II
Готель бежала. Её босые ноги были сбиты до крови. Иногда она падала без сил прямо на траву и плакала. Ела ягоды в лесу, пила речную воду и, не зная как далека ещё дорога, почти не отдыхала. Только встречая на пути какую-либо деревню, она забиралась на ночь в хлев, а если повезёт в амбар, и пересыпала там до первых лучей солнца. Редко удавалось встретить на пути церковь, двери которой были бы открыты странникам. Как правило, их настоятели боялись чужаков гораздо сильнее Бога. На одной из мельниц, где девушка останавливалась на ночь, она даже купила себе грубую лепёшку да сырную корку. И, пожалуй, это был единственный раз за всю дорогу, когда она по-настоящему ела и спала.
А на рассвете были поля. Бескрайние поля пшеницы. Готель бежала по ним, и ей казалось, что грусть её отступает и тает где-то там, позади. Она не хотела больше ничего помнить о прошлом. У неё было только одно желание – забыть: цыган и их беспочвенную радость, бродяжничество, их неприкаянные холодные повозки и заплатанную одежду, которой они так дорожили. Забыть свою печаль и больше никогда не поддаваться обманчивому порыву чувств. Но она помнила Парно, этого старика, который один был с ней добр и открыт. Всё это осталось в прошлом. И от этой перемены Готель чувствовала, если не счастье, то что-то очень его напоминающее, ведь, так или иначе, сейчас она шла туда, где люди шили и носили платья из чудесной ткани, не считая это зазорным, и жизнь которых, возможно, была такой же прекрасной и восхитительной. За этими размышлениями она увидела на холме очередного путника, а точнее путницу с охапкой хвороста за спиной.
– Любезная сеньора, – обратилась к ней девушка, – не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?
Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:
– Voilá!
Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.
Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетённых вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые; чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари, крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далёкого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы, и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка гружёная тяжёлыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, всё сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте.
Все действо, по сути, напоминало хаотичное движение муравейника. На узких улицах люди едва умещались между домами; кто-то торопился, сбивая с ног впереди идущих, и вызывал новую волну брани; и Готель, получив пару синяков в подобной толкотне, насилу вырвалась на набережную, пытаясь отдышаться от впечатлений совершённого ею променада. Она хотела было умыться, но вода в Сене оказалась столь гадкой, что даже стоять у края было совсем неприятно. Девушка расправила платье и с удивлением обнаружила, что монет при ней уже не было. Она рухнула наземь и схватилась за голову. «О, сестрица моя, Сара Кали! – взмолилась она, – что же за наказание обрушилось на мою несчастную голову!» Сетуя на собственную невнимательность, она покрепче перевязала свой самородок, надёжнее спрятав его под платьем, а потом походила по улицам, желая найти хоть один портной магазинчик, но кроме лохмотьев, предлагаемых на городском рынке, ничего не нашла. Мечта рушилась так же быстро, как подступал её голод. Скоро наступил вечер, и людей стало меньше; большинство из них, затворив двери и окна, наглухо закрылись в своих домах и лачугах. Казалось, у каждого несчастного в этом городе был дом. У всех, кроме Готель. К ночи улицы Парижа опустели.
Поиски крова привели девушку в чью-то конюшню; в ней было прохладно, но сухо. Тесно устроившись в небольшой тележке, Готель слышала, как урчит её желудок, но усталость, к счастью, была сильнее, и девушка быстро заснула.
Однако сон её был не долог. Ни свет ни заря, конюх, ругаясь и тряся телегу, как умалишённый, разбудил и выгнал её из конюшни, и девушка снова оказалась на улице. «Как рано просыпается Париж, не то, что цыгане», – подумала она и с ностальгией вспомнила, как наслаждалась тихими, пустынными рассветами, сидя на брёвнах со стариком Парно.
К полудню город вернулся к своему обычному состоянию – половина горожан носилась по всему городу по каким-то своим непонятным делам, вторая половина слонялась по тому же городу безо всякого дела. Готель отнесла себя ко вторым, хотя, дышащая одной лишь надеждой, к закату с усердием обошла все улицы в поисках крова и еды. Желая поскорее заснуть, чтобы не слышать своего голода, она залезла под мост и, свернувшись комочком прямо на земле, погрузилась в сон. Несколько раз она просыпалась в темноте от крысиного писка; среди ночи эти мелкие звуки и шорохи казались просто оглушительными. Словом, таким образом она промучилась до утра, а с рассветом первые повозки, проезжающие по мосту, разбудили её своим грохотом окончательно.
Обессилившая от трёхдневного голода девушка чуть не упала на одной из улиц; она прислонилась к стене дома и буквально сползла по ней на дорогу. Почти в бреду она вспоминала свою жизнь у цыган, и даже подумала, что могла бы петь и плясать, как делали в таборе, когда хотели собрать немного денег. Но сил на это у неё уже не осталось. Готель вытянула вперёд руку и стала ждать, хоть какого-нибудь, чуда.
Люди на улице сперва даже не знали, как реагировать на такое поведение. В городе сплошь и рядом сидели нищие и выпрашивали милостыню, но красивая девушка в превосходном платье? Это было совершенно необъяснимо. Первые несколько минут местные держались тихо, пытаясь понять, каких кровей была эта просящая, и какой бес занёс её на эту улицу. Но увидев, что кто-то из прохожих сжалился и бросил Готель монетку, и, поверив, что она действительно просит, осмелели и стали подходить к девушке ближе, рассматривая её и даже посмеиваясь. В одно мгновение из этой группы выделилась какая-то женщина, подошла к Готель, плюнула ей в лицо и снова растворилась в толпе. Растерявшись от столь вульгарной выходки и надеясь узнать, чем же не угодила она своей обидчице, девушка безрезультатно вглядывалась в прохожих, вскоре услышав женский голос:
– Ну что, спустилась с небес на землю?! – прокричала, похоже, именно та женщина.
– Заберите у неё деньги, – откликнулся мужской голос.
– Такая важная персона не должна просить подати, – заметил третий.
Готель, испугавшись такого поворота событий, стала оправдываться, что, мол, никакая она не «важная персона», и что она уже просила милостыню раньше, когда жила в таборе.
– Так у нас тут просто цыганка? – лукаво спросил самый здоровый, и Готель испуганно закивала в ответ. – Взгляните-ка, у нас завелась цыганка! – завопил здоровяк.
– Сейчас мы проучим тебя, ведьма! – загудела толпа и кинулась рвать на девушке платье.
– Девчонка моя! – ревел здоровяк, прорываясь вперёд. Оказавшись над девушкой, он схватил её за волосы и, прижав чёрные пряди к своему лицу, жадно вдохнул их аромат. Не скрывая наслаждения от попавшей ему в руки нежной и свежей кожи, он вожделенно водил своими грубыми пальцами по мокрым щекам и губам Готель, и так увлёкся этим занятием, что не заметил гробовой тишины, внезапно воцарившейся на улице. Ни смех, ни брань более не нарушали этого соборного молчания, и только Готель временами поскуливала от страха. А затем, стремительный лязг и хруст, прошёл сквозь эту тишину. Здоровяк обмяк и упал на колени.
Девушка не двигалась. Она сжалась, как только могла, прикрыв голову руками, и плакала еле слышно, повторяя трясущимися губами:
– Пощадите, прошу вас, пощадите, пожалуйста.
Лишь когда она поняла, что ничего больше не происходит, она снова открыла глаза и увидела, что в пяти шагах от неё стоит стражник, а пронзённое тело здоровяка уже оттащили в сторону. Чуть дальше стояли ещё трое стражников, а в центре женщина; с рыжими, как огонь волосами; в тёмном с капюшоном балахоне. Никого больше на улице не было. Женщина отозвала стражника и подошла ближе:
– Кто ты, дитя? – спросила она, наклонившись к девушке, но Готель испугавшись очередного вопроса, только залилась слезами.
– Я не знаю, мадам, не знаю, – замотала она головой.
– Откуда у тебя это платье? – словно набравшись сил и терпения, снова спросила женщина.
