VIII
1221 год.
– Вы так часто бываете здесь, матушка, – заметила одна послушница, присаживаясь на скамейку в парке, – что можно подумать, будто вы знали её.
– Едва ли, – улыбнулась Готель.
Определённо, покойную аббатису нельзя было познать полностью, ибо это был океан. Но будучи той сестрой Элоизой, какой Готель всё же посчастливилось её знать, она оказалась не менее чем краеугольным камнем её духовного становления, а в относительно недавнем прошлом, и «Меккой», куда стоило вернуться ради исцеления души.
Аббатство не изменилось. Здесь был тот же воздух с запахом леса, сырого камня и ладана, который обволакивал ум и не оставлял возможности думать ни о чем, кроме как о высоком. И если бы кто-то сейчас захотел увидеть ту прежнюю Готель, страждущую и мечущуюся от внутреннего смятения, найти и узнать её без труда, то для такого охотника это было бы весьма сложно. Её лицо не отличалось от других марсельским загаром или страстными морщинами, несмотря уже на почтенный возраст; нельзя было разглядеть и её пышных волос, убранных под грубой рясой. Но было ещё одно изменение, которое произвело на Готель впечатление божественной благодати за, возможно, её избрание праведного пути, а именно – её некогда преследующая боль в ноге, которая с возрастом так и не возвращалась. Что, впрочем, наводило Готель на мысль, что воссоздав свои двадцать лет, когда травмы ещё не было, с переменою судьбы она просто её избежала, а не доживала до её усугубления, как то было в Лионе.
Так или иначе, она была благодарна Богу за всякое, даже самое малое вмешательство в её судьбу. И вряд ли кто другой в Паркле более чем она, имеющая на руках столько тому подтверждений, проповедовал увереннее и твёрже. Даже если она и не знала до конца природу своего цветка, она точно знала, кто дарует его свет.
– Я слышала, вы хотите покинуть нас, матушка, – сказала другая послушница на чтениях.
– Бог дарует нам жизнь в миру, – отвечала Готель, закрывая книгу.
Да и к тому же, не для отпущения грехов она провела последние тридцать лет в доме Божьем, а ради очищения ума и духа, дабы в следующей жизни она могла наполнить Его светом не только своё тело, но и сердце.
Готель изменилась. И вместо судорожного трепета над своим не детородным телом, она расчищала скамейку от снега и внимала Писанию, где каждая строка открывалась ей с новой стороны. Теперь она знала что означает: «Нельзя принять жизнь вечную, не обретя покой». Она постигла это откровение, как и другие; и она была готова отправиться дальше, лишь только бы сошёл снег.
На сей раз она добиралась не пешком, а церковной повозкой до Труа, а оттуда, оплатив экипаж, отправилась в Лион; и подъезжая к городу, Готель, на всякий случай, накинула капюшон и сошла с экипажа не ранее соборной площади. Меньше всего ей сейчас хотелось по другую сторону Соны столкнуться с Николь, которая теперь пришлась бы ей ровесницей.
А весна, кстати говоря, была прекрасна. Солнышко уже крепко пригревало спину; краски природы, звуки и запахи, витающие в воздухе, пробуждали город и его жителей от зимнего сна. Хотя ночи были ещё холодны; а потому, ступая по остывшему лесу, Готель надеялась, что её лилия не оставит её без своего тепла. Боялась ли она, что та когда-нибудь исчезнет вовсе? Возможно. Но было кое-что, что поддерживало некую внутреннюю уверенность в невозможности бесследного исчезновения цветка, а именно, до сих пор неведомое ей, его предназначение. Должна была быть у этого явления какая-то цель, более значимая, чем даримая молодость и время. По сути, сам цветок являлся не больше чем инструментом. Сам цветок не мог большего, чем только дать ещё время. И значит определить его миссию, могла лишь Готель.
Так что к утру, она снова очнулась молодой и основательно замёрзшей. Обойдя недоверчивым взглядом, качающуюся на ветру, лилию, Готель вышла на поляну, сжимаясь от холода, и встала среди неё, вытянув к восходящему солнцу свой ледяной нос; единственной мыслью, которая теперь помещалась у неё в голове, был тёплый Марсель.
О, Марсель! Это было прекрасно. Оказаться в этом раю в двадцать три, да ещё будучи дочерью уважаемого рода! На счету которого, кстати, были: и упоминания Мориса о крупных пожертвованиях парижскому Нотр-Даму, и запись имперского епископа о дарственных лионскому Сен-Жану, службы в аббатстве Паркле, Рыцарский Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского, услуга французской Короне и всюду допускающий документ подписанный Людовиком Седьмым, прованская честь Арагонского короля; Боже мой! Да сам Папа римский трижды бы подумал прежде, чем усомниться в её истинности! Не говоря уже о внушительном счёте у прованского казначея плюс пятьдесят серебряных марок!
– Стоп. Пятьдесят серебряных марок? Это же целое состояние, – удивилась Готель.
– Да, – ведя пальцем по узким строкам огромной книги, подтвердил казначей, – здесь сказано, что «король Арагона Альфонсо Первый, ставши в одна тысяча сто шестьдесят седьмом году также и графом Прованса, положил пятьдесят серебряных марок на счёт мадам Сен-Клер, надеясь на её скорый визит в Марсель».
Получив столь прекрасные новости у казначея и копию ключа от своего дома, Готель покинула здание аббатства Сен-Виктор. «Ах, Альфонсо, – сетуя на себя, покачала головой она, – он всё же ждал меня. Но откуда же мне было знать, что этот девятилетний мальчик за одну ночь так привяжется ко мне», – размышляла по дороге Готель и, почему-то, вспомнила историю с Жаком. «Я вернулась, мой милый Альфонсо», – прогуливаясь вдоль берега, куда-то в небо, мысленно сказала она, а затем присела на валун и долго смотрела на море. Соскучившись по этой бескрайней синеве, ей доставляло огромное удовольствие наблюдать за бесконечной игрой волн, нагоняющих друг друга и превращающихся на камнях в густую пену. Её жизнь в аббатстве сделала её достаточно спокойной, чтобы она могла находить движение и жизнь на этом неподвижном холсте.
