X
Капитан французской гвардии Эмери́к Бедои́р был храбрым воином, пока дело не доходило до объяснений с противоречивой мадмуазель Сен-Клер, двадцати одного года отроду, жившей в доме двух этажей на левом берегу Сены. Этот мужчина имел вид по всей форме устрашающий, а его тело поистине являлось картой военных действий и подвигов, о каждом из которых гласил тот или иной шрам. Одним из них – на правом плече, он дорожил более остальных, поскольку тот, якобы, был приобретён им «в битве при Пате с Жанной». И пока Готель занималась благотворительностью, излечивая шрамы Парижа благими делами, как, впрочем, и в любое другое отсутствие возлюбленной, Эмерик послушно сидел на её крыльце и точил клинок, чем со временем создавал у соседей и прохожих впечатление присутствия на набережной оружейной мастерской.
– Я вас решительно не понимаю, – говорил он по её возвращении, – то вы теплы, щедры, а то бежите от меня, едва наступит день. Но более всего меня тревожит мысль, что моё израненное тело для вас гораздо лучше, чем моя душа. Я ожидал вас из Труа два дня, не покидая вашего крыльца.
– Входите же, – впускала его Готель, – но через час, любезный Эмерик, я ожидаю мадмуазель Соре́ль.
– Я бы желал быть с вами и после ночи, и вас оставить навсегда себе, – убеждённо твердил он, – но вы совсем другая днём и вовсе не такая ночью, а вас обеих мне, видимо, застать никак не суждено.
– Ну, бросьте ж наводить тоску, мой друг, и приходите вечером. Я обещаю, что найду немного сил на ваши чувства, – заверила она и кротко поцеловала Эмерика в губы, который потом ещё долго прощался, пока не застал в дверях юную Агне́с.
Исполнив лёгкий книксен, покидающему Готель, кавалеру, девушка скользнула внутрь и спешно сбросила с головы, словно горящую солому, золотой атур.
– Эта мода скоро сведёт меня с ума, – качая головой, проговорила она и перелила из кувшина в стакан немного холодной воды.
Это была ангельской красоты девушка. Фрейлина герцогини Анжуйской, «оставленная во Франции, как национальное достояние Валуа», а после приехавшая в освобождённый Париж, желая, тем самым, обезопасить себя от, ещё незавершённой на западе королевства, войны.
– Похоже, Эмерик не очень счастлив оказанным ему вниманием, – проговорила девушка, рассматривая своё новое платье.
– Я каждый раз, его встречая, боюсь, что он осмелится просить моей руки.
– Почему?
Готель какое-то время, молча, смотрела на девушку, словно искала подходящего ответа, но, так и не найдя, как это объяснить, проговорила сухим голосом:
– Я просто не могу этого сделать.
– У вас такая ровная строчка, что можно подумать вы шьёте уже лет сто, – заметила Агнес.
«Триста, если быть точной», – подумала Готель, но лишь улыбнулась в ответ:
– Так вы уже видели Карла?
– Недолго, – ответила девушка, – я поспешила удалиться, лишь только он обнаружил свои намерения. Его жена сейчас больна, и я бы стала только мимолётным упоением для его праздных смятений, без уважения к красоте и имени моей души.
Готель едва зашнуровала корсет, как девушка в негодовании выгнула спину и попыталась набрать чуть больше воздуха в грудь:
– Это невозможно, – выдохнула она, ослабляя шнуровку.
– Но вырез слишком большой, – запротестовала портниха, – в подобном случае ваш вид сочтут за непристойность!
Агнес уселась на скамейку, в отчаянии, пытаясь заправить грудь в декольте:
– Он просит свидания, – обессилив, выдохнула она.
– Кто? – уточнила Готель.
– Карл, – снова попыталась вздохнуть девушка, – и я уж совершенно растеряна, ибо будь королева в силах ответить мне в конкуренции, это вышло бы мне лишь грехом, но пока она мучается своим недугом, я не знаю, что станет непростительнее: оставить без внимания короля, или столь низко переступить через состояние её величества. При дворе говорят, что ночью слышно, как кричит от боли королева, и под её дверями один за другим дежурят лекари, но и те только надеются на чудо. Каждый день из аббатства Мон Сен-Мишель ей присылают новые лекарства, но каждый день ей становится только хуже.
– А что в Мон Сен-Мишель? – спросила Готель.
– Чудо.
– Я никогда там не был, – отвечал наутро Эмерик, – но я достаточно слышал от Артура – коннетабля Франции, с которым мы вошли в Париж и который ныне сдерживает аббатство от окружения англичан.
В доказательство своих слов он показал шрам на левой руке, куда так же настойчиво указывал пальцем, только как Готель туда не всматривалась, так ничего и не разглядела.
– Учёные монахи, – продолжал он, – собирают и растят в аббатстве лечебные травы, готовят настойки, целебные порошки и смеси, и, лишь опасаясь немилости короля, спаивают весь этот губительный сброд королеве, – затем он опустил обратно рукав и добавил, – вот только кричит она не от боли, а оттого, что теряет детей.
Это была правда. За последние несколько лет Мария Анжуйская потеряла Филиппа при рождении, затем пятилетнего Жака, год спустя годовалую Маргариту, следом Марию, а в этом году не рождённую Жанну.
– Кто он вам? – вмешался в мысли Готель Эмерик, на что та непонимающе повела взглядом, – по́лно, вы ходите к нему чуть ли не каждый день.
– Вы следите за мной?
– В том нет необходимости, моя прекрасная Готель. Я часто вижу вас в городе, и каждый раз у вас один и тот же маршрут.
«Один и тот же маршрут» начинался с крыльца и вёл через новый мост, выстроенный в аккурат напротив её дома. Париж изменился. Если раньше, чтобы попасть на центральный остров, следовало бы пройти до собора по набережной, то сейчас достаточно было ступить за порог и пересечь реку. И если раньше город можно было обойти за час, то теперь он требовал гораздо больше внимания к своей величественной архитектуре. Как, например, к базилике Сен-Шапель на территории бывшего королевского дворца, у которой Готель теперь поворачивала направо к собору и, если не торопилась на службу, минуя очередной мост, оказывалась на рыночной площади, ныне Гревской, которую, в свою очередь, с исправным уважением мерила шагами неторопливо и наискось, и устремлялась вслед длинными улицами, уводящими её от Сены прочь.
Что влекло её? Готель сама искала на то ответ. Возможно, сестра Элоиза исполнила слова, подаренные на бракосочетание, некой, только ей ведомой магией, но каждый раз Готель не терпелось перечитать их снова, буква за буквой, удостовериться в их существовании, хоть даже призрачном, но не потерянном в орешнике, а вечном. «Во мне верность». Теперь это можно было прочитать только здесь, на могиле Клемана. Несколько дней назад она также стояла над Пьером и Элоизой. «Один и тот же маршрут». От могилы к могиле. Но стоя здесь, ей мечталось, что каждым своим визитом она отдавала пусть небольшую часть долга своей запоздалой верности; и думая о том, она неизменно приходила к мысли, что жизнь её, сколько бы ещё долго не длилась, разменяна. Как и её душа, мечущаяся в поисках точек соприкосновения с прошлым, и которая уже никогда не получит того настоящего и живого, что в родные годы формировало её сущность с намерением к миру иному.