– Это моё платье, мадам, – вытерла девушка лицо и увидела оторванные куски красной материи, разбросанные всюду, – это моё платье, моё платье, – надломленным от слёз, голосом залепетала Готель, – это я сшила, – повторяла она, обливаясь горем и подбирая лежащие вокруг себя кусочки, – это я сшила.
Женщина устало вздохнула, выпрямилась и вернулась на прежнее место:
– Отвезите её в Аржантёй, – спокойным, но влиятельным голосом, произнесла она.
Готель не помнила, как заснула, но проснулась она от того, что экипаж, в котором её везли, слишком трясло на дороге. Раньше она никогда не ездила в экипаже. Он был красивым; просторный и с мягкими сидениями, обитыми уже немного потёртым гобеленом. Кучер, сидевший впереди, звонко хлестал пару крепких лошадей, а мимо торопились деревья; и солнце было таким по-доброму тёплым, что девушке верилось, что всё, что произошло с ней на улицах Парижа, было не более чем дурным сном. Только теперь Готель не знала чтó уготовила ей судьба, которой, потеряв силы, она безропотно отдалась.
Экипаж в очередной раз проехал через Сену и, спустя недолгое время, остановился у небольшого монастыря. Из его дверей вышла крохотная монашка и позвала девушку едва заметным жестом.
– Мне было велено дать вам приют, – сказала она покорно и вошла в двери монастыря.
Готель вошла следом.
Каменные стены этой обители служили пристанищем для порядка сорока монахинь. Скромные убранства их келий должны были способствовать средоточию души на мыслях праведных и не давать повода мирским соблазнам. Одна из таких келий была отведена и Готель. Она оказалась столь узкой и крохотной, что будь девушка хоть чуточку побольше, она с трудом бы смогла в ней повернуться. Внутри было лишь узкое ложе с висящим над ним распятием, да маленькое окошечко, открывающее вид на внутренний двор, из которого доносилось почти непрерывное кудахтанье кур.
Дав Готель немного передохнуть с дороги, её проводили в банную, а когда та стала чистой, выдали новую одежду; из хорошего льняного материала, хотя почти бесформенную. Девушка выглядела в ней, как голубец, но чувствовала себя при этом не иначе, чем королева. После же был обед, который стал для Готель очередным, невиданным прежде зрелищем; не один праздник ещё не дарил ей такую бурю впечатлений, как сея трапеза.
Всё действо было подчинено какой-то сложившейся с годами дисциплине и началось с того, что все монахини практически одновременно пришли в столовую; послушно ждали своей очереди, а получив миску с бобовой похлёбкой, проходили и садились на своё место. Готель ощущала невероятный прилив радости от этого витающего в воздухе порядка и согласия, в результате чего, она проводила своим взглядом каждую монашку до своего места, прежде чем сама приступила к обеду. И главное, что всё это происходило, совершенно молча.
Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно не общительными; за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время, Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни.
Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой почему-то не было и следа.
Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И всё казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли.
Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она – женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе.
– Так ты шьёшь? – тут же раздался знакомый голос; одновременно нежный и твёрдый, благородный, женственный и глубокий.
– Да, мадам, – ответила девушка.
– Откуда ты? – снова спросила рыжая незнакомка, всё ещё не оборачиваясь.
– Я родилась в Турине, мадам, – неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, – меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза:
– Кому ты молишься, дитя? – спросила она с радушным вниманием.
– На сестрицу мою, Сару Кали, – робко ответила Готель, на что женщина невольно улыбнулась и снова отошла к окнам.
– Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, – сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. – Но ты будешь шить, – каким-то угрожающе серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
– Да, мадам, – постаралась так же серьёзно ответить девушка, – но могу ли я узнать ваше имя?
– Меня зовут сестра Элоиза, – словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных в этой обители. Казалось, что настоятельница видит и знает всё, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразном гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа.
Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за всё, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос, словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во всяком мире! в конце концов, это было необычайно неприятно.
К чему столько правды, если не знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Ещё много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой из этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать.
К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы; настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья; не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах; также, настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель; хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Как бы там ни было, Готель верила каждому её слову.
Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар – быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твёрдой. Все кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все! были в неё влюблены.
В одну из их встреч настоятельница сказала:
– Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя.
И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза ещё никогда не заказывала у неё платья; и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным.
Вся работа заняла два дня, специально для чего Готель была доставлена невероятная небесно-голубая парча с серебряной ниткой, тесьма и прочая, согласная стилю, фурнитура. Когда платье было готово, девушка, дрожа от волнения, принесла его настоятельнице.
– Оно бесподобно, девочка моя, – согласилась сестра Элоиза, и если бы Готель не знала, какой сильной была эта женщина, она бы тотчас поклялась, что та вот-вот готова проронить слезу.
Девушка смотрела то на платье, то на женщину, с трепетом надеясь, что ей всё же скажут, что за счастливице достанется вся эта красота; но настоятельница больше ничего не сказала.
Следующим утром Готель проснулась от того, что кто-то гладил её волосы. Она открыла глаза и увидела сестру Элоизу, сидящую на её постели. Девушка чувствовала её прохладную руку на своих висках, и сердце её сжалось от этой ласки; никто и никогда прежде её не ласкал. Возможно, это и была та материнская ласка, думала Готель, которой она была лишена всю жизнь. Девушку лишь смутил её взгляд, тёплый и нежный, и одновременно жадный, будто настоятельница хотела запомнить её именно такой, до последней детали, словно прощалась с ней; Готель почувствовала, как по щеке её скатилась слеза.
– Нам пора, дорогая, – тихо сказала настоятельница, – я принесла тебе твоё платье.
Сестра Элоиза вышла. Рядом лежало платье из голубой парчи. Чудесное. Волшебное. Девушка провела по нему рукой, с благоговеньем вспомнив каждый уложенный в нём стежок.
Умывшись и приведя себя в порядок, Готель надела платье и вышла из кельи. И, подходя к дверям монастыря, она уже слышала, как нетерпеливо на улице звенят лошади своей сбруей.
– Иди же скорее! – улыбнувшись, крикнула ей сестра Элоиза, увидев, появившуюся во дворе девушку.
Та подобрала подол, чтобы не испачкать его травой, и, подойдя ближе, поднялась в экипаж.
– Ты очень красива, – сказала ей настоятельница.
Но Готель смотрела на монастырь; и смотрела так же жадно, как этим утром на неё смотрела эта женщина, а после перевела взгляд на неё – свою спасительницу, эту рыжую бестию, у которой за каждым словом скрывалась тайна, любовь, сила, тоска и ещё какая-то светлая, только ей ведомая грусть. И не успели они далеко отъехать от монастыря, девушка не выдержала и бросилась ей в ноги:
– Мы ведь вернёмся, сестрица! Мы ведь вернёмся, матушка моя! – зарыдала Готель.
– Ну, конечно, – успокаивала её настоятельница, – как только ты захочешь.
Девушка проплакала ещё полдороги, полдороги проспала и открыла глаза, когда экипаж уже въехал на остров Сите.
Теперь их сопровождали ещё четыре рыцаря в тяжёлых доспехах. Горожане, молча, расступались, а некоторые, даже, торопливо затворяли в домах окна и двери. По острову двигались совсем недолго; очень скоро экипаж свернул с улицы и, лениво переваливаясь со стороны на сторону, проехал через широкие ворота, оставив нищету Парижа за неприступными стенами королевства. Сделав незамысловатый маневр, кучер остановил лошадей у парадного входа дворца, и Готель спустилась на мощеную булыжником площадь.
Сам королевский дворец был небольшим; только пара невысоких башен по стенам да одна наиболее высокая внутри затеняли собой благородного вида резиденцию всего в несколько этажей. Справа от площади был разбит садик и устроен небольшой фонтан, почему-то без воды. Сестра Элоиза высокая и статная, в черной рясе, при этом с совершенно не покрытой головой, раскидала по плечам свои рыжие локоны и, подойдя к Готель, взяла её под локоть:
– Пойдем, дорогая, – сказала она ей, как близкой подруге, и они прошли в сад.
Девушка ступала по зелёному газону, полностью уверенная, что всё происходящее с ней – это просто сон. Сказочный и прекрасный, но всё же сон.