Намочив с солёной воде ноги, она вышла на портовый рынок, перебрала на манер Клемана полдюжины лотков и, купив пригоршню фруктов и кувшин божоле, подошла, наконец, к своему дому, который опустев на шестьдесят лет, получил полностью заброшенный вид. Бóльшая часть вьюна, которым он, похоже, некогда основательно зарос, позже высохла и теперь создавала впечатление огромной корзины, старательно натянутой на его крышу. Да и входная дверь никак не хотела подаваться, как Готель ни крутила в её скважине ключом. Отчаявшись, она нашла плотника, чтобы её открыли, и пока тот чинил замок, наводила чистоту внутри. По завершении, она дала мастеру несколько монет, а также налила добрую кружку вина.
Небо над морем окрасилось в розовый, и в этот первый вечер в Марселе ей долго не хотелось ложиться, хотя её глаза уже закрывались сами, то ли от вина, то ли от усталости; и весенний воздух всё ещё прохладный заставлял её кутаться в одеяло; она смотрела на иссохший вьюн и ей, во что бы то ни стало скорее, хотелось вернуть ему цветущий вид.
Весь следующий день Готель вырезала старые ветки и пересаживала корни. Она даже залезла на крышу, чтобы очистить её от сухих листьев. Балкон же, несмотря на время, оставался таким же великолепно белым, как в прошлом. Обессилив, Готель садилась на тяжёлую деревянную скамейку рядом с парапетом, и, как и раньше, проводила здесь бо́льшую часть времени: читала, шила, или просто смотрела на море и, сделав глоток вина, закрывала глаза и слушала волны, сливающиеся с пеньем птиц.
Кроме монашеской рясы, её гардероб был пуст. Конечно, она планировала дойти до порта и купить кусок чудесного восточного материала, но она также помнила, какое удовольствие ей доставила покупка миланского платья в магазинчике Николь. Единственный портной магазин, который она знала в Марселе, но прежде за ненадобностью не посещала, находился вблизи Сен-Виктора, в доме некоего месье Дюлюи. И, конечно, она нашла там магазин, но, зайдя внутрь, не обнаружила на его полках никакой одежды или парчи. Её окружали книги и человек невысокого роста, представившийся как Гастóн.
– Это удивительно, что вы знаете о портной лавке, существовавшей здесь когда-то. Мой отец тоже говорил мне о ней, хотя сам я лишь помню, что здесь всегда были книги, – рассказывал молодой человек, – с расцветом прованской литературы, переписывание книг стало хорошим делом…, мадам, – прервался, таким образом, он, заметив кольцо на левой руке молодой монашки.
– О! – улыбнулась она, инстинктивно спрятав руку за спину, – я не замужем. Это подарок дорогого мне человека. Так что же вы мне порекомендуете?
– Ну, у меня есть неплохая подборка поэм Бертрана де Борна, а также любовные кансоны Арнаута де Марейля; это моя гордость, – с достоинством подчеркнул Гастон.
– Я читала их прежде, – улыбнулась Готель.
– О, я вижу перед собой читателя, знатока и гурмана! В таком случае, – не сдавался продавец, – вот! Недописанный роман Кретьена де Труа, совсем недавно завершённый германским поэтом Вольфрамом фон Эшенбахом!
– У вас красивый почерк, Гастон, – заметила Готель, перелистывая книгу, – вы не скажете, где в Марселе найти портную лавку?
Готель всё же купила себе платье, как и когда-то у Николь, шитое в Италийском королевстве; решив, что пока она дочитает книгу, ей нужно будет в чём-то ходить, а монашеская ряса не очень сочеталась с её марсельским настроением, да и к тому же сковывала окружающих.
За несколько недель Готель целиком вписалась в южную атмосферу. Она цвела и пахла. Широко шагая босыми ногами по улицам Марселя, она подкупала взгляды прохожих мужчин, что само по себе нравилось ей чрезмерно. Она рано просыпалась и посещала утреннюю мессу. После, на обратном пути проходила через рынок, покупала свежую зелень, овощи или фрукты и готовила дома еду. И ещё до полудня отправлялась к морю, плавала, шила на берегу или просто грелась на солнышке, перелистывая очередную книгу. Готель избегала лишних знакомств, не желая создать себе проблем в возможном будущем, а потому следующие несколько лет были ничем не примечательны, пока она не заметила нового человека на этом неподвижном холсте.
Его поведение чем-то напоминало ей её собственное. С тех пор как он появился, он приходил к морю с завидной регулярностью, усаживался где-нибудь на скалах и, всматриваясь в горизонт, словно видел там что-то, записывал это что-то на бумаге. Это был мужчина сорока лет, темноволосый, подтянутый и аккуратный. Для Готель это было приятным наблюдением, поскольку с некоторых пор её не очень вдохновляло общение с мужчинами-детьми. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что все люди по отношению к Готель теперь являлись детьми. И если ей удавалось найти среди них хоть одного, кому она не являлась «матушкой», то такой человек ей невероятно импонировал.
– День добрый! – прокричала она мужчине и, подобрав зелёный подол, дабы не замочить платья в воде, подошла ближе.
Через небольшую паузу незнакомец повернул голову налево, посмотрел на Готель, и через ещё одну паузу ответил:
– Доброе утро, мадмуазель.
– Позвольте узнать, что вы здесь делаете так часто? – снова крикнула она и подошла ближе к скале, на которой сидел мужчина.
Последовала очередная пауза, мужчина отвлёкся снова и снова повернул голову к Готель. Его взгляд был рассеян, он смотрел перед собой, но скорее сквозь Готель, нежели на неё.
– Я пишу роман, – ответил он и, как будто, принялся записывать это на бумаге.
Готель уже порядком утомилась от столь скупого диалога, но интрига росла с каждой фразой, а потому она ещё продвинулась вперёд, замочив край платья следующей волной:
– О чём же?
Мужчина резко повернул голову и застыл, словно сам ещё не мог определить для себя идею своего замысла.