Был ли виноват в том Эмерик или её внутреннее состояние, только обратно она не пошла «тем же самым маршрутом»; не свернула на мост к собору, а медленно побрела по правому берегу Сены, всматриваясь в мощёную дорогу. Теперь он был везде. Булыжник. Париж менялся, и лишь Готель по привычке перебирала мостовую взглядом, будто пытаясь отыскать между камнями своё потерянное кольцо.
Наконец, она свернула на Мост менял, который тоже менялся, ибо, как говорили горожане, рушился прежде, перегруженный лавочками и торговцами, восстанавливался в новом обличии и снова обрастал желающими меняться людьми. Здесь всегда было шумно, и кипела жизнь. Каждый что-то предлагал и что-то брал взамен, и, видимо, был тем счастлив; это действо всегда напоминало Готель далёкий праздник в Касселе.
Теперь, чтобы попасть домой, оставалось просто идти прямо, через остров, на новый мост, тот самый, что упирался прямо в её крыльцо. Мост Сен-Мишель. И Готель улыбнулась, остановившись посреди моста, тому количеству упоминаний архангела, что обрушилось на её сознание за последнее время. Она даже повеселела от внезапной мысли, что могла бы предложить несчастным монахам в Мон Сен-Мишель свою лилию. Но на что она согласилась бы её поменять? И в следующую секунду её словно пронзило молнией, она схватилась за парапет в испуге не устоять на ногах, столь грандиозно и блестяще было её наваждение; она пыталась уложить в голове порядок того, на что осенило её разум, но так и вернулась домой с, бьющим в крови, фонтаном необъяснимого счастья, требующего непременного расклада и ещё более желанного постижения.
Вот оно, упирающееся в её крыльцо, знамение! Вот она, лежащая за опустевшим королевским дворцом, перемена! Сердце Готель буквально разрывалось от необходимости поделиться своим внезапным откровением, а потому, едва закрыв за собой дверь, она снова выскочила на улицу и побежала, как только что пронзившая её молния, через мост Сен-Мишель и Мост менял; и, пожалуй, в этот момент она была самым счастливым менялой на этом мосту, а может и во всём Париже. Когда Готель снова очутилась на могиле Клемана, она упала на колени и заплакала: «Я нашла, я нашла, – повторяла она, не в силах сама себе объяснить этого события, – я нашла это, мой любимый, милый Клеман». Она гладила своими тонкими пальцами его надгробие и благодарила в сердцах своего покойного мужа за верность и его любовь. За судьбу, что свела их, за его преданность ей и своему магазину, за который он так самоотверженно держался и ни за что не хотел отдавать, будто знал! Знал почему! Ведь именно из-за этой его любви, вернувшись много лет спустя в Париж, Готель поселилась не в своей «лиловой» от вьюна улице, а в их бывшей портной лавке на набережной. И лишь теперь, много лет спустя всё это, что так долго необъяснимо собиралось, копилось и росло, внезапно свершилось! Включилось в единый механизм!
Возвращаясь в город, Готель не покидало ощущение вернувшейся к ней жизни; той, которую много лет назад она променяла на жизнь вечную; той жизни, когда возникает непреодолимое желание планировать и загадывать. И теперь всё это виделось так складно и восхитительно, что её внутреннее ликование временами приостанавливалось страхом какой-либо случайной неосуществимости. Тогда Готель медлила и, прикоснувшись указательным пальцем к губам, перебирала мысли, поднимала взгляд к небу и, лишь когда по краю её губ снова пробегала улыбка, вновь приподнимала край платья и торопилась в город. Ей непременно хотелось явиться к королеве и рассказать о цветке, способном вернуть той силы. Но она сбавляла шаг, всякий раз решая просить её величество о ребёнке, и лишь надеялась, что королева доверит своё чадо женщине, отказывающейся ради того от вечных лет молодости.
Сомнениями и надеждами она добралась до Моста менял и остановилась. Её сердце неудержимо рвалось дальше по каменистой набережной в замок, но разум охлаждал её стремления и наставлял вернуться домой, чтобы остынуть от волнения и подобрать необходимые слова прежде, чем ворваться переполняемой безумной радостью в покои мучающейся горем королевы.
– Вы весь вечер провели у окна, моя милая Готель, словно его вид открыл вам то, чего доселе в нём не было, – жаловался Эмерик.
Готель давно оставила светскую жизнь и вид Лувра её, естественно, не занимал. Но теперь, она ежечасно выглядывала в окно, и её взгляд скользил по Сене, омывающей вдалеке стены королевского замка. Оставшись без внимания, Эмерик сидел в стороне и рассказывал истории своих былых походов, которые захватывали его, как чужие. Он с грустью пытался принять тот факт, что его возлюбленная не видит в нём никого, кроме как редкого любовника, но мужественно гнал от себя мысли об её равнодушии, чаще списывая подобное её поведение на молодость лет. А потому он не удивился, когда та неожиданно сменила тему, но приятно удивился тому, что Готель заинтересовало его мнение.
– Вы были когда-нибудь в замке? – не отрывая взгляда от окна, спросила она.
– В Лувре? – уточнил Эмерик и, увидев, как Готель кивнула в окно, продолжил, – нет, моя дорогая. Я предпочитаю не путать войну с политикой. Я воин, и для меня война – сражение, а не передел земель. Великие цели – удел королей, а вторгаться в их планы – дело неблагодарное.
«Сейчас он вспомнит о Жанне», – подумала Готель.
– Взять хотя бы Жанну, – незамедлительно выдал Эмерик.
Возможно, он был прав, рассудила Готель; и идти ко двору, не имея за спиной никакой защиты, было бы опасно. Что она могла предъявить? Фантастическую историю своего долголетия? И в лучшем случае её бы сочли сумасшедшей, а в худшем сожгли бы на костре, перед этим объявив её ведьмой и колдуньей, принимая во внимание, что столь дерзкое желание забрать у королевы ребёнка, только подбросило бы туда дров; да и уж тем более, «святой девой» она никогда не была. Готель решила, что настала пора Ордена оказать ей услугу, а потому, следующим утром она отправилась в Нотр-Дам.