– Взгляни-ка, – привлекла настоятельница внимание своей юной спутницы, – вон там, со своей трёхлетней племянницей сестра короля – Констанция де Франс, – и женщина показала взглядом на молодую девушку, играющую с ребёнком у каменной скамейки, – на ней твоё платье.
Готель присмотрелась внимательнее, и действительно; может быть два или три месяца тому назад она сшила его, украшенное цветами пóнизу.
– А там, справа, у розового куста, – повернулась сестра Элоиза, – дочь бургундского герцога – Сибилла, в скором времени королева Сицилии. И на ней тоже, твоё платье.
– Я сшила его…, – наморщила лоб девушка.
– На прошлой неделе, – опередила её настоятельница.
– С кружевами в рукавах, – всё ещё не веря своим глазам, пробормотала себе под нос Готель.
– Пойдем же, нас уже ждут, – прервала её «сон» сестра Элоиза и, взяв девушку за руку, повела обратно к дворцу.
Преодолев с десяток ступеней и тяжёлые дубовые двери, они вошли в здание дворца. Один каменный зал сменялся другим, но настоятельница, как будто точно знала куда шла.
– О! Рожéр! – воскликнула она издалека одинокому сеньору, оказавшемуся в креслах одного из залов, – как я рада видеть вас, ваше величество!
Сеньор, озарившись монаршей улыбкой, поднялся навстречу. Он был высоким и плотным, и, наверное, даже полным, хотя его невероятно величественная осанка, кажется, могла бы скрыть любые минусы его фигуры. Он имел такое же не полное, но тяжёлое лицо, и вся эта масса благоухала нескрываемым добродушием и участием.
– Элоиза, матушка моя, к чему такая официальность, для вас просто Рожер! Sei adorabile, mia cara, come sempre1, – приблизился мужчина и с тактом поцеловал у ней руку. – Позвольте же узнать, дорогая, что это за милое создание рядом с вами? – незамедлительно заметил он, на что сестра Элоиза обошла девушку сзади и тепло обняла её за плечи:
– А это – та таинственная Готель.
– Неужели вы, мадмуазель, – растаял Рожер, – вами восхищается весь Париж! А теперь и моё славное королевство, – провозгласил монарх и поцеловал у девушки руку.
– Дитя моё, – в свою очередь отозвалась настоятельница, – позволь представить тебя Рожеру Второму, королю Сицилии.
Готель присела в реверансе:
– Приятно с вами познакомиться, сир, – тихо сказала гостья и учтиво опустила глаза.
– Я имел смелость, – не теряя времени, продолжил Рожер, – просить аббатису доставить вас сюда, чтобы просить вас о любезности – сшить подвенечное платье моей невесте, Сибилле, которая, кстати сказать, в вас просто влюблена. А вот на помине и она, – и король устремил свой взор дальше, к дверям зала, где появилась девушка в платье «с кружевами в рукавах».
Приблизившись, она также присела в лёгком реверансе:
– Доброе утро, ваше величество, – улыбнулась Сибилла, с любопытством косясь на с иголочки одетую гостью. Это была невысокая, светло-русая девушка двадцати двух лет. С осиной талией и тонкими руками, с сохранившейся детской мимикой над, как ей самой, видимо, казалось, взрослыми манерами. Сибилла являлась дивным эталоном принцесс детских сказок. И, вероятно, именно этим волшебным образом, она и сводила с ума «своего короля».
– Доброе утро, дитя, – умилился сему солнцу Рожер.
– Доброе утро, матушка, – обратилась Сибилла к сестре Элоизе.
– Доброе утро, дитя моё, – ответила та.
– Позвольте я́, – вмешался король, – представлю вам, моя дражайшая Сибилла, ту самую Готель! Прекрасную и, как выяснилось, очаровательную Готель из монастыря Аржантёй, великую мастерицу портного дела!
– О, Бог мой! Мадмуазель! Для меня большая честь и радость познакомиться с вами! – прощебетала девушка и ненадолго повисла у гостьи на шее, – в моем гардеробе более дюжины ваших платьев, вы настоящая волшебница!
– Спасибо большое, ваше высочество, мне очень приятно узнать, что мой труд при дворе так высоко ценят, – немного смутившись, улыбнулась Готель.
– Кстати, я совсем недавно, – снова обратился Рожер к невесте, – просил мадмуазель сшить для вас подвенечное платье.
– О, ваше величество, это самый лучший подарок для меня. Я вам премного благодарна, – всплеснула руками та и, сделав книксен, поцеловала его руку.
Наступила небольшая пауза, которую прервала сестра Элоиза:
– Милая Сибилла, может быть, вы покажете Готель дворец, – предложила она, – я бы хотела разделить с их величеством несколько минут.
– Конечно, матушка, – с удовольствием откликнулась девушка и посмотрела на гостью, – если мадмуазель не возражает.
– О, я с радостью, – закивала головой Готель.
«Уж не за подвенечным ли платьем вы пожаловали в Париж», уходя, слышался голос настоятельницы; «о нет, моя дорогая. Папа просил меня помочь его возвращению в Рим», отвечал король.
Ступая многочисленными коридорами и залами дворца, Сибилла какое-то время держалась солидно и важно, не выходя из своего высокого образа, однако её восхищение славной портнихой и искренне детское любопытство с каждой минутой всё больше пролезали наружу:
– А где вы живете в Париже? – выпытывала она.
– Я живу не в Париже, а в монастыре Аржантёй, – ровно отвечала Готель, – сестра Элоиза, спасительница моя, три года назад дала мне приют в этом чудесном месте.
– Аржантёй! Бог мой, как далеко! – Сибилла стукнула себя по лбу и сдула щеки, – вы непременно должны оставаться в Париже, вы встретите здесь массу интересных людей!
– А вы живете во дворце? – перехватила Готель.
– К сожалению, нет, – опечалилась девушка, – я здесь с моей maman2, герцогиней бургундской, Матильдой Майеннской. Мы приехали из Бургундии, – пояснила она с не важным жестом. Наконец, девушки вышли в сад, и на лице Сибиллы вновь засияла улыбка:
– Констанс! – выкрикнула она, высоко вытянув шею, – Констанс! Ты посмотри кто у нас в гостях!
На её зов откликнулась привлекательная девушка с волосами сочного каштанового цвета и с крохотными, почти незаметными веснушками на лице; которая, хоть и говорила о себе высоко, в саду вела себя таким же ребёнком, как и Сибилла, притом была ещё на два года младше, хотя и выглядела взрослее своей подруги. Пока Людовика не было в королевстве, Констанция была центром всеобщего внимания, не терпела никакого превосходства над собой и, разумеется, до сего дня на ней было лучшее платье в Париже, сшитое когда-либо её гостьей «с цветами понизу».
– Это Готель из монастыря нашей аббатисы, – издалека поспешила похвастать Сибилла, – и ты только посмотри, в каком она платье!
– Рада, наконец, познакомиться с вами, дорогая, – приветствовала гостью девушка, приблизившись неторопливыми, но широкими шагами и раздавливая между двумя ладошками головку розового цветка.
– Позвольте представить вам, мадмуазель – графиня Булони, Констанция де Франс, – добавив в голос торжественности, договорила Сибилла.
– Приятно познакомиться, миледи, – вежливо склонила голову Готель и присела в лёгком реверансе.
– Известно ли вам, мадмуазель, что превосходить своим нарядом королевских особ – неслыханная дерзость, – строго проговорила Констанция, но потом, взглянув на смешавшуюся было девушку, светло и радостно ей улыбнулась, – но не вам, дорогая. В конце концов, это ваша плоть.
– Я имела смелость, – влезла Сибилла, – просить мадмуазель остаться у нас ненадолго.
– О, вы окажете нам этим огромное удовольствие, – согласилась графиня, убрав с лица прядь каштановых волос.
– Я, право, не знаю, как воспримет это предложение моя настоятельница, а мне бы не хотелось расстроить её ожиданий.
– Оставайтесь, дорогая, – умоляла Сибилла.
– Оставайтесь, будет весело, – хитро прищурила глаза графиня и, дёрнув Сибиллу за кружевной рукав, побежала по зелёному газону прочь, – твой фант, сестрица, – крикнула она подруге, рассмеявшись и обежав розовый куст.
О, если бы Готель могла летать, сейчас бы она взлетела до небес.