– О женщине, которую оклеветали, – наконец, изрёк он.
– Отчего же?
– Из-за её цветка, – всё ещё отчасти находясь в себе, отмахнулся он.
Готель подняла одну бровь. Мужчина сложил бумагу и слез со скалы.
– Жербéр, – представился он несколько секунд спустя, стоя по колено в воде.
– Готель, – ответила та и предложила взглядом выйти из воды.
Мужчина несколько смутился поведением замужней дамы и устремил свой взор на её обручальное кольцо:
– Простите за мою нескромность…
– Нет-нет-нет-нет…, – улыбнулась Готель и ответила то, что она обычно отвечала в таких случаях.
Только человек, по-настоящему знающий Готель, может даже лучше её самой, смог бы объяснить ей её маниакальную привязанность к этому кольцу. Первопричиной всё же было её некогда неосуществимое желание выйти замуж за Раймунда и родить от него ребёнка. Со временем эта мечта всё больше лимитировалась до компромиссного брака с Клеманом; брака, который для Готель стал единственным социальным подтверждением, что она всё же являлась женщиной. К тому же, сколько бы у неё ни было жизней, душа, тем не менее, у Готель была всего одна, и, веря в таинство брака, она не смогла бы иметь больше мужей, а потому дорожила тем, кто даровал ей столь важное для неё чувство женоподобия. И, конечно, же, как всегда повторяла сама Готель, это был «подарок очень дорогого ей человека», возможно потому, что сие объяснение было проще, как для окружающих, так и для неё самой.
– И что же это за цветок? – не отставала от писателя заинтригованная Готель.
– Вообще-то это потаённая родинка в виде цветка. Правда, я пока не решил какого; возможно, в виде розы или фиалки, – шагая вдоль берега, рассуждал Жербер.
– Может быть, лилия? – предложила Готель.
Мужчина резко остановился, его глаза зажглись этой идеей, но через короткое время снова угасли:
– Нет. Пожалуй, это было бы слишком политически; не думаю, что стоит уводить читателя в сторону полемики и прений.
Готель, совершенно по-детски обидевшись, посмотрела себе под ноги, пожала плечами и пошла дальше:
– Вам нравится она?
– Кто?
– Ваша дама, о которой вы пишете, – добавила Готель, выходя на дорогу.
– Её образ, – кивнул Жербер, – наверное. Но я бы не хотел строить культа женщины и подниматься до кретьеновской экзальтации, а желал бы найти своё исполнения, не опускаясь при этом до жонглёрства.
– Я надеюсь, вы оставите копию Гастону, – улыбнулась она, – местный книжник, – пояснила она, поймав вопросительный взгляд мужчины.
– У него есть интересные книги?
– Несколько лет назад я купила у него Парцифаля, дописанного Вольфрамом фон Эшенбахом, – вспомнила Готель.
– Обожаю Вольфрама! – воскликнул Жербер, – так он всё же дописал его. Это невероятно!
– Это моя гордость! – почему-то добавила Готель слова Гастона, сама от себя такого не ожидая.
Жербер на мгновение застыл, вглядываясь в прозрачные глаза, черноволосой девушки:
– Это не вероятно, – повторил он то, что всё ещё лежало на языке.
«Господи, я флиртую, – порозовела Готель, – вот это действительно невероятно».
– А я, признаться, так и не нашёл в Марселе приличную книжную лавку, – почесал затылок Жербер.
Готель смутилась окончательно, но буквально вышла из этой ситуации, как и свойственно женщине, развернувшись и пойдя прочь. Оказавшись в начале своей улицы, поднимающейся от берега влево, она остановилась:
– Вам нужно пройти дальше, через рынок и обойти порт, – стараясь не смотреть на мужчину, размахивала она пальцем, – чуть-чуть не доходя до Сен-Виктора, слева будет магазин Гастона, – наспех договорила она и, сославшись на внезапные дела, мелькнула вверх по склону словно молния, над чем потом долго хохотала, оказавшись за дверями дома.
Ей было хорошо с ним, с остроумным, но молчаливым; и Готель чувствовала, что может также иронизировать без чьего-либо ущерба. И хотя его богемное расписание порой шло в разрез с её потребностями, она легко прощала его, принимая во внимание род его занятия и образ жизни. А ещё он писал ей стихи:
Тише пойте дудки
Спите сладко лиры
Здесь под кедром славным
Дремлет моя нимфа
Сон её восторжен
Сон её прекрасен
В царстве духов блещет
Красотою скифа
Серебром сияет
И ложится тихо
Здесь под кедром славным
Дремлет моя нимфа
– Не в этой жизни, мой дорогой Жербер, – смеялась она, расчёсывая волосы.
– Но ещё совсем рано, – взмолился едва проснувшийся поэт.
– Я не могу пропускать службу. А с нашими грехами, я вряд ли вернусь из храма до полуночи.
Жербер снова упал спиной на кровать.
– Но вы можете остаться здесь, – растирая на запястье ароматическое масло, посмотрела она на него через зеркало.
Тот издал отчаянный рык и накрыл себе лицо соседней подушкой.
К полудню он уже приходил в себя и выносил ей на балкон вино:
– Вы так молоды, живы и веселы, – сел он рядом с Готель на корточки, – но есть кое-что, что вас выдаёт.
– И что же это? – отвлеклась та от созерцания волн.
– Ваши глаза. И ваш взгляд, настолько глубокий и точный, словно вы смотрите на сей мир уже лет сто.
Учитывая, что примерно столько Готель и было, она оказалась несколько потрясена подобным замечанием; и, меж тем, разбирала в уме, что же потрясло её больше: истинность его замечания или его смелость. Она с трудом отвела глаза от пронизывающего взгляда Жербера и постаралась рассмеяться:
– Если бы я вас не знала, мой милый друг, решила бы, что вы совершенно не умеете делать женщинам комплименты.
Безусловно, Готель оценила проницательность своего друга, но решила не развивать эту тему дальше:
– Как поживает ваш роман?
– Он пишется сам, – ответил тот, – его герои созданы, они живут, общаются, совершают нелепые поступки, как и все.