Когда Готель покидала Париж, казалось, собор был большим, но теперь он был просто огромен. «Fluctuat nec mergitur»1, – проносилось у неё в голове всякий раз, когда она смотрела на него из своего окна. Он стоял на углу острова, как флагман, омываемый течением; с высокими башнями и яркими витражами; с вереницей царей, по одному на каждый день лунного месяца, и многочисленными горгульями, словно только что вышедшими из Сены на его защиту. Воистину, в нём стало бы места на целый город. Все стремились сюда, все стремились пройти через его порталы: Богородицы или Святой Анны, или портал Страшного суда расположенный посередине; все стремились пройти и увидеть изнутри его божественное величие. А внутри, стрельчатые окна и своды отражали от себя звуки органа и многоголосье сочинений Абеляра, Готель слушала эти голоса и жалела, что сестра Элоиза не дожила до этой красоты, созданной ещё при жизни её мужем.
Дойдя до середины собора, она поднялась витой лестницей на второй этаж, где вскоре нашла Дени Дю Мулéна:
– Доброго вам дня, ваше святейшество, – приклонила голову Готель.
– Доброго вам дня, милое дитя, – ответил епископ, – чем могу служить вам?
– Я пришла просить Орден оказать мне поддержку, но прежде я хотела бы осведомиться, могу ли я обратиться с подобной просьбой к аббату в Мон Сен-Мишель.
Дю Мулен сделал приглашающий жест, и, в ходе беседы, они прогулялись по верхним этажам собора, то скрываясь внутренними переходами, то наслаждаясь видами Парижа, открывающимися за парапетом балкона.
– Аббат Жан Гонó является прекрасным образцом нашего закрытого общества, и, я думаю, он со всем вниманием отнесётся к даме Ордена, которому он также исправно служит, – согласно кивнул епископ и продолжил, – вот только, Нормандия всё ещё стоит под натиском английской армии, а потому, простите за бестактность, мадмуазель, вы уверены, что ваше дело стоит такого риска?
– Я лишь могу сказать, что речь, в частности, идёт и о здоровье королевы, монсеньор, – кратко ответила Готель.
– В таком случае, я истинно преклоняюсь перед вами, мадмуазель Сен-Клер, и пред вашим уважаемым родом, оказывающим Французскому королевству уже не первую услугу. И для меня было бы непростительным грехом не помочь вам в вашем высоком намерении. А потому, я подпишу вам прошение о встрече с аббатом, которое поможет вам избежать неприятностей со встречным караулом.
– Вы невероятно добры, ваше преосвященство, и я буду вам очень за это признательна, – поклонилась в ответ Готель.
Не прошло и десяти минут, как у неё в руках была бумага, открывающая ей дорогу в, окружённый французскими и английскими войсками, Мон Сен-Мишель.
– Но это невозможно! – вскипел Эмерик, – ведь там идёт война!
– Не переживайте так, мой дорогой, аббатство хорошо укреплено и у меня есть пропускное письмо, – отвечала Готель.
– Но это в равной степени опасно и с письмом и без! Что вас понесло туда, скажите?!
– Я не могу, поверьте, – отворачиваясь, мотала она головой.
– Прошу вас, откажитесь! Ведь губите себя в расцвете лет! – упав на колени, горько настаивал Эмерик.
– Ни за что! – всё ещё стараясь улыбаться, отвечала Готель.
– И губите меня, – взялся за голову вояка, – Господи!
– Ну, перестаньте же скорбеть, ведь не на смерть же отправляете. Вернусь, и встретите меня.
– Нет! – снова зашумел он, – я вас одну не отпущу, и не просите!
– Но как же вы не можете понять, – не выдержала Готель, – мне это совершенно необходимо.
– Коль так, тогда я еду с вами, – решительно поднялся он на ноги, – и уж простите, мадмуазель, иль так или никак.
– Бог с вами, – тяжело вздохнула Готель и прикрыла лоб рукой.
Дорога была долгой и, не в пример волнениям Эмерика, скучной и тихой. Экипаж двигался медленно, то ли от двухдневной усталости лошадей, то ли от не желания погонщика привлекать внимание. Деревня сменялась деревней, город городом, и Готель уже почудилось, что вся паника её кавалера – не более чем его паранойя.
– То, что я параноик, ещё не означает, что за нами никто не следит, – проворчал Эмерик, уверенно натачивая клинок, и оказался прав, так как буквально на выезде из Дюкé их остановил караул из восьми тяжёлых всадников королевства.
Они стояли смирно в двадцати шагах, и лишь изредка было видно, как перетаптывались на месте их норовистые кони.
– Прошу вас оставаться на месте. Распоряжением Артура де Ришмона, всякий направляющийся в сторону английских рубежей должен быть допрошен, – монотонно проговорил один из них.
Готель подняла вверх руку с письмом и громко заявила:
– У меня прошение на встречу с аббатом Жаном Гоно, подписанное парижским епископом!
Всадники недовольно переглянулись.
– Верните экипаж в город. Мы пропустим только вас, мадмуазель.
– Вернёмся, – зашептал Эмерик, – прошу вас! Эти солдаты не знают норм приличий! Прошу вас, вернёмся сейчас же.
– Хорошо, – ответила громко Готель.
– Господь с вами, что вы творите? – зашептал ещё громче Эмерик.
– Вам придётся вернуться, мой дорогой, ибо я намерена попасть в аббатство не позднее заката.
– Тогда примите это, – отчаянным голосом проговорил он и вложил ей в руки свой клинок.
Готель было нахмурила бровь, но, поняв, что только так её отпустят, приняла сей дар.
– Когда я не смогу быть рядом с вами, пусть мне будет хоть немного спокойнее, зная, что у вас есть это. Никогда не знаешь, откуда придёт угроза, а этот клинок меня ещё никогда не подводил. И возьмите экипаж, а мы с погонщиком вернёмся в город пешком, здесь совсем не далеко.
Готель нежно поцеловала Эмерика и, взяв за узды одну из лошадей, повела экипаж к караулу. Из группы выделилось три всадника, один из которых сошёл с лошади и занял место погонщика в экипаже.
Спустя несколько минут Готель снова была в дороге; молчаливая не от одиночества и всецело погружённая в себя. Именно оставив позади Эмерика и сопротивление его нестерпимому желанию узнать цель их путешествия, она, наконец, сама открыла для себя всё значение своего безумного предприятия. Она была готова отказаться от чуда во имя единственного неисполненного в жизни желания, по сути, достаточно стереотипного. Такого же, как люди предпочитают брак любви. Но после вспомнила совет сестры Элоизы о предстоящем браке с Клеманом и с облегчением вздохнула, подумав, что, возможно, поступает сейчас так же разумно. Она часто вздыхала по дороге; прежде всего, от растущего с каждой секундой волнения и ясно отдавая себе отчет, что уже вечером откроет кому-то свою многовековую тайну и, скорее всего, навсегда откажется от возможности ею воспользоваться, а взамен не получит никаких гарантий, что Мария Анжуйская когда-нибудь согласится отдать ей здорового новорождённого ребёнка. Это была настоящая авантюра, на последних часах пути уже вызывающая в коленях несдерживаемую дрожь.
Проходимые экипажем деревни теперь чаще были наполнены военными, но те лишь лениво блуждали от дома к дому, безо всякого боевого настроя, и создавалось впечатление, что все опасения по поводу войны в Нормандии были не более чем надуманностью неосведомлённых действительностью людей.