– Не стоит отказывать королю, – серьёзно заметила сестра Элоиза и, поправив чёрные волосы Готель, положила руку ей на плечо, – останься, сшей платье.
– А когда я увижу вас, матушка?
– Увидишь, когда захочешь.
– Но кто же вернёт меня в Аржантёй, – заволновалась девушка.
– Ты во дворце, Готель, – заглянула ей в глаза настоятельница, – стоит только пожелать.
– Но мой…, – заикнулась, было, Готель и, прикрыв пальцами рот, затихла.
– Самородок? – уточнила настоятельница, – его никто не тронет.
Готель нежно обняла сестру Элоизу:
– Ах, матушка, – вздохнула она, – спасибо вам за бесконечную любовь вашу. Храни вас Бог и все ваши Святые.
Она прошла за экипажем до самых ворот и ещё стояла там какое-то время. И лишь оглянувшись на дворец и сад, и обретённый ею Париж, именно такой, о котором она когда-то мечтала, Готель поняла, что вернётся она в монастырь или нет, совсем не в этом дело, а в том, что страница её жизни неожиданным образом перевернулась.
Первая ночь во дворце прошла почти бессонно; слишком многое изменилось за один день. Слишком много одеял и подушек было на слишком большой кровати. Готель стащила все их на пол и перестелила постель одной подушкой и одним одеялом. Она открыла окно, и ночной воздух свежий и прохладный наполнил её огромную комнату. Внизу плескала Сена и отражала в себе огни, рассыпанные по другому берегу засыпающего Парижа. Готель легла на постель и, вслушиваясь в мерную песнь сверчков и звуки проплывающих редко лодок, вспоминала свою узкую келью в монастыре. В этой спальне их уместилась бы дюжина.
Наутро Париж ворвался в комнату шумом улиц, и Готель, уснувшая лишь глубокой ночью, проявила нечеловеческое усилие, заставив себя открыть глаза и подняться с постели. Было уже светло, и девушка стала быстро одеваться, чтобы не опоздать к завтраку, но когда вышла из комнаты, в коридорах никого не было, а дворец казался совершенно пустым. Она несколько раз прошла коридорами в поисках столовой и при этом так никого и не встретила. Пара стражников, обняв свои копья, дремали в углу одного из залов, и, проходя мимо, девушка поднялась на цыпочки, чтобы их не потревожить. По прошествии получаса скитаний, отчаявшись найти кого-либо живого в этом сонном царстве и решив, что её не иначе как бросили, девушка села на столь же одинокую скамейку в конце коридора и, скрестив на коленях руки, пустила слезу.
И буквально в ту же минуту совсем рядом открылись двери, откуда послышался смех, сливающийся из мужского и женского голосов. «Куда же вы, мой друг?» – будто надув губки, зазвучал женский, а затем из комнаты выскочил молодой мужчина и несомый своей радостью, едва не налетел на, подошедшую к дверям, Готель.
– Доброе утро, мадмуазель, – сказал человек, попытавшись привести в порядок сбитое дыхание, и приставил к своим губам указательный палец, – простите, если я ошибаюсь, но вы – «та таинственная Готель» из монастыря Аржантёй.
– Доброе утро, месье, – согласно кивнула девушка и расцвела духом оттого, что нашла хоть кого-то в этом необитаемом месте.
– Почту за честь, прекрасная мадмуазель, пригласить вас к нашему скромному завтраку, – сказал незнакомец и подал ей руку. Готель не очень разбиралась в мужской моде, но его одеяние и здоровый цвет лица под короткими золотистыми кудрями, и все его жесты, исполненные с лёгкой грацией, вероятно, пользовались особым успехом у придворных девушек. Готель присела в реверансе и вложила в его открытую руку свою.
В сервированной к завтраку комнате сидела графиня, вычесывающая с ночи волосы какой-то удивительно хорошенькой серебряной щеткой.
– Доброе утро, миледи, – поздоровалась с ней девушка.
– Доброе вам утро, Готель, – обернулась к ней Констанция, – надеюсь, вы хорошо спали, дорогая. По себе знаю, как это трудно на новом месте.
– Ночной Париж совсем не такой, как днём, – заметила Готель, усаживаясь на стул, любезно отставленный ей незнакомцем.
Молодой человек обошёл девушку сзади, так же сел за стол и, поправив на себе костюм, откашлялся, привлекая внимание графини.
– Дорогая моя, позвольте представить вам, горячо любимого Генриха де Труа, совсем недавно вернувшегося к нам из крестового похода, который, судя по всему, не принёс никаких успехов Папскому двору, – улыбнулась в довершении графиня.
– Вы ошибаетесь, моя прекрасная Констанс, я привёз из Дамаска совершенно дивный сорт садовых роз, который удивительно хорошо принялся у меня в Шампани, – не отрывая взгляда от гостьи, с сентиментальной улыбкой ответил Генрих.
– Я так боялась опоздать, но, кажется, что кроме нас, никого во дворце больше нет, – пряча смущенный взгляд в десерт, предположила Готель.
– Мой брат с супругой, очевидно, боясь косого взгляда Евгения и Рожера, откладывают своё возвращение, – откликнулась Констанция всё так же иронично, – нас было бы на двое больше.
– А Сибилла?
– Сибилла скоро выйдет замуж, – вытаскивая из хвоста отделившийся волос, задумчиво проговорила графиня, – а пока она может мирно спать в своих покоях. Дворцовая жизнь, к её счастью, спокойна и безмятежна.
– Долго ли вы пробудете в Париже? – поинтересовался Генрих.
– Мне лишь нужно сшить платье для их высочества, и я вернусь в Аржантёй.
– О! – возразил тот, – я бы на вашем месте так не торопился, моя дорогая. Будьте уверены, к вечеру здесь будет предостаточно людей с правого и левого берега, которые захотят с вами познакомиться.
И он был прав. Уже к полудню во дворец прибыл хозяин портной лавки острова; через два часа появился хозяин магазинчика с левого берега; потом ещё несколько человек, но которых так и не пустили. Хозяева же магазинов терпеливо ждали приема во дворе, в то время как Готель снимала первые мерки с их высочества:
– Ой, мадмуазель, не стоит верить всему, что говорят политики. Его отец всеми правдами старается распространить своё влияние в королевстве, потому он и жужжит над графиней ежечасно, – заметила Сибилла, подняв за спиной свои светлые волосы и терпеливо не шевелясь, пока её мерили.
– Мне он показался довольно милым, ваше высочество, – облизывая нитку, делилась Готель.
– Возможно. Генрих мил, и щедр! Но поверьте мне, моя дорогая, вы не успеете оглянуться, как останетесь одна одинёшенька где-нибудь в Шампани с дюжиной детей на воспитании. Молодые сеньоры, вроде него, сейчас помешаны на современной литературе, а сами понятия не имеют об ответственности и совершенствуют себя лишь в нескольких весьма докучных приемах обольщения, вычитанных ими в куртуазных романах! Так что, позвольте мне дать вам совет, милая Готель. Молодость слишком быстротечна, а жизнь коротка. Не будьте беспечны, не подавайтесь на мелочи, и пользуйтесь её дарами, если судьба к вам благоволит. Пользуйтесь. Пользуйтесь, и не стойте! – договорила с волнением Сибилла и, повернув голову через плечо к застывшей позади Готель, сердечно вздохнула и чуть слышно прошептала, – прошу вас, не стойте.
– Простите, ваше высочество, – очнулась портниха, – позвольте мне ещё несколько минут.
Ещё перед обедом Готель вышла во двор и пообщалась с пришедшими к ней гостями. Старый мастер с острова – Морис Бертьé и совсем молодой портной с левого берега – Клемáн Сен-Клéр наперебой хвастали своими лавками, куда, по их мнению, ходили за нарядами самые важные особы Парижа; на что девушка, в силу своей мягкости, заверила обоих, что в самое ближайшее время сошьёт для их лавок несколько вечерних платьев. Насилу вырвавшись из рук коммерсантов, Готель влетела во дворец, как ужаленная, и бросилась со сбитым дыханием на первую попавшуюся скамейку. Она вдруг почувствовала, что скучает по монастырю, по его умиротворению; по тихим лесным прогулкам и узким кельям, в которых нет ежеминутного риска попасть на страстную дискуссию или светский спор. Ей неутолимо захотелось шить, утонуть в этом процессе с головой, что, возможно, отвлекло бы её хоть ненадолго от раутов и успокоило душу.