– Что же делаете вы?
– О! Я лишь случайный наблюдатель, которому посчастливилось увидеть их историю и записать её, – улыбнулся поэт и воодушевлённо вздохнул, заглядывая за горизонт.
– Прочтёте?
– Если у вас есть время.
«Время – это единственное, что у меня теперь есть», – подумала Готель, сделав ещё глоток вина.
Они встречались около двух лет, пока Жербер не вернулся в Монтрёй – «край персиков», как говаривал сам поэт, откуда он, собственно, и приехал в Марсель в поисках вдохновения.
Пляж опустел. Готель шла по воде, держа в руках свои сандалии; края её платья огрубели от выступившей соли, и волосы спутались на загорелых плечах. Пожалуй, из всех пережитых ею лет, эта жизнь в Марселе стала самой счастливой и безмятежной на её долгом веку. «Я много смеялась последние годы», – подумала она, разглядывая в своём отражении небольшие морщинки на уголках глаз. Её очередная жизнь подходила к концу, вследствие чего нужно было снова решать, куда ехать дальше, что очень напоминало ей её кочевую жизнь в таборе. У Готель снова не было дома. Постоянного дома. Но она о том не жалела, как не жалела об исчезнувшем Жербере. И это стало её новым качеством – не жалеть о случайных потерях. Словно в глубине своей души, на фоне бесконечного и мимоидущего времени, она утратила некое мерило ценностей в короткой жизни бесценных. И сейчас, это было единственным, о чём она сожалела. Всё остальное приобрело новую метафизическую философию, рано или поздно меняющихся вещей в зависимости от её ипостасей.
Что же касается следующей, то Готель, наконец, решила посетить Турин – город, в котором она родилась, но которого, в виду младенчества, так никогда и не видела. Она больше не впадала в панику в связи с грядущими переменами, а готовилась к подобной реинкарнации специально и заблаговременно. И поскольку она не хотела появляться в Турине преждевременно и давать повода, пусть даже для сомнительных, гипотез, она отправила пожертвование одному из местных храмов с рекомендательным письмом его настоятельнице и с указанием времени визита «своей дочери». Она даже сшила новое платье на италийский манер, чтобы скорее войти в новый образ. Она полностью была готова начать всё заново, когда покидала Марсель; прекрасный Марсель, подаривший ей чудесное и незабываемое время.
Ранним утром Готель села в экипаж и уже к концу дня послышался усталый плеск Роны. А затем мимо прошли знакомые этой дорогой города: молодой Монтелимар, Валанс, близлежащий Вьен и в завершение Лион. С того дня, как она покинула этот славный город прошло более пятидесяти лет, а потому, прибыв туда, она сошла на его улицы без опасения быть узнанной кем-то из прошлого. Тем не менее, она не стала подниматься на свой холм, а прошла вокруг, по левому берегу Соны и устремилась в лес. Готель не хотела проводить лишнюю ночь в прошлой жизни. Наконец, у неё был план, и она не собиралась от него отступать. Подобрав сухую палку, она перебирала ею подножные листья, под которыми на пороге осени уже пряталась спелая земляника. В сравнении с доминирующим освежающим бризом Марселя, запах осеннего леса был намного богаче на ароматы. Трава, кора деревьев и даже сама земля источала столь дивный букет, что к тому моменту как Готель подошла к цветку, её голова была одурманена, а тело обессилено настолько, что она заснула возле своей лилии, не дождавшись темноты.
Пробуждение же её, напротив, было однообразно холодным и неуютным с первых минут. Начиная с того, что едва поднявшись с земли, Готель чуть не упала, запутавшись за подол собственного платья, которое на утро оказалось на несколько размеров меньше, чем было вечером. Она вытянула вперёд руки, но и рукава прикрывали её ладони, словно у ребёнка примеряющего мамино платье. Готель не была ребёнком. Но, похоже, на сей раз, ей было не больше пятнадцати. Это была катастрофа. Не говоря уже о том, что в таком несовершенном возрасте, безопасно устроиться в Турине, кроме как снова сделаться монашкой, невозможно. «О, Боже! – сокрушалась Готель, – за что мне такое наказание!»
Затянув потуже пояс и закатав рукава, она грозными шагами пошла в сторону Лиона. Теперь, чтобы попасть в Турин, ей всего-то было необходимо пересечь альпийских хребет. Пройдя городскими мостами Сону и Рону и посетив рынок, Готель отправилась в дорогу; прямо и прямо к заснеженным Альпам. Она решила добраться до Турина пешком, с остановками в деревнях, рассчитав время, чтобы хватило не только на саму дорогу, но и на прогулку. Она даже нашла тот самый орешник, из которого однажды привезла орехов Клеману, и, обойдя там несколько деревьев, не теряя времени, заторопилась дальше.
Первую ночь Готель провела в Шамбери – небольшом городке, расположившемся у подножья Альпийских гор. А ранним утром, пополнив сумку лёгкой провизией, снова отправилась в дорогу. Холмы очень скоро переросли в скалы. Они нависали над головой неприступными каменными стенами и заставляли, то обходить себя за сотни шагов, то подниматься по крутым склонам, с высоты которых, кстати сказать, иногда открывался вид действительно сказочный. Но затем приходилось снова спускаться и снова искать дорогу через следующую гору, и надеяться лишь на то, что не придётся идти через снег.
К концу второго дня молодое тело Готель было полностью измождено подобными переходами, но усилия её были не напрасны, ибо ещё до захода солнца она вышла на небольшую деревню, то ли безымянный городок, где и решила остановиться на ночлег. Это был дом германского каменщика, чья супруга была рада приютить в углу девушку за небольшие, но всё же деньги.
Отправляясь в поход, Готель заведомо не брала крупных сумм. В первую очередь из-за возможных неприятных встреч с разбойниками, а во-вторых, порой и честному на вид человеку, от безбожной жизни в глуши, может взбрести на ум грешное дело.