Готель обратила внимание, что до сих пор держит в руках клинок, оставленный ей на защиту Эмериком. Он был прекрасен. Первое, что пришло в голову, глядя на красоту его исполнения, была башня. Ибо только она была наполнена столь искусно исполненными вещами. Его рукоять легко и удобно лежала в ладони, а горда была выточена замысловатым орнаментом до самых выступов, гармонично дополняя похожий рисунок на его головке. Клинок был настолько великолепен, что Готель даже подумалось, что человек, имеющий судьбу быть им пронзённым, должен быть непременно того достоин.
Солнце кралось за горизонт. Когда показалась крепость, всадники впереди не выказали никакого тому внимания, а продолжали переговариваться и посмеиваться вслед своим репликам. И хотя их разговор не имел отношения к прибытию в Мон Сен-Мишель, толика их радости всё же зиждилась на том, что они успели к приливу, о котором не раз упоминали за свою дорогу. Сама Готель с трудом понимала в том необходимость, пока не увидела всё своими глазами.
Гора, на которой находилось аббатство, два раза в сутки становилась островом, добраться куда было много безопаснее на лодке, нежели пешком во время отлива, рискуя попасть в зыбучий песок. Да и вода, порой, прибывала с моря так быстро, что самонадеянный путник едва ли мог успеть от неё бегом.
У берега пересели в лодки. Замок сверкал на воде тысячами оранжевых огоньков. Его черты становились всё более различимы и очень скоро открыли взору великую твердыню, с центральным собором, высокими стенами, башнями и венчающими их острыми крышами. Было похоже, что в определённый момент аббатство стало не только духовным центром, но и национальным бастионом в сознании страны, избавляющейся от многолетней войны.
Несколько минут, прежде чем им открыли, путники стояли у Королевских ворот, украшенных гербом аббатства с нарисованными на нём ракушками; после чего Готель со своим конвоем прошла по небольшому опустившемуся мосту и встретила в воротах коннетабля.
– Что вас привело к нам, мадмуазель? – спросил Артур, и девушка протянула ему бумагу, подписанную Дени Дю Муленом.
Коннетабль подал лёгкий знак кистью и трое караульных, сопровождавшие Готель от самого Дюке, ушли. Дальше их вела большая улица выросшего на подножье горы посёлка. По обеим её сторонам, плотно прижавшись друг к другу, стояли крошечные домики, иногда мирно сраставшиеся над головой, и Готель в который раз усомнилась в наличии здесь какого-либо военного конфликта. Но проходя глубже, было заметно, что монахов по дороге встречалось куда меньше, чем воинов. И даже, пусть безмятежный, дух войны чувствовался в воздухе куда сильнее, чем духовная стать этого святого места.
– В Париже говорят о войне, – оглядываясь сторонами, произнесла Готель.
– В Париже ничего не знают о войне, – ответил Артур и остановился у Шатлé – двух сросшихся башен – торжественно мрачного входа в аббатство Мон Сен-Мишель.
Готель осталась одна. Она поднялась по ступеням, прошла вдоль собора, где повстречала несколько монахов, но, на её желание увидеть аббата, те лишь молчаливо указывали рукой следовать дальше. В итоге, долгое путешествие узкими, каменными коридорами привело её в трапезную, щедро прогретую каминным огнём. Трапезы никакой не происходило, но за длинными столами, в разных концах зала, склонившись над своими книгами в свете струящихся свечей, сидели несколько монахов.
– Добрый вечер, мадмуазель, – услышала за спиной Готель и, повернувшись, увидела перед собой полноватого и невысокого монаха, – меня зовут отец Жан, я являюсь аббатом этого места, и поскольку мне доложили, что меня ищет некая мадмуазель, полагаю, это вы.
– Добрый вечер, святой отец, – кивнула девушка и опустила капюшон.
– Так чем же я могу помочь вам, дитя?
– Меня зовут Готель Сен-Клер, – волнуясь, представилась она, – и мой разговор к вам, отец Жан, носит характер сугубо личный для меня, необходимый для здоровья королевы и важный для репутации вашего аббатства. А потому, я бы просила вас найти для него более уединённое место.
– Пойдёмте в скрипториум, там сейчас так холодно, что иной монах перечтёт книгу заново, чем осмелится туда прийти, – засмеялся аббат.
В скрипториуме, как назвал его отец Жан, было невероятно. Невероятно много круглых колонн, полок и книг, и невероятно холодно. Целый город для любознательного монаха, не боящегося неминуемой простуды от вечернего бриза, наполняющего зал то ли туманом, то ли магическими облаками.
– Я слушаю вас, – присел на скамейку аббат.
– Отец Жан, – начала Готель, – я знаю, что монахи Ля Мервéй уже долгое время ищут лекарство для Марии Анжуйской, способное вернуть ей былые силы. И я хотела бы просить Орден, дамой которого я также являюсь, оказать нам всем взаимную услугу.
В доказательство своих слов, она развернула бирюзовую материю, расшитую геральдическими лилиями королевства с орденом, вручённым ей когда-то под нефом строящегося Нотр-Дама Морисом де Сюлли. При виде этого артефакта брови аббата выползли на лоб:
– Боже всемогущий, сколько же ему лет?
– Двести семьдесят три года, аббат.
– Должно быть, ваш род у Ордена на хорошем счету, мадмуазель Сен-Клер, – рассудил тот.
– Теперь же, я хочу спросить, готов ли Орден оказать мне не простую услугу и поддержать меня?
– Я и другие рыцари Ордена поможем вам везде, где вам необходимо, мадмуазель, – покорно кивнул отец Жан, – и любая помощь репутации аббатства станет весомым аргументом для французской церкви в вашу пользу. Особенно сейчас, – вздохнул аббат, – когда не только паломники, но и сами монахи покидают Мон Сен-Мишель, а поддержка короля целиком достаётся командующим здесь военным.
– Но где же война? – недоумевала та.
– Собор и северные стены почти разрушены, а английский флот стоит за пределами отлива и только и ждёт удобного случая, чтобы атаковать нас. И вера монахов не становится от этого крепче. Они идут в мир и теряют себя.
Наступила некоторая пауза. Аббат молчал, видимо, размышляя над своими словами, в то время как Готель уже не знала какими словами пользоваться ей, чтобы достучаться до сознания простого смертного человека без угрозы эмоционального срыва и без неминуемо сопутствующих тому осложнений. Она крутила словами, как могла, но отец Жан только послушно кивал головой, словно ничего не понимал, что постепенно выводило Готель из себя. В результате она взяла тон прямой и пристально смотрела аббату в глаза, как разговаривают с заигравшимся ребёнком:
– Я хочу передать саду Ля Мервей цветок, используя который монахи аббатства смогут вернуть королеве молодость и силы. Взамен же, я попрошу их величество отдать мне своего следующего ребёнка.