Готель пробыла у себя до заката. Она шила пока свет за окном давал такую возможность, а потом, полежав всего несколько минут на кровати, вышла в пустынный коридор. «Зачем нужен такой большой дом всего для нескольких человек, которых здесь и так никогда не найдёшь», – думала она. Она неторопливо прошла по дворцу и вышла в сад, но на улице было также пусто и безлюдно. Готель села на каменную скамейку и, услышав, как заурчало у неё в желудке, с досадой вспомнила, что пропустила обед. Девушка обошла здание дворца сзади и обнаружила дверь, где непрерывно заходили и выходили слуги; она даже отыскала дворцовую кухню, только там ей ничего не дали. Какая-то немая девочка лет шести в сером платье по самую щиколотку проводила её обратно во дворец, в ту самую комнату, где утром она общалась с Генрихом и Констанцией, и, проглотив голодную слюну, Готель послушно села за стол ожидать какого-либо дальнейшего развития.
Просидев на одном месте около часа в полном одиночестве, она, было, встала, но тут двери с противоположной стороны распахнулись и несколько поварят, каждый со своей тарелкой, стройной вереницей прошли мимо стола. В одной тарелке лежал пшеничный хлеб, в другой ржаной, чуть дальше лепёшки, а в мисках поменьше травы и специи. Оставив всё это на столе, прислуга снова бесследно исчезла. Убедившись, что ничего волнующего больше не происходит, Готель взяла с тарелки кусок пшеничного багета и, стараясь не выходить из образа местной буржуазии, принялась степенно пережевывать каждый кусочек этого действительно вкусного, горячего хлеба. И доедая второй кусок, ей даже показалось, что это был самый вкусный хлеб, который она ела в своей жизни. Монастырский хлеб был из муки более грубого помола, чем этот, размышляла она, рассматривая пористую фактуру мякиша, но тут двери напротив снова распахнулись, и те же поварята, с теми же невозмутимыми лицами вынесли новую группу тарелок. Теперь здесь появились курица с сарацинским зерном, кусочек бараньей грудки с бобами в соусе, треска с овощами, а также сыры, яйца, виноградный, апельсиновый и даже яблочный соки. Готель замерла, пока процессия снова не исчезла и, неторопливо дожевав кусочек хлеба, который также на какое-то время затаился у неё во рту, пришла в панику от размаха и изобилия блюд, которые она никогда не сможет съесть. В голове обозначилась только одна мысль – бежать и спасаться; она же просила лишь немного еды, чтобы хотя бы вторую ночь спокойно лечь спать. «И не есть нельзя, – рассудила Готель, – я ведь сама просила. Надо съесть хоть что-то, столько людей готовили и старались. К тому же, это же всё невероятно дорого!» Придя к такому заключению, она положила себе кусочек курицы, посчитав, что это менее дорого и более ей понятно, в отличие от баранины или рыбы, которая, кстати, со своими огромными глазами и торчащими зубами выглядела просто угрожающе. Початая курица также выглядела не очень красиво, и Готель подумала, что если съест пусть даже одно блюдо из предложенных, то, возможно, это хоть как-то реабилитирует её в глазах двора. Потому она взяла ещё кусочек и, доев его, обессиленная откинулась на спинку стула. Оставалась почти половина плюс сарацинское зерно, которое Готель раньше не пробовала, но которое оказалось предательски сытным. Сок спасал. Промочив горло, девушка снова брала маленький кусочек курицы и устало его жевала. Наконец, поняв, что на большее её не хватит, она встала из-за стола и, держась обеими руками за живот и с трудом передвигая ноги, пошла в свою комнату. Она не сидела у раскрытого окна и не смотрела на мерцающий в реке город. Она упала на кровать и очень скоро заснула.
Всё следующее утро Готель не выходила из комнаты. Она шила платье для Сибиллы. А ещё она боялась, что ей определённо сделают выволочку за её вечернюю трапезу. Но к обеду, в надежде на пустынное постоянство этого загадочного места, она всё-таки решила спуститься в сад; и села на скамейку у розового куста; и закрыла глаза, повернув лицо к солнцу.
– Доброго вам дня, Готель, – услышала она уже в следующий момент и открыла глаза. Констанция и совсем молодой сеньор стояли прямо перед ней.
Готель встала со скамейки:
– Доброго вам дня, миледи, – поприветствовала она графиню, – доброго вам дня, сеньор, – обратилась она к молодому человеку.
На вид ему было не более пятнадцати лет, но держался он уверенно и смело. Его кожа была покрыта южным загаром, он носил тёмные волосы и какой-то сложный, сосредоточенный взгляд.
– Этот молодой сеньор, – заговорила Констанция, – Раймунд Пятый, новый граф Тулузы, маркиз Прованса и герцог Нарбонны.
– Приятно с вами познакомиться, милорд, – присела в реверансе Готель.
– Граф просто очарован вашей красотой, дорогая, – с укоризной заметила Констанция.
– Это правда, мадмуазель. Увидев вас, я решил, что Париж пленил мою подданную, – рассыпал комплиментами юноша, – так скажите же, не мучая мою душу, что вы ещё верны Провансу.
– О, милорд, – улыбнулась та, – я никогда не была в Провансе. Я родилась в Турине.
– Но это невозможно! – вспыхнул граф, – вы непременно должны скрасить Марсель своим появлением! И вы увидите, как прекрасен рассвет, украшенный мачтами входящих кораблей.
– О, мой молодой друг, – натянуто засмеялась графиня, – так вы никогда не наладите отношения с Парижем. Особенно, если будете переманивать лучших его людей.
Граф несколько унял свой южный темперамент, но так и не отпускал девушку взглядом. Скоро в саду появилась Сибилла и сообщила, что подают обед.
Готель была удивлена тому, как второстепенно относилась знать к достаточно праздничному характеру бытующих здесь трапез. Они лениво валяли в тарелках свои шампиньоны с топленым сыром, при этом, не интересуясь некоторыми блюдами вовсе. Принятие пищи сводилось к прикрытому трапезой подковёрному общению и служило плацдармом для выяснения межгосударственных интересов, а в последствие и источником светских сплетен. Готель в очередной раз оглядела общество, в котором ей довелось находиться: рядом сидел Рожер Второй – король Сицилийского королевства, дальше по кругу его молодая невеста – Сибилла, её матушка – Матильда Майеннская, герцогиня бургундская, а также Раймунд Пятый, только что получивший сразу три титула на юге Франции, и для молодого возраста которого такое перевоплощение стало настоящим испытанием. И ещё, здесь, конечно же, была Констанция – сестра короля Людовика Седьмого, который, не желая признавать своего поражения в альянсе с германцами, всё ещё оставался со своей супругой в Иерусалиме.
– А где же Генрих? – в какой-то момент решила поддержать разговор Готель.
– Похоже, он вернулся в Шампань к своим делам, – откликнулась Констанция, – кстати, как продвигаются дела с платьем нашей дорогой Сибиллы.
– Оно готово, – ответила девушка, разламывая руками свежий багет.
Наступила тишина. Тишина страшно знакомая; однажды Готель её уже слышала, когда появилась в красном платье перед табором. У девушки почти остановилось сердце и ей показалось, что ещё немного и она услышит журчание Фульды, но тут заговорил Раймунд:
– Какое платье?
– Моё подвенечное платье готово, – обомлела от счастья Сибилла.
– Господи, – иронично выдохнул себе в тарелку Раймунд.
– Вы слышали, ваше величество? – не находила себе места невеста.
– Я, честно говоря, очень удивлён и, простите за дерзость, смущен скоростью вашей работы, мадмуазель, – обратился король к Готель, – но, клянусь всеми святыми за этим столом, что если оно так же прекрасно, как быстро ваше мастерство, я жалую вам у себя дом в благодарность.
– О, ваше величество, – смущённо оглядела окружающих девушка, – я не могу принять такого дорогого подарка, к тому же, уже вечером я возвращаюсь в Аржантёй.