Итак, получив всего несколько монет, хозяйка подала на стол девушке жареные яйца с сыром. Вернувшийся же вскоре с работы её супруг – некий Эб, дышал оглушающе и пах, как палёная селёдка. Он был огромен, а садясь за стол, имел манеру придвигать к себе все тарелки, стоящие на расстоянии вытянутой руки. Готель жевала быстро, стараясь завершить трапезу, пока не остыл аппетит.
– Вáльтеру сегодня отдавило ногу, – сказал мужчина громко в сторону, вероятно, чтобы его услышали в каменоломне, – возможно, теперь с него сойдет пыл.
Временами, со странной детской застенчивостью он поглядывал на Готель и снова погружался к себе в тарелку.
Покончив с яичницей, Готель потянулась к стакану с молоком, как совершенно неожиданно интерес хозяина распространился дальше, чем на вытянутую руку:
– Так как же зовут нашу очаровательную гостью? – прогремел он туда же в сторону.
– Готель, – прощебетала девушка, но посчитав, что заслуживает к себе чуть больше уважения, чем внушает её облик, добавила, – фрау Готель.
Эб чуть не разорвался от смеха, он даже стукнул по столу рукой, отчего все тарелки на нём подпрыгнули разом.
– Надеюсь, столь важная особа не откажет нам в чести остаться в нашем скромном жилище, хоть на одну ночь, – гремел он, давясь от смеха.
На что Готель хотела, было, упомянуть о подвенечном кольце, но когда она посмотрела на свою левую руку, то потеряла дар речи. Никакого кольца там не было. Увидев, какой внезапный ужас охватил их гостью, хозяева окаменели. Готель заглянула под стол, затем вскочила с места и стала ходить по дому спиной, всматриваясь себе под ноги, и, ничего не говоря, всё так же, глядя себе под ноги, она вышла из дома и медленно побрела по той же дороге, которой пришла в посёлок.
Постепенно темнело и приходилось нагибаться ниже, чтобы разглядеть на земле хотя бы тропу. Столько лет она была уверена, что эта часть её будет рядом, а теперь эта её часть пропала неизвестно где. Поначалу Готель даже не плакала, поскольку просто не могла в это поверить; ей казалось, это просто дурной сон, который никак не желает кончиться. Но потом, когда осознание потери стало накрывать её всё больше, она беспрестанно вытирала глаза от застилающих дорогу слёз, мешающих её поискам. Дойдя до леса, Готель остановилась и вернулась в дом каменщика, решив переждать до рассвета, так как в такой темноте, она не разглядела бы даже лося жующего куст у неё перед носом.
И, разумеется, всю ночь она не спала. Она лежала и смотрела в темноту, стараясь припомнить каждый шаг или особое движение способное её потере. Перебирала свои пальцы непривычно тонкие с последнего омоложения, и понимала, что снять кольцо теперь было бы много проще; но как она могла не почувствовать этого, если ничего приметного по пути с ней не происходило. «Если только, – поднялась на постели Готель, – если только это не орешник!»
Оставив дом Эба и его более гостеприимной супруги раньше, чем солнце выглянуло из-за горизонта, Готель поторопилась на поиски пропавшего кольца. Она бежала в орешник, но всё ещё смотрела под ноги, надеясь случайно отыскать пропажу или хотя бы на неё не наступить; она боялась, что могла смыть кольцо в реке или ещё чего хуже, обронить его в Лионе.
К полудню небо затянуло облаками, но скалы всё ещё сопровождали её по дороге. Дождь, сперва мелкий, а затем внезапно сменившийся ураганом, начал сгибать деревья и срывать с них листья. Идти дальше при такой погоде было невозможно. Девушка прикрывала лицо рукой, но ветер, как нарочно, сдувал её с пути. Единственным спасением оставалось, лишь найти место, укрыться и переждать ненастье. Готель прижалась к скале и двигалась вдоль неё, пока не добралась подветренной стороны.
С облегчением переведя дух, она увидела, как вымокла её обувь; ноги болели, но присесть здесь было нельзя, так как почва и трава превратились в болото. Готель огляделась и в двадцати шагах заметила небольшое ущелье. Подойдя ближе, она увидела, что оно давно было завалено, но туда, тем не менее, ещё можно было войти. Внутри было совсем тускло, а потому, попав внутрь, она едва не упала, спотыкаясь о камни, разбросанные повсюду. Но хотя бы земля здесь была сухая, да и ветер, похоже, сюда вовсе не задувал. Обессиленная и озябшая, Готель села у стены. Она смотрела на своё «италийское» платье, так старательно сшитое по себе, а теперь потерявшее всякую форму и вид, и думала, как непредсказуема жизнь. О том, что можно найти покой и время, и внести мерный уклад, смериться с прошлым и спланировать будущее; но только после того, как всё сделается просто и ясно, непременно наступит момент, когда всё пойдет не как ожидалось.
Раздвинув несколько камней и очистив на полу немного места, она легла, время от времени вздрагивая и ёжась от холода; и вздыхала, вспоминая о своём письме к настоятельнице церкви Санта Марии – некой сестре Франческе, которая ожидала её в Турине и, возможно, уже волновалась. «Это невероятно, я опаздываю на свою новую жизнь», – потеплее закутавшись в накидку, подумала Готель и заснула.
Большая синица, покрутив головой и сделав несколько прыжков по камням, вспорхнула крыльями и разбудила Готель. Та облегчённо вздохнула, надеясь в глубине души, что с прошедшим ненастьем её оставят и напасти, преследующие её последние дни, но, открыв глаза, вскрикнула от неожиданности, поскольку прямо напротив неё, всего лишь в двух шагах, у противоположной стены лежал человеческий скелет, приваленный камнями; судя по сохранившейся одежде, мужчина, которого убило здесь обвалом много лет назад.
Затаив дыхание, Готель медленно подползла ближе. На плече несчастного висела небольшая походная сумка из кожи, пожухшая и покрытая вековой пылью, впрочем, как и вся его одежда. Из-под одежды же выглядывал ключ, висевший на его груди и походивший больше на украшение, настолько искусно он был изготовлен. И дабы лучше разглядеть этот шедевр, Готель бережно взяла его на ладонь. Вопреки времени, ключ выглядел, как новый. Солнце роняло на него свои лучи и его сияние слепило глаза; девушка невольно повернула голову туда, откуда наземь ложились лучи. В следующее мгновение ключ выскользнул из её ладони, и Готель, заворожённая видом, или точнее сказать, частью этого вида, вышла и, как ей показалось, очутилась в мире волшебном, чудесном и невиданном.