– Попросите что? – вежливо улыбнулся аббат.
– Святой отец, я несколько старше, чем выгляжу, и знаю, что никогда не смогу иметь детей. И это единственная причина, по которой я готова вернуть Белéну2 свой источник, навсегда отказавшись от сего дара, – заключила Готель.
Отец Жан старательно всматривался в лицо девушки, ожидая, что вот-вот наступит мгновение, и по её лицу пробежит след какого-либо другого объяснения этой, похоже, шутки. Но ничего подобного не происходило. Немое лицо Готель не наводило на монаха никаких других мыслей, кроме зажимающего сердце внутреннего трепета.
– Полагаю, мне необходимо встретиться с советом Ордена, – пересохшим голосом произнёс аббат.
«Ну, вот и всё», – подумала Готель и добавила:
– Если вы решите мне помочь, святой отец, я передам вашим монахам карту с местонахождением цветка через Дени Дю Мулена в парижском соборе. А пока, я бы хотела вернуться в Дюке, где меня ждут.
– Вам лучше остаться здесь до следующего прилива, – ответил отец Жан и распорядился о свободной келье для своей гостьи.
Вода действительно отступила и снова начала прибывать лишь к рассвету. В той же лодке, а потом и экипаже, с теми же попутчиками Готель вернулась в Дюке.
– Вы в порядке? – спрашивал Эмерик.
– Да, – кивала Готель.
– А ваше дело, оно…
– Да, – поторопилась ответить она, – похоже, всё хорошо.
– Я очень переживал за вас сегодня, – заговорил он, – прошлой ночью здесь прошли всадники, и я боялся, не попали ли вы там в беду.
– Их было много?
– Всего несколько человек, но двигались они быстро. Так что полагаю, они уже на полпути к Парижу.
Что ж, тетива была отпущена, и обратной дороги не было. Огромный механизм привёл в действие все свои колёсики и оси, и вытащить оттуда хоть что-то, означало бы катастрофу, смерть в которой стала бы лучшим для Готель исходом.
Но она не собиралась ни слабеть, ни сдаваться. Напротив, Готель была полна решимости довести всё своё великое путешествие до логического конца и обменять свою бесконечную жизнь на другую, новую. Она даже предположила, что, возможно, сакральной тайной цветка, которую она, с момента его обретения, никак не могла постичь, был вопрос свыше – хочет ли она ребёнка больше жизни? Возможно, в этом был его смысл, смысл его света, света дающего жизнь. И тогда открывалось, что эволюцию делает не один человек и ни его мысль или её бесконечное совершенствование, а рождение и дарование миру новой жизни и мысли. И пусть в этом не великий смысл, но нравственность.
– Бог не даёт детей, – раскладывая на своём столе книги, заговорил епископ, – он отпускает им время: жить, думать, становиться лучше или хуже, принимать решения. И, возможно, он даже позволит исполниться этому вашему желанию, но это не избавит вас от его суда за сие исполнение.
Убрав книги в стопки, Дю Мулен, наконец, уселся в широкое деревянное кресло, посмотрел на Готель, рисующую на листке, и развел руками:
– Но кто я? Всего лишь Его покорный слуга. И когда кто-то из Ордена нуждается в помощи, мы не смотрим на границы и возможности. Когда же в том нуждаются двое, на карту ставится честь братства. Для согласия же по вашему делу Совету с лихвой хватило двух сторон, не говоря уже о вступившемся за вас коннетабле, похоже, тоже видящего в этом раскладе для себя перспективу. Плюс к тому здоровье королевы, болезненное состояние которой дурно сказывается не только на королевской чете, но и на спокойствии знати в целом.
Готель может и мечтавшая когда-то взять в руки кисть, но, тем не менее, не имеющая никаких талантов к живописи, просто перерисовала карту астронома, как помнила, и передала её епископу. Конечно, она могла предоставить ещё более неопровержимый оригинал, но подумала, что вечной молодости для великой жертвы и без башни будет вполне достаточно.
– Fleur de lys?3 – удивился Дю Мулен, взглянув на карту, – это ваш Грааль?
– Может быть, Жанна была права, когда говорила, что Франция принадлежит Богу? – улыбнулась Готель.
– Ну что ж, Всевышний, похоже, с вами, дитя моё, – согласно кивнул епископ.
Оставалось лишь убедить в этом королеву.
Эмерик, рассчитывавший, что отношение Готель, после его самоотверженного участия, сделается к нему лучше, пережил некоторое потрясения, ибо теперь та стала необъяснимо коротка в разговорах и избегала прямых, ведущих к диалогам, взглядов. Она перестала смотреть часто в окно, будто боялась сглазить тем своё же собственное предприятие. Должно быть, в грядущем воспитании девочки, она представляла рядом с собой кого-то менее воинственного и грубого, и более нежного и милосердного, разделяющего её интересы; как, например, её вечную любовь к Парижу. Кого-то способного открыть ребёнку красоту мира, не демонстрируя ежечасно его нетёсаные грани. Человека обладающего одной душой. Она думала о Клемане. И о том, успеет ли ещё она встретить кого-то похожего. И ещё о времени, которое вдруг стремительно сжалось.
– Могу ли я рассчитывать на вашу компанию завтра, – спросил Эмерик.
– Нет, не завтра, мой дорогой друг, – замотала она головой и развела руками, – завтра никак нельзя.
– Вы отдаляетесь от меня, – заметил он.
– Ну что вы такое говорите, – махнула рукой Готель.
– Правда. Вы отдаляетесь. Вы либо заняты работой, либо проводите день в городе, проходя в сотый и сотый раз одни и те же улицы. И я надеюсь, вы простите меня, но я не могу больше оставаться у вас. Мне это причиняет больше боли, чем удовольствия.
– Ну перестаньте, – подошла ближе девушка, – вы нужны мне.
– Зачем? – грустно посмотрел он.
И она поняла, что если поцелует его сейчас, то сделает ему только хуже, а потому следующие несколько секунд, лишь, молча, смотрела в его большие чёрные глаза.
– Вы не любите меня, – проговорил он, словно сам себе в том признавшись, и Готель не нашла в себе сил ему возразить.
Эту осеннюю ночь она провела одна. Октябрь был на редкость сухим. Он красил листья в рыжий и таскал их по улицам, а потом складывал у домов, застилая пороги, украшал мосты этим прощально тёплым цветом, чем вводил Готель в ещё более глубокую меланхолию.
На следующий день, едва полуденное солнце озарило город, она перешла Сену и направилась в замок. Резиденция Валуа отличалась от дворца Капетингов не только размерами, но и своей крепостью. Множество коридоров и комнат, садики, усаженные тонкими деревцами и цветочными кустами, сплетались воедино длинными, целиком каменными коридорами, настроенными без излишнего вкуса и изящества. Замок Лувр был ничем иным, как плодом Столетней войны, выстроенным на защиту короля, но так и не исполнившим в своё время возложенной на него задачи. А его смотровые башни, направленные на низовье Сены, говорили о таком отчаянии, что Готель порой удивлялась, как можно жить в подобном вечном ожидании угрозы, не говоря уже о том, чтобы воспитывать там детей.