– Послушайте, дитя моё, – наклонился к Готель Рожер, – никогда не отказывайтесь от того, чего заслуживаете. Особенно, когда вам благоволит король.
Готель почтительно улыбнулась и согласно склонила голову. Послышался резкий звон, что в свою очередь стало следствием того, что Раймунд бросил в тарелку свои столовые приборы (отчего Констанция вздрогнула, закрыв глаза) и покинул зал.
Закончив обед, Готель и Сибилла, шурша юбками по коридорам дворца, отправились смотреть платье.
– Похоже, Раймунд расстроен вашим успехом у короля, – заметила Сибилла, и Готель подумала, что если останется в Париже, ещё хоть на один день, то Франция долго не протянет:
– Я бы хотела отбыть через час, – решительно сказала девушка.
– Как вам угодно, мадмуазель, – переступила порог комнаты Сибилла, – но на вашем месте, я бы дала юному графу шанс. Боже, какое оно красивое! – взяв в руки своё новое платье, воскликнула она и тотчас бросилась обнимать и целовать новую подругу.
– Ваше высочество, ваше высочество, – спасаясь от поцелуев, смеялась Готель.
– Простите, – послышался голос сзади. Девушки затихли и обернулись к дверям.
На пороге стоял Раймунд:
– Простите за вторжение, я лишь хотел извиниться за свою горячность за обедом.
– Я сообщу их величеству о вашей работе, – тихо сказала Сибилла и, проходя мимо графа, сделала лёгкий книксен, – милорд.
– Ваше высочество, – откланялся тот.
Готель стояла, молча, ровно, внимательно глядя на графа. Раймунд, стараясь перебороть нарастающее смущение, тоже какое-то время стоял, молча, но затем, не свойственно для себя потерянным голосом, произнёс:
– Мадмуазель, могу ли я вас просить остаться в Париже ещё ненадолго?
– Мне пора возвращаться в монастырь. Кроме того, мне не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством графини.
– Но когда же я увижу вас снова? – после очередной паузы с обидой пятилетнего ребёнка проговорил Раймунд.
– Увидите, когда захотите, милорд, – важно ответила Готель, – вы во дворце, стоит только пожелать.
Через час экипаж в Аржантёй был готов. Шестеро королевских стражников верхом, ожидая отправления, смирно переминались на одном месте, иногда неслышно переговаривались и посмеивались о чём-то своём.
– Обнимите за меня сестру Элоизу, – наказывала Констанция.
– Непременно, миледи, – закивала Готель, – и позвольте поблагодарить вас за чудесную возможность посетить ваш дворец.
– О, какие пустяки, дорогая, помните, вам всегда будут здесь рады, – тепло отозвалась графиня, обняв и поцеловав девушку.
В этот момент из дверей дворца появилась Сибилла. Она сбежала по ступеням и бросилась к экипажу:
– Готель! Моя дорогая, прекрасная Готель, возьмите, – залепетала она и протянула Готель какой-то свёрток бумаги похожий на документ, – я прошу прощения, моя дорогая, их величество сейчас отдыхают от обеда, но передают вам эту дарственную на владение домом в их королевстве, – почти задыхаясь, то ли от счастья, то ли от волнения, говорила Сибилла. – Вероятнее всего, я скоро уеду с матушкой в Бургундию и мы не увидимся с вами более в Париже, но я умоляю вас приехать к нам на Сицилию через год.
– Я бы очень этого хотела, – со всем сердцем отвечала Готель, – я постараюсь, я очень постараюсь, ваше высочество! – кричала она, когда экипаж уже тронулся, – и передайте тысячу благодарностей их величеству!
Уже подъезжая к монастырю, Готель замечала знакомые тропинки, привычный запах ветра и песни птиц, просыпающихся за окном её кельи каждое утро. Она была рада, наконец, вернуться туда, где её знали и ждали. Едва экипаж остановился, она вбежала в монастырь, оглядываясь по сторонам в поисках настоятельницы; заглянула в библиотеку и побежала в её комнату, но встретила её уже в коридоре. Готель припала на колени, поцеловала сестре Элоизе руку, а затем вскочила на ноги и принялась обнимать её и целовать её рыжие кудри:
– Матушка моя, какое счастье видеть вас снова!
– Здравствуй, дитя моё, – улыбнулась та, – как прошло твое второе свидание с Парижем?
– О, сестрица, так много впечатлений, что я удивлена, как выдержала моя душа.
Они прошли в комнату настоятельницы, где Готель поведала о своих дворцовых приключениях. О дружбе с Сибиллой, о «странном» молодом графе и своенравной Констанции.
– Хозяева портных лавок просто умоляли меня сшить им несколько платьев, – светилась под впечатлением Готель.
Но затем улыбка с её лица сошла и, выдержав мгновение, словно решаясь признаться в том, что откладывала как могла, она сказала:
– Их величество, король Сицилии Рожер, жаловал мне дом в своём королевстве.
Готель почему-то подумала, что настоятельница непременно рассердится, а потому сказав об этом, затихла и смиренно ждала поругания.
– И почему же это тебя так гнетёт, дорогая? – проговорила сестра Элоиза и поднялась немного приоткрыть окно.
– Но это же так дорого, матушка, – взмолилась ей вслед Готель.
– Не для короля, душа моя, – ответила та, и комнату наполнила вечерняя прохлада и монотонные песни цикад.
– И даже имея дом, я ведь никогда не смогу туда поехать, – погасшим голосом проговорила девушка и, глубоко вздохнув, сама себе чуть слышно добавила, – Сибилла звала меня.
Сестра Элоиза коснулась чёрных как смоль волос Готель, взяла её за руку и повела за собой. Они подошли к широкому комоду из тёмного дерева; настоятельница, сняла с пояса ключ, открыла дверцу одного из шкафчиков и вынула оттуда небольшую серебряную шкатулку; она протянула её девушке и показала взглядом, чтобы та её открыла. Готель послушно исполнила её просьбу и увидела, что шкатулочка эта была доверху наполнена золотыми и серебряными монетами, драгоценными камнями, кольцами, браслетами и прочими украшениями.
– Ух! – восхищённо взмахнула ресницами девушка, – откуда это у вас? – спросила она, улыбнувшись.
– Это твоё, – сказала настоятельница.
– Но это не моё, матушка, – запротестовала Готель, отталкивая шкатулку, – у меня никогда не было таких денег.
– Готель. Ты много работала, живя в монастыре, а всё это – те самые деньги и подарки, которыми люди платили за твой труд. Я лишь взяла на себя смелость сохранить их, пока ты не решишь, зачем тебе нужны такие средства.
– Но мне не нужны эти деньги, – поставила она обратно на комод шкатулку, – я делала это в благодарность за вашу щедрость и любовь, и я бы хотела, чтобы так оставалось и впредь, – мучаясь сердцем, ответила Готель и, как капризный ребёнок, села обратно на гостевой стул.
– Знаю, дитя моё, – взяла её за руки настоятельница, – но уже сейчас за пределами монастыря тебя ждёт целый мир. Сибилла. Помнишь? Там есть люди, которым интересно то, что ты делаешь.
Готель стало не по себе. Она почувствовала себя птенцом, которого выталкивают из гнезда.
– Ты же знаешь, дорогая моя, – успокаивала её сестра Элоиза, – что и в монастыре и в моём сердце для тебя всегда будет место.
Но, несмотря на все тёплые слова, девушка залилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно. Как плачут взрослые, когда не имеют на это права.
– Тебе лучше лечь сегодня пораньше, – заметила настоятельница и подала девушке руку, чтобы помочь ей встать.
И Готель так и сделала. Она вернулась в свою узкую келью и, не зажигая свечи́, легла спать.
Утро было на редкость туманным. Поднявшись умыться, Готель долго смотрела в ушат с водой, точно пытаясь разглядеть в себе что-то новое. Её утренняя прогулка за стенами монастыря не заняла и часа; потом она долго не могла выбрать материал для следующего платья, долго решала каким фасоном его кроить, и едва прометала края, свалилась как подкошенная и снова заснула. Ближе к полудню в её дверь раздался стук. Готель, которая только встала и ещё вычёсывала со сна свои волосы, приложила к груди платье и приоткрыла дверь.