Это было настоящей сказкой: зелёный луг с цветами и чудесными ароматами, порхающими бабочками, звенящий ручей, прозрачный и искристый на солнце, как снег, и снег! О, Боже! Снег, лежащий совсем высоко на вершинах, наполнял воздух своей непостижимой чистотой. «Господь Всевышний, – подумала Готель, – не иначе, как это сон». Она боялась пошевелиться и разрушить неосторожным шагом эту морфееву красоту. Да и двигаться здесь особо было негде; замкнутый высокими скалами, скрытый от случайных глаз; чтобы обойти весь этот мир, ей потребовалось бы меньше минуты. Но не это держало Готель в неподвижности. Венцом великолепия всего здесь была башня; высокая, как скалы окружающие её, и крепкая, словно была призвана служить центром военного укрепления замка или форта. Но что здесь было охранять? Мирное порхание бабочек иль чистоту ручья? Её величие захватывало дух при каждом шаге к ней. Могучая, из крупного серого камня, с огромным этажом, построенным в германском стиле, как кассельские домики; она грозно нависала над девушкой и одним лишь своим видом требовала внимания и уважения к себе.
Готель нежно коснулась её стены пальцами, словно успокаивая сию владычицу за своё невольное вторжение. Она с почтением обошла башню вокруг, пока не оказалась перед дверью, вся поверхность которой была украшена резными цветами и листьями, вьющимися вокруг кованых петель и столь же изящно исполненной замочной скважины. И Готель снова не смогла себе отказать в том, чтобы коснуться этой красоты руками; она провела ладонью по нескольким цветам и удивилась, насколько гладким был узор. И ещё она подумала, что единственным ключом, способным открыть такое величие, мог быть разве что лишь тот, что принадлежал несчастному под завалом. А потому, медленно отойдя от башни, но всё ещё не сводя с неё глаз, девушка снова вернулась в ущелье.
Несмотря на видимую тяжесть, после лёгкого щелчка, дверь отворилась с чуть слышным скрипом, больше похожим на вздох забытого узника, и Готель увидела две лестницы; одна спускалась вниз, а другая вела на этаж выше. Под тусклым светом, крошечных бойниц, редко устроенных в стенах, она пошла наверх. На каждом новом этаже стояли какие-то вещи. На одном мешки, на другом ящики, полки с горшками и кувшинами. Поднимаясь на каждый следующий этаж и ступая по половым доскам, Готель снова и снова удивлялась качеству этого строения, поскольку полы не издавали не единого скрипа, и как бы высоко она не поднималась, каждый раз, делая следующий шаг, ей казалось, что она ступает по твёрдой земле. На четвёртом этаже было заметно светлее, ибо лестница, ведущая с него, заканчивалась открытой дверью, из которой шёл уверенный дневной свет.
Преодолев последние ступени, Готель ступила в круглый зал, как видно являющийся главной комнатой, кухней и гостиной в одном лице; правда, всё вокруг было так давно заброшено, что под слоем пыли и паутины с трудом можно было отличить одёжный шкаф от печи, а книги от тарелок. Свет, наполняющий зал, поступал через витражное окно, которое, как и несколько других, были наглухо закрыты, отчего воздух здесь был тяжёлым и сжатым. Осторожно переступая по полу, обходя книги и карты, разложенные повсюду, Готель подошла к большому окну и настежь открыла его ставни. Её грудь наполнилась свежим воздухом и замерла при виде, открывшемся её взору. Она никогда не была в раю, но теперь она представляла, на что он мог быть похож. Её поглотило небо, в которое можно было смотреть, не поднимая головы, и пушистые, тёплые от солнца облака, которые можно было погладить, казалось, стоит только вытянуть вперёд руку. И словно истосковавшийся по дому ветер, пойманный среди скал, ворвался волной и стал перелистывать книги на столе и выметать залежалую пыль. И Готель кинулась ловить убегающие карты, будто кто-то мог отчитать её за подобную неосторожность.
Собирая разбросанную по полу бумагу, она невольно обращала внимание на рисунки и записи на них. На одном были выписки из библейских писаний, на других карты городов: Шамбери, Лиона, Женевы, небольших посёлков и деревень. Но больше остальных здесь было карт звёздного неба, с датами и неразборчивыми пометками на полях. Присмотревшись, Готель обнаружила, что почти все они были сделаны в начале прошлого века, и чаще остальных на них значился год одна тысяча сто тридцатый.
Готель пожала плечами, поскольку, кроме своего рождения в те годы, она не могла припомнить ничего более знаменательного. Сложив, по возможности, всё на свои места и основательно перепачкавшись в пыли, она огляделась по сторонам и подняла голову наверх. Свод башни также имел окно, плотно закрытое, как и другие, предназначение которого ей было неведомо. Ещё две двери вели в комнаты, в одной из которых находилась опочивальня, а в другой некое подобие библиотеки, с полками и столом, безжалостно заваленным бумагами. И, конечно, здесь были книги. Много книг. Писания, научные трактаты, библейские летописи и снова заметки по астрономии, словно тот, кто всё это читал, хотел найти связующие меж ними нити. Здесь же на столе лежали дневники и несколько измерительных приборов, такие как: простые весы, увеличительные линзы и астролябий в довольно неплохом состоянии. «Странное имя для рыцаря», – вспомнилось Готель, после чего её внимание привлекли несколько серебряных монет, лежащих на самом видном месте и свечи, качественные, плотные и относительно большие. Этот парадокс несколько смутил девушку, поскольку весь пыльный антураж, даты на документах и, конечно же, нетронутые деньги, говорили о том, что уже более ста лет в башню никто не заходил, но свечи! Свечи в подобном виде появились в обиходе совсем недавно, и уж конечно не в том качестве, как здесь. Несколько минут она пыталась уложить в голове эту фантастическую идею, но, в конечном итоге, причислила её ко всем прочим чудесам этого загадочного места.