Так или иначе, под королевскими дверями она нашла двух лекарей, по-видимому, живущих здесь же, под этими дверями уже несколько месяцев, с сухими бледными лицами, какие бывают лишь у сосланных на повинность каторжников. Когда Готель вошла в покои их величества, Мария Анжуйская лежала в постели, неподвижно, повернувшись лицом к окну, и, на первый взгляд, выглядела даже лучше чем её доктора.
– Ваше величество, – сказала негромко Готель.
– Уходите, – глухо ответила королева.
– Ваше величество, – снова заговорила девушка, – я уверена, что могу помочь вам вернуть силы.
– Они мне ни к чему, – снова ответила королева, не оборачиваясь, – да и не всё можно вернуть. Никому нет дела до женщины, не способной родить ребёнка.
Готель не совсем поняла причину последних слов, но зато смогла понять, в каком знакомом ей положении сейчас находилась королева.
– Именно поэтому я и пришла к вам, ваше величество. Я не могу иметь детей и, поверьте, знаю, что вы чувствуете.
– Едва ли, – проговорила та и повернулась к Готель лицом, – каждый раз, глотая то зелье, что с неизменной регулярностью мне приносят врачи, я лишь надеюсь, что когда-нибудь это положит скоропостижный конец моим мучениям, но каждый раз всё заканчивается лишь дикой болью в животе, терпеть которую у меня больше не осталось ни сил, ни желания, и всё чего я теперь прошу, это только, чтобы меня оставили, наконец, в покое! – закричала королева, отчего её вызвало на сильный кашель.
Готель подбежала к королеве и взяла её за руку:
– Я не предлагаю вам зелье, ваше величество, и не предлагаю лекарства. Я предлагаю вам чудо. Вы станете моложе и сильнее, ваши болезни отступят, вы больше не вспомните о боли и вреде, единственно наносимым вам этим лечением.
– Кто вы? – спросила королева.
– Меня зовут Готель Сен-Клер, ваше величество, – представилась девушка, – я готова вам помочь, но также, я хочу просить об услуге вас.
– Что я ещё могу, – больно улыбнулась та.
– Я прошу вас родить мне ребёнка, ваше величество.
– Вы в своём уме, мадмуазель?! – прошипела королева, – сейчас вы стоите вот на столько близко, чтобы вас сожгли на костре за ваши небылицы!
– Но что вы теряете?
Королева закрыла лицо рукой, и её разобрал нервный смех:
– Это невероятно. Должно быть, я сплю. Или же вы думаете, что Карл вот так просто отдаст вам своего наследника?
– Меня не интересуют наследники короля, ваше величество, но если у вас родится девочка, быть может, вы согласитесь избавить её от подобных мучений; сказав королю, что потеряли её.
– Возможно, я уже окончательно сошла с ума, но позвольте спросить, чем вы можете доказать свои слова?
– Я сюда не фокусы пришла показывать, ваше величество, я пришла помочь вам.
– Уходите, – тихо проговорила королева, – уходите или клянусь Богом, я вас повешу.
– Воля ваша, – сказала Готель и, развернувшись, пошла к дверям.
– Чёрт с вами! – прорычала ей вслед королева, и девушка остановилась.
– Я передам аббату Ля Мервей о вашем согласии, – ответила Готель, не оборачиваясь, и вышла за двери.
Оказавшись, наконец, наедине, в коридорах замка, она с трудом могла стоять на ногах от бьющего в сердце волнения. Перебирая рукой грубые стенные камни, она медленно пошла вперёд, пытаясь одновременно уложить в голове только что с ней произошедшее. А именно мысль о том, что королева Франции Мария Анжуйская родит ей ребёнка.
Это было настолько фантастично, что, не зная геральдическую природу своего источника, она, не колеблясь ни секунды, сама бы согласилась с королевой, что на поводу у ней сам черт, но свет, который вёл её долгие-долгие годы, был чистым и живым, сошедшим с небес доказательством обратного.
Так или иначе, но её прогулка ко двору не закончилась общением с королевой, ибо, сменив очередной коридор, Готель было суждено встретить в Лувре ещё одного падшего ангела. Готель вдруг услышала, как на другом конце зала открылась дверь, и из неё появилась Агнес, с наспех убранными волосами и не прикрытой грудью. Их неожиданная встреча стала откровением обеим, а потому они долго стояли, молча, пытаясь разглядеть на своих лицах хоть какие-то следы осуждения, понимания или хотя бы признания друг друга. Но ни одна, ни другая не могла похвастать причиной своего появления в замке, а потому сия мизансцена для обеих закончилась столь же молчаливым бегством.
Уже ступая по центральному острову, Готель поняла слова королевы, что «никому нет дела до женщины, не способной родить ребёнка». Карл искал утешения на стороне, а это «дурно сказывалось не только на королевской чете, но и на спокойствии знати в целом», как сказал как-то Дю Мулен. «Теперь, с выздоровлением Марии Анжуйской, Агнес, наконец, получит столь желанную конкуренцию, – размышляла Готель, – и, может даже, ей станет легче дышать, не расстёгивая верхние пуговицы в присутствии короля».
Следующие несколько недель Готель прожила в томительном ожидании благих вестей из Мон Сен-Мишель, в течение которых проводила всё свободное время в молитвах об исполнении своей мечты. Едва заканчивалась служба в соборе, она уже была готова исколоть себе все пальцы иголкой, отдавая всю душу Господу в надежде обратить на себя его милость.
Эмерик, не вынеся разлуки со своей эксцентричной возлюбленной, вернулся и был согласен быть рядом, когда той только это будет удобно. В ответ Готель старалась уделять ему больше времени дома. Выходила с ним под руку за покупками или оказывала ему любезность проводить себя на воскресную службу.
– Храни вас Бог, матушка, – сказал ей старик, которому она бросила монетку.
– Быть с вами – всё равно, что ядром, заряженным в бомбарду, не зная, когда она выстрелит и куда попадёт, – заметил после Эмерик.
– Сочту это за комплимент, – проходя через мост, улыбнулась Готель.
– Вот, – ткнул пальцем он, – вы опять это сделали.
На острове было всё так же, как и в любое другое воскресное утро; и те же люди были заняты теми же проблемами, что и вчера. Но сегодня в их глазах сквозила какая-то почти неуловимая, единящая всех беззвучная радость, при этом которую никто, как будто, и не спешил обнаруживать, словно её общее таинство грело их сердца.
– Мадмуазель Сен-Клер, для меня большая радость встретить вас сегодня, – приветствовал их на ступенях собора Дени Дю Мулен.
Эмерик почтительно склонил голову перед епископом, с непониманием и любопытством косясь на свою в одночасье знатную спутницу.
– Случилось что-то хорошее? – заволновалась Готель.