– К вам сеньор, – сказала крохотная монашка, – они ждут у входа.
Солнце уже развеяло теплом туман и небо, залитое от края до края голубой краской, пело, впитывая в себя все запахи лета. Во дворе стоял дорогой экипаж, а рядом Раймунд. Увидев молодого графа, Готель медленно переступила порог монастыря, прошла с десяток шагов вдоль стены и облокотилась на неё, спрятав за спиной руки. «Ах! Что за лето!», – подумала она, закрыв глаза и вдохнув аромат прогретой солнцем травы. Спустя минуту, к ней подошёл Раймунд:
– О, Готель! Вы – украшенье дня, и можете сиять на равных с солнцем! Нет больше счастья для меня, чем видеть вас сейчас, – торжественно начал, было, юноша, но скоро его строки растратили былую уверенность, и девушка открыла глаза.
– Милорд?
– Я…, – попытался снова начать юноша, – я…, – повторил он и оглянулся назад, будто ожидал найти там слов или сил на свою оду.
Не обнаружив позади себя никакой поддержки, кроме упряжки лошадей равнодушно жующих свою уздечку, граф снова повернулся к Готель и, переступив через несносный этикет, подошёл к девушке ближе; та выпрямилась, как стрела и отвернула голову чуть в сторону, пытаясь оставить себе хоть немного личного пространства.
– Мадмуазель, я право не знаю, как сказать, – едва слышно заговорил молодой человек, – поскольку краше девушек я боле не встречал, и оттого всё моё сердце наполняет страх испортить что-либо нелепыми словами.
Готель улыбнулась, всё ещё неподвижно; Раймунд вытер лоб:
– И я бы хотел вас пригласить в Марсель, ведь я в Париже гость, а я желал бы быть для вас свободным, где мог бы подарить вам всё, что взгляду вашему окажется милей, – граф опять замолчал, но через невыносимо вызывающую паузу, дождавшись, что Готель, наконец, взглянула ему в глаза, произнёс, – мне ваших серых глаз туман сковал все мысли, и от волос идет столь нежный аромат, что я обезоружен совершенно, а от улыбки вашей словно обессилен.
– Вы прекрасно изъясняетесь, милорд, – успокоила его девушка и сделала несколько шагов по траве прочь, – и я уверена, Марсель – прекрасный город, – добавила она издалека чуть громче, чтобы графу позади было хорошо её слышно; а затем повернулась и, раскинув в стороны руками, воскликнула, – но душа моя связанна с этими лесами и полями!
– Я вам отдам леса, поля и море! – отчаянно подхватил юноша.
Готель аккуратно сняла с цветка бабочку и, закрыв её ладошками, вернулась к графу. «Вы лучше приезжайте сами», – совсем тихо сказала девушка. Затем она раскрыла ладони и, когда бабочка вспорхнула над головой, медленно опустила взгляд и, слегка касаясь руками высокой травы, вернулась в монастырь.
Он появился снова уже на следующий день. Сказал, что не хочет уезжать без неё из Парижа. Готель льстила его настойчивость, но она не готова была что-то менять, особенно когда в жизни её только-только что-то наладилось. Он много говорил о Марселе и о море, о том, как оно прекрасно. Готель никогда не видела море, но, судя по словам графа, это действительно должно было быть красиво. И она слушала его, потому что не хотела говорить о себе; о том, что её забрали у родителей, что выросла у цыган, а потом бежала от них через весь свет. Она хотела радоваться тому, что Бог дал ей сегодня, а прошлое…, прошлое ей хотелось забыть. К тому же, этот мальчик смотрел на неё с таким трепетом и восхищением, что она просто не могла позволить себе разрушить его чувства своими пережитыми несчастьями. При каждом удобном случае он опускался на одно колено и смотрел на Готель снизу вверх, что её очень смущало и смешило одновременно:
– Лишь одна мысль оставить вас, меня лишает жизни, – говорил тогда граф, – и если я отправлюсь в одиночестве в Прованс, то для меня не будет большего спасенья, чем чаще слышать леса аромат.
Через четыре дня Раймунд уехал.
Готель сшила по два платья хозяевам портных лавок и отвезла их им лично. Теперь у неё появились деньги. Она сама платила за экипаж, посещая Париж или сестру Элоизу, когда та пребывала в Паркле. Она также сняла два этажа на левом берегу Парижа, чтобы иметь возможность останавливаться там по необходимости. Это была часть небольшого дома с двумя комнатами, дубовой лестницей на первом этаже и спальной комнатой с кладовой в мансарде. Около недели у Готель ушло на то, чтобы навести там порядок. Она вычистила от пыли углы, отмыла печь, лестницу и деревянные полки в кладовой, бережно сложив на них свои ткани; те, которые она предусмотрительно перевезла из монастыря и те, что уже присмотрела в местных лавочках; плюс ещё несколько мотков, которые ей принесли торговцы прямо домой, поскольку, как только люди узнали, что Готель поселилась в Париже, к ней стали свозить лучший материал со всего города. Она высадила за окном мансарды цветы и, глядя на неё и персон ставших посещать эту прежде скромную улицу, соседи также убрали и выкрасили фасады своих домов. На первом этаже Готель планировала устроить портной магазинчик, отчего Клеман впадал в глубокое уныние; однако заказов сделалось так много, что первый этаж полностью превратился в салон, где люди, заходившие за готовым платьем, могли разбавить время за бокалом божоле и лёгкими разговорами.
– Мадмуазель, у вас совсем нет платьев на показ? – как-то риторически спросил Клеман.
– О, мой друг. Мне нужно сшить шесть платьев за три дня; я обещала Констанции де Франс освободиться для неё к концу недели, – ответила Готель и сама тому ужаснулась.
Похоже, графиня желала для себя новое платье. Как заметила однажды Сибилла, «с тех пор, как молодой муж графини принял рыцарство, он был больше увлечён военными походами с Людовиком, чем женой». Кроме того, проведя добрую половину брака удерживаемой в Тауэре, Констанция старалась, как могла, наверстать упущенное ею в молодости. Отчасти, именно потому она и позволяла Генриху развлекать себя днями напролёт, а потом досыпала до обеда; но это была её жизнь, и, вероятно, ей это было необходимо.
Что же касается Готель, то она просыпалась под запах выпечки из дома напротив; с первыми лучами солнца его хозяева настежь открывали все двери и окна, чтобы проветрить пекарню с ночи. «Наконец-то, кто-то просыпается так же рано, как и я», – ещё лежа в постели, думала Готель. «Chemin! Fait attention! Chemin, monsieur!3» – доносилось издалека, и пекарь выходил на улицу, по которой бакалейщик уже тащил за угол гружёную тележку. Они приветствовали друг друга и болтали о всяких пустяках не меньше часа, заставляя при этом всех себя обходить. Затем с другой стороны улицы женский голос кричал бакалейщику поторопиться купить хороший кусок мяса у Анри, пока другие всё не раскупили. На что бакалейщик, щедро жестикулируя, всегда отвечал одно, что встретил друга и, что должен обменяться с ним хоть парой слов. Так начиналось каждое утро. Так просыпался Париж.
Осень вступала в свои права, и город постепенно окрасился в золотой. Готель прошла по набережной и заглянула к Клеману.
– Добрый день, мадмуазель, – улыбнулся он.
– Добрый день, месье, – вежливо ответила девушка.
Справа висела дюжина платьев и мужских туник, столь же невзрачных, как их продавец, а слева на полках лежало несколько мотков цветной ткани, к которым Готель направилась почти незамедлительно:
– Как ваши дела, мой друг? – спросила она политично, просматривая материал.
– Как видите, мадмуазель, – развел руками Клеман, – товар мой достаточно скромен, как и мой клиент.
– Позволите? – повернулась она к продавцу, уткнув палец в небольшой моток зелёной ткани, нещадно придавленный более тяжёлыми.
– О. Конечно, – подбежал тот и вытащил остаток. Продавец грустно улыбнулся, извиняясь за свой скудный ассортимент:
– Этот кусочек лежит у меня уже достаточно давно, и его едва ли хватит на обычное платье, – заметил он.