Готель решила остаться здесь, пока не отыщет кольцо, а затем отправиться в Турин, как и планировала. «Да простит меня сестра Франческа за опоздание», – думала она, убирая постель в стирку. И было ещё одно неотложное дело. Нужно было, во что бы то ни стало, дать покой убитому в ущелье германцу, похоронив его.
Сложив останки в мешок, она положила его в небольшую яму и плотно заложила её камнями. Она могла бы устроить его могилу в лесу, как говорится, подальше от глаз, но посчитала несправедливым и непозволительным себе выдворять из волшебного мира человека, с таким трудом его создавшего; а потому выбрала место здесь, поодаль от башни, у противоположной скальной стены, куда не выходили окна, как раз там, где брал начало ручей. Она прочитала несколько молитв об упокоении души несчастного и даже провела некоторое время с ним рядом, глядя на воду и разбирая собственные мысли. Затем, сама о том не думая, сняла с себя истерзанное платье, отстирала его в ручье и разложила здесь же, рядом, на траве, надеясь, что полуденного солнца хватит высушить его до вечера; и вошла в ручей, который благодаря своей малой глубине был теплее, и была рада, что в её бесконечной жизни нашлось, наконец, хоть несколько минут отмыться от своего затянувшегося путешествия. Она вытирала своё новое тело уже подсохшей на траве простынёй и, покачивая головой, осматривала молодую, как кровь с молоком кожу. «Пятнадцать лет, – подумала она, – какой кошмар».
А кошмар был в том, что Готель была взрослым человеком, умудренной жизнью в миру и храме. Естественно, что как и любая женщина, она была рада видеть себя молодой, но оказаться невзначай девочкой, стало для неё, в буквальном смысле, ударом ниже пояса. «О Боже Всевышний, дай мне сил», – глубоко вздохнула она и, подобрав с травы оставшуюся от покойного походную сумку, в которой не оказалось ничего, кроме очередной старой карты, вернулась в башню.
Вторую половину дня Готель потратила на уборку зала. Мыла полы, протирала и складывала книги, оттирала мебель, так что, когда она освободилась, чтобы спуститься за платьем, на небе начали зажигаться первые звёзды. И хотя глаза её уже хотели спать, она всё же села у открытого окна и долго смотрела в небо, возможно, чая увидеть в нём то, ради чего мастер, обретший сегодня покой, посвятил всю свою жизнь этому ремеслу.
Утро наполнило зал оранжевым светом. Редкие пылинки блестели в косых лучах, и Готель увидела зал в его полном великолепии, каким не видела под слоем пыли и, уж тем более, вечером в свечах, уставшими от работы глазами. Справа от неё находилось витражное окно с треугольными цветными стёклышками; оно не открывалось, но днём дарило залу своё неповторимое обаяние, поскольку после полудня солнце заглядывало исключительно через него и оставляло на стенах свои цветные блики. Окно же, которое открывалось, находилось чуть дальше по стене и состояло из двух прочных створок, открытых с вечера и теперь пускающих солнечный свет на противоположную сторону, как раз туда, где была устроена кухня. За кухней же, стояла дверь в библиотеку, а третья дверь, в этот момент находилась по левую руку и открывалась на лестницу ведущую вниз. Решив не терять времени, Готель надела своё огромное, но чистое платье, посетовала на отсутствие в доме учёного зеркала, подвернула рукава и оставила башню.
Она шла быстро, внимательно всматриваясь себе под ноги. Молодое солнце неторопливо ползло вверх и сверкало между деревьями, изредка выглядывая из-за гор и бросая прозрачные лучи на неуловимую тропинку. До Шамбери было около трёх часов пути, а после, ещё несколько часов до орешника. Она подумала, что ей, возможно, придётся остаться на ночь в этом городке, поскольку времени на обратную дорогу в тот же день ей может не хватить. А потому Готель сбавила ход, всё ещё надеясь найти утерянное кольцо по пути. К полудню она прибыла в Шамбери.
Разумеется, это был не самый ближний посёлок к башне, но здесь можно было купить не только необходимые продукты, но и посетить портную лавку, учитывая, что единственное платье, которое, кстати, было надето на девушке сейчас, было на несколько размеров больше, чем было задумано.
Подходя ближе, она распугала стадо овец, бегущих от неё, как от налетевшего дракона, затем свернула в короткую улочку и вошла в дом. Хозяином дома являлся пастух – месье Морéн. Готель останавливалась здесь всего несколько дней назад, ещё когда шла в Турин, и была тепло принята, но тогда и не предполагала, что совсем скоро ей придётся вернуться в этот милосердный дом. Супруга месье Морена – Абéль была крепкой женщиной, торговала мясом и шерстью, пока сам хозяин проводил день на пастбище.
Основательно подкрепившись и пообещав хозяйке вернуться к вечеру, Готель отправилась дальше и через несколько часов оказалась в орешнике. Она пыталась припомнить на каких деревьях обрывала орехи, и поначалу металась от одного дерева к другому, осматривая траву и ветки, но, не находя таким образом ничего, решила начать поиски заново, медленно и не торопясь, разглядывая каждый отдельный листик. К заходу солнца, обойдя каждое деревце и куст, но не найдя кольца, Готель в унынии побрела назад. Она шла медленно, раздавленная отчаянием, но всё ещё, по привычке, смотрела под ноги. И сейчас, её угнетала не столько потеря самого кольца, сколько ускользание от неё прошлого. Что останется от неё, если пройдет ещё двести лет? Узнает ли она себя, какой гуляла по утёсам с Сибиллой и Розалией, вспомнит ли письма, которые писал ей Раймунд, парижские прогулки с Клеманом, и сколько раз она навещала сестру Элоизу за советом? Вспомнит ли, с какой неотлучностью берегла свой самородок? Готель провела пальцами по мочкам ушей и, убедившись, что серьги всё ещё при ней, тяжело вздохнула.