– Я думаю, что вам, как и остальным горожанам, будет приятно узнать, что королева, наконец, оправилась от своего недуга.
– Господи! – не удержалась девушка, прикрыв ладонями лицо, – простите, ваше преосвященство. Я не знаю, не знаю, что сказать. Спасибо, спасибо вам большое!
– Не стоит, дитя моё. Полагаю, вы лучше меня знаете, кого все сегодня должны благодарить, – улыбнулся Дю Мулен и, понимая, что девушка уже совершенно растеряна от радости, добавил, – вы идёте на службу?
– Да, ваше преосвященство, непременно!
Скользнув через правый портал, она нашла себе свободное место на полу собора, опустилась на колени и проплакала всю церемонию от начала до конца; только объяснить себе причину своих слёз она смогла не сразу; что плакала она не от радости, а от страха, успела ли она сделать достаточно за посланное ей время, чтобы Бог возблагодарил её, или оказалась беспечной к его высокому дару.
Как бы там ни было, цветок исполнил своё предназначение, и именно возможная полная непричастность этого самого предназначения к ней самой и к её личному желанию завести ребёнка пугала Готель до умопомрачения.
По выходе из собора, она отпросилась у Эмерика на сольную прогулку и бесцельно проходила по Парижу до самого заката.
«Ты снова простишь меня. Я знаю. И уже скоро мы будем вместе, я обещаю. Но у меня осталось ещё одно незавершённое дело, последнее. Для меня всегда было важно получить что-то простое, доступное; брак, ребенок. Ты знаешь. Ты спас меня тогда, и стал тем, кого я всегда искала», – разговаривала она с покойным мужем, убирая с надгробного камня мёртвые листья.
Наступала зима, холодное время, ставшее для Готель воистину судным, ибо в течение долгих месяцев она не получала о состоянии Марии Анжуйской никаких других новостей, кроме как: «королева чувствует себя превосходно» или «Карл отправил деньги на восстановление аббатства Мон Сен-Мишель». Так что, едва морозы ослабли, и в город пришла весна, Готель стала часами бродить запутанными улицами острова и обоих берегов Парижа, надеясь услышать в толпе хоть что-то новое о вероятном положении королевы. От одолевшей её безысходности к лету она была вымотана полностью; эмоционально и физически, и от той же безысходности всё чаще выходила из равновесия.
– Вы совершенно не приспособлены для походов за покупками, мой дорогой, – высказывала она в одной из лавок, – эта головка сыра, которую вы пожелали купить, похоже, лежала здесь ещё до вашего прихода в Париж с Артуром. А зелень! Любой ребёнок, взяв в руки этот пучок, понял бы, что его срезали вечером!
Она с таким остервенение трясла в воздухе несчастной корзиной, что та просто вылетела у неё из рук, и всё содержимое в одно мгновение высыпалось на дорогу. Готель присела на землю и, не чествуя добрыми словами ни Эмерика, ни святых, стала собирать в корзину овощи, произвольно катающиеся под проворными ногами прохожих. Меж тем, руки её не слушались, а тело трясло так, словно все бесы, беспробудно спящие до сего момента в ней, очнулись и нещадно жгли скопившимися обидами её душу. Конечно, это продолжалось совсем не долго, и вскоре сменилось бурными слезами, настолько, что успокоившись, она вытирала глаза обеими рукавами, чтобы разглядеть за этой пеленой хоть чьё-нибудь лицо. Но, внимательно осмотревшись по сторонам, в поисках Эмерика, снова и снова, она никого рядом не обнаружила. Случайные зеваки осуждающе оглядывали её и шли дальше; кто-то с напуганным лицом подавал ей оброненный лук, яблоко; но Эмерика нигде не было.
Готель надрывисто вздохнула, вытерла ладонью нос, и ещё несколько минут не сходила с места, поскуливая и вздыхая от слёз, как потерянный ребёнок. Она приподымалась на мыски и обращалась взглядом то в одну, то в другую сторону улицы, стараясь отыскать в толпе своего низведённого в немилость мужчину, но в то же мгновение сошлась взглядом с другим знакомым ей лицом, которое, она бы непременно поклялась, принадлежало не иначе как ангелу. Это была Агнес, также поймавшая безумный взгляд Готель, но внезапно развернувшаяся и пустившаяся прочь.
– Постойте, – обходя прохожих, крикнула Готель девушке вслед.
Но та ловко меняла одну улицу за другой, как нарочно избегая их встречи.
– Постойте же! – уже нечеловеческим голосом окликнула она Агнес и буквально вцепилась за лацкан вишнёвой накидки, чтобы её остановить.
– Почему вы бежите от меня? – раздражённо, было, выпалила Готель, но незамедлительно улыбнулась, чтобы не пугать девушку одолевшими себя чертями.
– Простите, – глядя в сторону, со сбитым дыханием отвечала Агнес, – простите ради Бога, похоже, я просто приняла вас за цыганку.
На что Готель попыталась рассмеяться без оставшихся на то сил:
– Это ничего, это ничего, – погладила руку Агнес «цыганка», вид которой со всклокоченными волосами и размазанными по лицу слезами вместе с дорожной пылью, сейчас был не слишком далёк до истины.
– Почему вы не заходите ко мне? – отчаянно улыбалась Готель.
Агнес же стояла ровно, всё ещё пытаясь гордо отводить взгляд:
– Не хочу смущать вас своей персоной, – проговорила она, всматриваясь без внимания в сторону.
– Какая глупость, – замахала руками Готель, изо всех сил стараясь выглядеть доброжелательной, – вы должны прийти ко мне, Агнес. Прошу вас, пообещайте, что непременно навестите меня.
Если бы ещё совсем недавно, кто-то сказал Готель, что она будет столь низко преклоняться перед куртизанкой, она бы сочла такого человека сумасшедшим. Но сейчас, надеясь на любую новость из дворца, эта девушка стала для неё единственным лучиком света, открывшейся дверцей и глотком воздуха, так ей необходимым.
– Прошу вас, – почти дрожащим от слёз голосом умоляла Готель.
Агнес показалось, что если она сейчас же не ответит согласием, или у неё или у её несчастной подруги разорвётся пополам сердце.
– Послушайте, давайте я провожу вас домой, – не выдержала она.
– Нет-нет! – замотала головой Готель, – мне нужно в храм, я больна.
И в следующее мгновение Агнес увидела перед собой не девушку двадцати лет, а немощную, заблудившуюся в жизни старуху.
– Сейчас вам нужно домой, отдохнуть от солнца, пока вы не получили удар, – медленно и внятно проговорила она, проникая в душу Готель своими изумрудными глазами, – а завтра утром мы пойдём в храм. Хорошо?
Та послушно кивнула, и Агнес бережно взяла её под правую руку, а в другую подобрала корзину.
– Меня бросил Эмерик, – вздохнула по дороге Готель.
– Он был слишком слаб для вас, – ответила Агнес.
