с этой девушкой очень приятным. Как она узнала, её отчим приезжал в Лион лишь пару раз за месяц, а остальное время Николь справлялась сама; вела хозяйство и держала магазин. А потому, по себе зная, как не претенциозен рацион одинокого человека, Готель решила пригласить девушку на ужин.
Ела Николь с удовольствием, иногда раскидывая за плечами тёмные волосы, ниспадающие крупными волнами, и с интересом водя своими серыми глазами, то в одну, то в другую сторону дома.
– Кто-то мне сказал, что Карл перевёз меня сюда из-за случаев похищения детей в Турине. Но я не слышала ни одной такой истории. Да и мой друг Винсéнт говорит, что это не более чем байки о проезжих цыганах, чтобы пугать непослушных детей, – лепетала за тарелкой девушка, продолжая разглядывать всё по сторонам.
«Какая болтушка», – подумала Готель, вытягивая нитку. Тем не менее, у Николь был столь милый голосок, что порой Готель наслаждалась им, не вдаваясь в суть, как наслаждаются шумом моря, доносящимся издалека. От ощущения душевного спокойствия, даримого бережным ею присутствием Николь, Готель неторопливо метала стежки, а девушка следила за ней, не отрывая своего взгляда от точных и изящных движений проворных пальцев.
– У вас кольцо, – заметила гостья, и Готель инстинктивно отдёрнула левую руку, но, заметив рядом с собой ребёнка, улыбнулась, – это подарок дорогого мне человека.
В доме Николь оказалась спокойной и покладистой. Внимала каждому слову и старалась не отставать в строчке за своей наставницей. «Я начинаю вас ревновать», – пошутил как-то Жак. В отличие от него, в течение нескольких лет Готель и Николь встречались практически каждый день. Если Николь не приходила сама, то Готель шла к ней.
– Сегодня утром, мадам Сен-Клер, я продала несколько наших платьев мадам Лекóк, которая двумя днями вернулась из Парижа с массой столичных новостей, важнейшей из которых является лишь та, что этим летом король Филипп с крестовым обращением отправится в Птолемаиду. И хотя Фридрих и Ричард собираются тоже, помощь их весьма сомнительна, поскольку цели всех троих не однозначны. Последний же после коронации тратит непомерно много на свой чин, и будь жив ещё Генрих, он бы счёл Ричарда хвастуном, которому дело Христово необходимо лишь как поощрение собственной гордыни, – Николь на мгновение затихла и вдруг добавила, – почила королева.
– Изабелла? – подняла голову Готель.
– Изабелла де Эно, – подтвердила важно Николь и покачала головой, – как я такое забыла?
Готель почувствовала, как ей вдруг стало нехорошо. Она сорвалась с места и выскочила за порог.
– Вы здоровы? – спросила девушка, выйдя за ней следом.
Готель закивала головой, откашливая на землю остатки потрясения и, успокаивающе махнув Николь рукой, пошла к своему дому. Перейдя мост, она остановилась возле собора. Её разъедали гнев и злость. Она ненавидела Филиппа, себя, их походы к неверным с целями, которые сами не могут себе определить… Господи! Почему она не оставила Изабель в Лионе? Почему? У неё хватило бы слов уговорить её. Ну почему она этого не сделала? Почему? «Прекрасная Изабель, прекрасная Изабель, – рыдая и покачиваясь на полу собора от боли, повторяла Готель, – прекрасное дитя, моя девочка, моя девочка».
Когда она открыла глаза, рядом сидела Николь:
– Вы пробыли здесь всю ночь, мадам. Я была у вас дома, но не нашла вас там, и в надежде на Бога пришла сюда. Священник нашёл вас ночью на этой скамейке и принёс вам воды. Хотите? – спросила девушка и протянула Готель стакан.
Утро принесло некоторое облегчение. Николь шла рядом, поддерживая свою спутницу под руку.
– Простите, дорогая, что заставила вас волноваться, – сказала Готель на выходе из собора.
– Не стоит извиняться, матушка, – замахала руками девушка, – позвольте я провожу вас домой. И как я сразу не додумалась зайти в собор. Должна признаться, я редко посещаю храм. Вот мои родители были истинными католиками, а моё духовное воспитание, похоже, рассеялось где-то по дороге из Италии в Лион, – захихикала она.
Пожалуй, это то, что было сейчас необходимо Готель. Отвлекающий голосок, ласкающий и баюкающий её больное сердце. По этим самым ноткам, на свою беду, Готель выстроила в своём уме хрупкую иллюзию их близости, а потому всплывающие время от времени реалии причиняли ей достаточно много боли.
– Вы снова пойдёте к Николь? – спросил Жак.
– Да, она сегодня вечером встречается с Винсентом, а потому зайти не сможет, – Готель насилу уложила платья в сумку, тяжело вздохнула и села на скамью.
– Вы очень привязаны к этой девочке.
– Но что бы я ни делала, всё тщетно, – досадовала она, – я так старалась сделаться ей ближе, но всё же ей прекрасней её друг.
– Она взрослеет, это неизбежно, – обнял её сзади Жак.
– И вы уходите? – повернув голову через плечо, опустила глаза Готель.
– Да, мне пора, – ответил он.