Когда она пришла в Шамбери, было совсем темно. Абель приготовила девушке тёплую постель с одеялом из овечьей шерсти и не замедлила указать девушке на её печальное расположение духа.
– Я потеряла кольцо, – тихо ответила Готель.
– Что за кольцо? – участливо спросила хозяйка.
Готель не собиралась рассказывать всю свою историю, а потому сказала, что кольцо было ей дорого, поскольку досталось от матери, после чего в её уме невольно появился образ сестры Элоизы. Какой образ появился в мыслях Абель, никто не знает, но вдруг женщина подошла к девушке, обняла её и усадила на постель.
– Дитя моё, – сказала она нежно, и Готель послушно улыбнулась ей, хотя бы из-за того, что не слышала подобного обращения к себе уже довольно давно, – мы все что-то теряем, но что-то и находим, и не можем знать предназначений событий ведущих нас Божьим проведением.
Возможно, Абель была права; и если бы Готель не потеряла кольцо, или заметила бы пропажу раньше, она не вернулась бы на поиски; и если бы не застал её ураган, и не укрылась бы она в ущелье, то вероятнее всего, она никогда бы не нашла башню и весь её фантастический мир. Готель молча смотрела на звёзды. «Если на всё есть замысел Божий, – успокаивала она себя, – то должна зреть причина для великих потерь, ибо давать обходимое за бесценное стало бы заблуждением».
Утром она была разбужена весёлым блеяньем молодых барашков; простилась с хозяйкой и вышла за калитку, наблюдая, как месье Морен в то же время, выгоняет стадо на клевер. Единственной портной лавкой в городе был крохотный магазинчик, на прилавках которого помещался не только швейный товар, но и горшки, кувшины, а также вяленое мясо с травами, развешенными по углам. Выбрав из всего этого ассортимента серый материал с нитками и пару кусочков вяленой баранины, Готель, опустив глаза на дорогу, направилась обратно к башне.
От деревни к деревне можно было разглядеть тропу, по которой иногда двигались редкие путники, но и по ней необходимо было двигаться крайне внимательно. Ведь стоило кому-то ненадолго зазеваться, как лес был готов поглотить всякого, и горы уже кружились над его головой хороводом острых вершин, сбивая с пути и зазывая несчастного на обманчивую тропинку.
Готель же проходила здесь уже третий раз и нарочно избегала ходимых троп, во избежание лишних встреч. Она поднималась на покатые склоны и шла через лес, в то время как другие предпочитали не заглядывать в гущу. Чуть пересекая знакомую тропинку, она снова терялась за деревьями, в овраге, овивала холм и в какой-то момент ускользала в ущелье, вход в которое разглядеть кому-нибудь без необходимости было бы совершенно невозможно.
Стоял полдень. Готель, ныне воспринимавшая башню, как её новая хозяйка, посчитала своим долгом навести порядок и на этажах, и в погребе, куда она вскоре и спустилась, вооружившись небольшим факелом. Внизу было чисто, сухо и просторно. Поводив по сторонам огнём, она обнаружила здесь с десяток бочек и кувшинов с вином, а также несколько кувшинов с маслом, правда, уже пропавшим со временем, и от которого Готель поспешила сразу избавиться. Вино же, напротив, оказалось невероятно богатым на букет и выдержанным, как в родовых имениях, где подобный вкус достигается лишь при наличии нечеловеческой дисциплины и терпения. Судя по надписям на бочках и кувшинах, следовало, что вино, разлитое здесь, было привезено со всех уголков Италийского и Французского королевств, и Готель в который раз пожалела, что возраст её тела был слишком незрелым, чтобы наслаждаться подобными напитками, а потому с сожалением вознамерилась не открывать бочки и не портить их содержимое, пока не окрепнет её голова.
Затем она исследовала полки, ящики и горшки, находящиеся на каждом этаже башни, на предмет их полезности. На этажах хранилась ещё не ношеная одежда, и как оказалось материал, хотя и довольно грубый; ещё выше писчая бумага, бережно обёрнутая тканью; ещё выше, видимо, предусмотрительно от мышей, зерно, крупы, сухие травы и пара пакетиков семян, в обоих из которых лежали семена садового рапунцеля.
Через пару дней башня внутри выглядела так же великолепно, как и снаружи. Заканчивая домашние дела, Готель ложилась в постель к полуночи, а под час засыпала, перелистывая книги и дневники несчастного астронома, чьи сочинения для девушки шли, как захватывающая сказка ко сну. Вычитав какую-либо деталь в дневнике, Готель непременно находила на неё ссылку в карте, либо объяснение в соседней книге. Позже она заметила, что на каждой карте датируемой определённым временем, ученый отображал все светила, которые были видны в ту или иную ночь, пытаясь, тем самым, уловить то ли закономерность, то ли происшедшие изменения на звёздном небосводе. Но при всём научном аспекте работ, огромную часть его библиотеки содержали книги по античной философии, мифологии и, конечно же, библейские летописи, где с той же скрупулёзностью он делал пометки и цитировал авторов. И чем больше Готель вдавалась в подробности, тем больше не понимала, и тем больше в её голове возникало вопросов. К примеру, как связывал он теологию со звёздным небом? «Неужто он надеялся разглядеть там Бога?» – думала она, пошивая себе новое платье.
Иногда в башне было так тихо, что единственным звуком было шуршание нитки сквозь материал, тогда Готель вставала и подходила к окну, будто что-то звало её там. Она давно уже заметила этот звук. В какой-то момент она даже научилась не обращать на него внимания. Но здесь, в башне, он был особенно отчётливо слышен. Он подступал неслышно, затем перерастал в ноющий и скользил по венам вверх, пока не обволакивал ненавязчивым дискомфортом всё её сердце. И не разобравшись вовремя с его источником, Готель подходила к окну. И смотрела на небо. И различала журчание ручья, и замечала, как шмель перелетел с одного цветка на другой; и тогда то – зовущее захлёстывало её целиком и хотелось выть и плакать, ощущая его всем телом. Бесконечное. Своё одиночество.