Утро было солнечным и свежим. Готель разбудила свою спасительницу, разливая в чашки холодное молоко. И хотя многое между ними было ещё не сказано, они молчали весь завтрак, и чувствовали себя в полной степени комфортно и даже радостно в этой прозрачной тишине, после чего отправились в Нотр-Дам.
– Вам нравится в Париже? – спросила для разговора Готель.
– Жуть какая, – рассмеялась Агнес, – простите, дорогая, но я, честно говоря, не знаю, как возможно быть таким ужасным и любимым одновременно. Нужно быть особым человеком, чтобы уметь разглядеть среди этой грязи и камня самородок.
Готель улыбнулась.
– Я слишком испорчена и вижу прекрасное, лишь непосредственно перед глазами. В стенах замков и дворцов, в огранённых подарках вельмож, – продолжала Агнес, но тут её тон погрустнел и временами стал даже напоминать раскаяние, – правда сейчас, я не знаю, останется ли Парижу на меня свободное время, особенно когда Мария родит, – она остановилась и пересчитала пальцы на обеих руках, – ну да, уже ближе к осени, я полагаю.
Услышав это, Готель чуть было не оступилась на ступенях собора, но ничего не сказала и, стараясь не показывать лица, прошла внутрь.
– Вы в порядке? – спросила Агнес на выходе свою молчаливую подругу.
– Да, – смущённо улыбнулась та сверкающими на солнце глазами, ибо выплакав за последний час столько же слёз, сколько пришлось, по крайней мере, на её последние сто лет, они определённо должны были стать чище.
– Вас проводить домой? – заглядывала в изменившееся лицо подруги Агнес.
– Нет, – улыбнувшись, замотала головой Готель.
– Правда?
– Да, я должна извиниться перед Эмериком, – показав куда-то в сторону, пояснила Готель, – но вы обязательно заходите, моя дорогая Агнес.
Слишком уж долго Готель не позволяла себе мыслить о том. Слишком долго гасила в себе каждую, даже самую безобидную фантазию о ребёнке. Но теперь, зная, как скоро всё может осуществиться, у неё больше не было ни сил, ни желания сопротивляться своей мечте. Она даже была готова отвести в этих фантазиях место Эмерику, ведь девочка, которая у неё появится, не станет плотником или каменщиком, а с каждым годом станет лишь ближе к ней – любящей её матери. А та, безусловно, смогла бы влюбить свою дочь и в Париж и в Сену, и в булыжную набережную с лавочками и круглыми мостами; открыть величие соборов и показать Христов венец в Сен-Шапель. Она бы передала ей свою французскую чувственность и итальянскую страсть, и, наконец, подарила бы ей имя, коих перебрала за дорогу к Эмерику в уме не мало: Иоланда, Кристина, Джульетта. В каждом из них был заложен кусочек общей мозаики. Каждое из них было прекрасно и мило. Каждое. Только бы родилась девочка.
– Эмерик! – окликнула Готель и постучала в дверь столь же массивную, как и её хозяин.
Подождав с минуту она хотела постучать вновь, но тут дверь с жутчайшим скрипом отворилась, а за ней оказался мужчина того же склада и лет, но не Эмерик.
– Добрый день, месье, – отступила девушка назад, – здесь ли живёт месье Бедоир?
Мужчина исчез в глубине дома, откуда вскоре послышался его хриплый бас и какой-то шум: «Эмерик. Эмерик! Вставай, пьяная скотина. К тебе пришла дама».
Эмерик вышел на улицу, протирая лицо ото сна, всеми силами стараясь собраться с мыслями и выглядеть соответствующе своей прекрасной гостье.
– Я вовсе не хотела тревожить вас, мой милый друг, – залепетала девушка, – лишь извиниться за вчерашнее. Я очень прошу простить меня, ибо я, несомненно, была не в себе.
Эмерик поморщился и ещё сильнее потёр руками голову и затылок:
– Простите за бестактность, мадмуазель, но я совершенно не помню, чтобы мы с вами вчера встречались, – проговорил он, и в течение их недолгого разговора ещё несколько раз тяжело вздыхал и разводил руками, – я, честно признаться, больше не знаю что и сказать.
Было ли это правдой, и Готель начинала сходить с ума, или Эмерик всё же заглянул в ящик Пандоры и, вдобавок к безучастию к себе, не увидел там ни одного ростка, кроме теней окутывающих её душу, но больше он к Готель не приходил.
Это был восьмой день, как кончилось лето. Теперь Готель редко выходила из дома. Она нашила ворох пелёнок и одеялец, подготовила место для ребёнка, не поддавалась мятежным чувствам и, в общем, старалась держать дом и мысли в чистоте. Не позволяя себе томительных ожиданий, она ложилась за закатом, копя силы, рассчитывая в будущем только на себя. К полуночи в доме становилось совершенно тихо. Правда иногда с моста на набережную сворачивал случайный экипаж, и Готель, прислушавшись, переворачивалась в постели на другой бок.
Так было и сегодня. И Готель, в который раз проследив, как удалился шум, вздохнула и постаралась закрыть глаза. Она уже задремала, когда послышался тревожный стук в дверь. Готель вскочила с постели, сбежала по лестнице и, набросив серую накидку, открыла дверь.
На улице было четыре всадника. Тот, что стучал, оглядывался по сторонам и, только Готель вышла, передал ей довольно увесистую корзину:
– На вашем месте, я бы как можно быстрее покидал Париж, – сказал он, тут же садясь на коня.
– Но почему…, – совершенно растерялась та.
– Вы же не думали, что будете вот так просто растить королевского ребёнка на другом берегу реки, мадам. Надеюсь, у вас есть где укрыться. Мадам, – откланялся напоследок он.
– Мадам, – откланялись другие, и в следующее мгновение их кони рванули дальше по набережной.
Готель взялась за лоб рукой и провела по волосам: «Как глупо, глупо, глупо! – ругала она себя в сердцах, – так не должно было быть, – качала она головой, – не должно».
Войдя в дом, она поставила корзину на стол, зажгла ещё несколько свечей и откинула край покрывальца. Малышка спала. Готель приблизилась к ней лицом, пытаясь лучше разглядеть каждую деталь: курносый носик, птенцовые губки, пухлые щёки и кожа, которая была невероятно прозрачной. Девочка была совсем крошечной, и Готель даже поймала себя на мысли, что никогда и не подозревала, что дети могут быть такими маленькими. Здесь же, в корзине лежал небольшой кувшинчик с молоком и выделанной из кожи соской, а ещё кулон. Золотой кулон размером с небольшую монетку, с великолепными гладкими краями, в форме геральдической лилии королевства. Готель взяла его на ладонь, перевернула и прочитала выгравированное с обратной стороны имя – «Мария».
– Ну, что ж, Мария, – посмотрела она на девочку, – имя у тебя воистину божественное. Осталось только назваться Анной, – вздохнула Готель и снова накрыла корзинку.