Последнее время Жак приходил всё реже. И чем реже он приходил, тем чаще Готель всматривалась в своё отражение. Похоже, ей снова было сорок. Она замечала новые морщинки, по которым судила о настроении прожитых лет и не очень горевала по поводу Жака, который, как и большинство мужчин, оказался влюблённым лишь в недолговечную женскую красоту. «Глупец», – подумала Готель. Но, то ли от бессмысленности своего возраста или от того, что события бесценной жизни не доходили до её души, Готель была привязана к Жаку так же, как к проезжему торговцу сладостями. Как бы то ни было, сейчас её волновала, всё более явно ускользающая, Николь.
– Винсент говорит, – лепетала девушка, – что когда заработает достаточно денег, мы сможем уехать куда захотим. И я уж совсем растерялась, поскольку он непременно желает отправиться на юг, а я даже не знаю, как воспримет такую новость Карл. Хотя Винсент сказал, что у берегов Сицилии есть острова чудесные, и что к Италии совсем близко.
Не выдержав такого количества Винсента в своём доме, Готель оставила вышивку и поднялась к огню, где кипел обед.
– А я, признаться, дом не покидала с детства, – продолжала Николь, – но как ему сказать о страхе быть вдали от дома; он так мечтателен порой, что я почти не знаю, что мне делать. Винсент…
– Бросьте же! – обжёгшись о горячий чан, не стерпела Готель, которая уже была готова этого Винсента убить.
– Простите? – погасла девушка.
Готель, поняв, что она несколько погорячилась, незамедлительно и артистично рассмеялась:
– Ну, полно вам, дитя. Чего же здесь страшного? Разве что шторм в пути застанет, – махнула она рукой и повернулась обратно к чану.
– Да…, – удивленно протянула девушка, – об этом я как-то не подумала.
Николь давно уже исполнилось двадцать, и все её мысли были заняты лишь предстоящим бракосочетанием, что приводило Готель в трудно скрываемое негодование. Николь же, отчасти чувствуя это, чаще предпочитала Винсента, чем невольно, но всё ж сильнее задевала Готель. Готель понимала, что подобное общение недопустимо и, чтобы хоть немного укротить своего беса, начала посещать собор и проводить там по нескольку часов к ряду. Постепенно время, проводимое в Божьем храме, выросло настолько, что она оставила и лесные прогулки. Конечно, она навещала изредка свой цветок и знала, что может начать всё заново, омолодиться и сменить город. Но прежде ей хотелось обуздать свой гнев, чтобы в следующей жизни не срываться на случайных людей и не причинять им боли. Карл же, со своей стороны, был очень благодарен Готель за вмешательство в судьбу его падчерицы:
– С той поры, как вы стали присматривать за ней, мне стало гораздо спокойнее оставлять дом, – говорил он.
– Вы привезли то, что я у вас заказывала? – поинтересовалась Готель.
– Да, мадам Сен-Клер, – засуетился тот и достал из сумки свёрток.
Когда Карл ушёл, Готель развернула его на кровати. Это был превосходного качества белый шёлк для свадебного платья Николь. Платья, которое должно было стать излечением души Готель и её последним важным делом в этой жизни. К тому же, она не хотела наблюдать, как растворяется в воздухе её очередная иллюзия и дожидаться старости, когда от сердечной или другой боли ей придётся снова взяться за клюку.
Вместо этого она с редкой кропотливостью очерчивала силуэт будущего платья и бережно разглаживала руками материал, совмещая его края. Она вложила в него столько любви, сколько в ней оставалось, поскольку была уверена, что делает благое дело, и Николь не станет жертвой Короны, кормящейся наследниками и их матерями. Она хорошо знала невесту и, метая швы, представляла себе её руки и жесты, и высвобождала чересчур затянутый рукав; обшивала пояс и размышляла, будет ли тот или иной элемент удобен, когда, к примеру, Николь будет брать Винсента под руку.
Готель не планировала становиться свидетельницей их венчания, а потому договорилась с Николь, что та сама зайдёт за своим свадебным подарком. Аккуратно сложив и перевязав платье, Готель оставила его на столе и, взяв у порога клюку, вышла из дома.
Перебирая подножную траву в поисках ягод и не чая при этом что-нибудь найти, она размышляла о своей лионской жизни, насколько сумбурной она была; каждое событие этой жизни наступало гораздо раньше, чем ожидалось. И в какой-то момент Готель осознала, что просто оказалась не готовой: ни оставить прошлое, ни, тем более, начать что-то новое. Вместо чистого листа она нашла себя окутанной ворохом старых дилемм, забот и не решаемых вопросов. И сейчас она видела это единственным ответом её небесного послания. А это означало, что дабы полностью принять сей дар, каковым он ей открылся, Готель было необходимо покинуть мир, не занимаясь служением Богу во имя его, а всецело предать себя Всевышнему, лишь во спасение своей заблудшей души.
Оставив у цветка двадцать с небольшим, Готель устремилась на север, и когда выше по течению снова вышла к Соне, прежде чем умыться, она долго всматривалась в своё новое отражение. «Сколько мне теперь? – размышляла она, – двадцать, может двадцать один». Это было важно только потому, что внутри ей было давно за шестьдесят, а между тем, ей следовало вести себя адекватно в людях, соответствуя нормам своего внешнего облика.
Она шла пешком, одна, взяв с собой лишь немного денег, чтобы не умереть с голоду. Разумеется, она могла нанять в Лионе экипаж, но побоялась, что это может стать очередным шлейфом из её прошлого; к тому же, если можно так сказать про католиков, для Готель это был своего рода хадж и время подумать о прошлом и будущем.
Через несколько дней, минуя Дижон, а потом и Труа, Готель, наконец, оказалась в Паркле.