– Тут вы абсолютно правы, мой дорогой друг, – улыбнулась Готель и поцеловала Клемана в щёку на французский манер, – вот, возьмите, – добавила она, достав из кармана монетку.
– О, Мадмуазель, это слишком много! – заволновался смущённый француз.
– Оставьте, Клеман, – игриво надула она губки, чему молодой человек сопротивляться уже не мог.
На следующий день после обеда Готель отправилась во дворец. В нём было так же пустынно, как и всегда, и девушка с трудом нашла в его залах читающую графиню.
– Готель! Как я рада вас видеть, – воскликнула Констанция, отложив книгу, – я думала, что умру сегодня от скуки.
– Добрый день, миледи, – ответила девушка, и они обменялись поцелуями. – Миледи, я взяла на себя смелость сделать вашей племяннице подарок, – продолжила Готель и развернула небольшое зелёное платьице со светлой оборкой.
– О! Какая прелесть, моя дорогая. Вы – настоящая волшебница. Поверьте мне, Мария будет невероятно счастлива, – не сводя глаз с платья, таяла графиня, – с тех пор, как Париж покинула Сибилла, это дитя единственное, что дарит мне радость, не считая ваших редких визитов, разумеется.
– Она в Бургундии? – уточнила Готель.
– Похоже, так, – Констанция опустила руки с платьем и поторопилась к дивану, – ну, сядьте ж, дорогая.
Готель присела:
– Когда же вернётся ваш брат? – спросила она, чтобы создать разговор.
– Я полагаю, весной, – ответила без настроения графиня и вдруг ожила, – а вы не собираетесь весной к Сибилле?
– Я очень постараюсь. Я ещё не была на свадьбах столь высокого рода, – заговорила Готель, но Констанция её прервала.
– Я была! – засмеялась графиня, – все ходят важные и ряженые, как павлины, – а потом улыбка её немного остыла, – но на самом деле, это всё прекрасно по любви. А стать заложницей, так называемого, укрепления межгосударственных отношений, звучит не так уж и романтично.
Констанция погасла так сильно, что Готель захотелось немедленно её обнять.
– Полно, дорогая, – улыбнулась в объятьях графиня, – я знаю, что расплатою за праздный образ жизни мне станет моя преданность короне до конца дней. И любые чувства мои будут сродни измене, лишь если только не случится чуда, и мой следующий муж окажется в одном лице с моим любимым.
– Я мало знаю о любви, миледи, – взяла её за руку Готель, – но я верю, что порой случается и чудо, что-то совершенно необъяснимое. И что когда она родится, в вашем сердце останется лишь место на волнения, беспочвенную грусть, горячие слова и нерезонные поступки. И вам не будет дела до того, кому она доставит неудобства, как только вы оцените её дороже, чем ваш удел, признание и славу.
– Надеюсь, что вы правы, дорогая, – ответила Констанция и положила свою вторую руку на руки подруге.
Оставив графиню, Готель сразу поехала в аббатство Паркле, но прибыла туда лишь к утру. Уставшая после ночи пути, она спешила встретить сестру Элоизу, поскольку не видела её уже десятый день; кроме того, девушке очень не терпелось поделиться с аббатисой (коей сестра Элоиза здесь являлась) своими последними парижскими новостями. На фоне оранжевых осенних лесов, простирающихся за окном под сочным сине-голубым небом, образ сестры Элоизы выглядел воистину сказочно; она стояла у края стола, сомкнув перед собой руки, и смотрела на Готель с какой-то странной улыбкой.
– Я так соскучилась по вас, матушка, – сказала девушка, подойдя ближе, – вы так во многом были правы. Париж пленит, и я почти не представляю, как судьба моя могла бы быть теперь иной.
– Так, ты не хочешь больше быть монашкой? – решила уточнить аббатиса.
– О, матушка! – сквозь выступившие слезы улыбнулась Готель, – ради любви к вам, я целиком отдамся любому вашему желанию.
– Я знаю, знаю, дорогая, – обняла она девушку и добавила, – мне донесли, что из Марселя в Аржантёй тебе доставлено письмо.
– О, Боже, – смешалась Готель.
– Неужто это молодой сеньор? – спросила сестра Элоиза, заглядывая Готель в, прячущиеся по сторонам, глаза.
– Я, – замялась та, заливаясь краской и чувствуя, как больно и громко внутри заколотилось её сердце, – я даже не знаю что сказать, – чуть слышно произнесла девушка.
– А что тут скажешь? Ответь же юноше и попроси тебе писать в Париж, – наказала аббатиса, – я не могу в стенáх Господних нарушать покой подобными вещами.
Больше сестра Элоиза о том не говорила. Они вышли и прошли вдоль всего аббатства за разговорами о Паркле, и Готель узнала, что аббатство это основал её покойный муж – Пьер, похороненный здесь же, в парке. Также, из рассказов аббатисы стало ясно, что сила её была в десятках учеников Пьера, которые теперь во многих городах стояли у вершин церковной власти. Более усвоить девушка не могла, поскольку всё её сознание занимали непрочитанное письмо в монастыре Аржантёй, да голод, уверенно растущий в её желудке; и к тому моменту, как в столовой подали завтрак, Готель была уже голодна, как волк. Сестра Элоиза настаивала, чтобы девушка осталась хоть на день отдохнуть, но дорога и так была не близкой (аббатство находилось почти в Труа), а ждать ещё один день, чтобы, наконец, прочитать заветное письмо, у Готель просто не хватило бы сил. После нескольких часов сна в одной из опочивален, она простилась с аббатисой и отправилась в обратный путь. Девушка молила Сару Кали и всех уже известных ей католических Святых, чтобы дорога была гладкой, и чтобы экипаж успел до наступления ночи добраться в Аржантёй; задерживаться даже на ночь у себя в Париже она не хотела.
Как то ни странно, всю дорогу от аббатства до монастыря Готель думала не о Раймунде, а о сестре Элоизе. Как могла она, ведающая двумя Божьими домами, быть столь терпимой к мирской жизни, да и сама вести себя за стенами храма, как того желала? Она толковала свою веру, как инструмент жизни, а не предмет поклонения; пользовалась ею, как неким ситом, чтобы отделять худое зерно от хорошего, любить или карать (как это случилось со здоровяком). Знание писания делало её сильной перед невеждами, и она сжимала в руке эту истину, как воин меч. «Всегда будь честной, Готель, – учила сестра Элоиза, – и ты всегда будешь правой». Девушка всматривалась в проходящие экипажем виды и спрашивала себя, сможет ли она когда-нибудь стать такой же настоящей.
К вечеру начался дождь. Готель просила двигаться быстрее, но дорога уже сделалась грязной и тяжело проходимой. Промокшие и озябшие от шквалистого ветра, к полуночи прибыли в Аржантёй; едва лошади остановились, Готель бросила экипаж, дорожные размышления и побежала к себе в келью. Она наспех зажгла единственную на окне свечу и увидела лежащее рядом письмо. Какое-то время она всё ещё смотрела на него, не шевелясь, но потом в одно мгновение схватила его и развернула. Приблизившись к свету, она бежала по нему глазами, жадно, и с её волос на бумагу капала дождевая вода.
«Дорогая, Готель!
Я понимаю, что мои юные годы не дают вам почувствовать во мне будущей опоры, и мой юный характер пока бывает неустойчив. Я стану лучше, когда подрасту. Однако мне сказочно повезло и уже сейчас я знаю, что нет более прекрасного создания на свете, которому я хотел бы покориться и сделать всё, что мне под силу, чтобы вы обрели то, чего всегда искали.
Я был в лесу и слышал, как шелестит листва, и кричал о вас небесам. Всё здесь: небо и солнце, и птицы ждут вас; я им сказал, что есть на свете та, чей аромат делает лес дивным раем, в чьих руках земной сок делается слаще и цвет полей становится подобен божественному саду. Я утонул в печали моря, незнающего вашего тепла. Я здесь один без вас, и потому молю ответить добрыми словами. Пусть вы решите быть мне лишь подругой, я буду засыпать у ваших ног, и пить из ваших рук, и слушать, как стучится ваше сердце; я буду вами дорожить, делиться с вами самым сокровенным и слушать ваш чудесный смех. А если вы решите быть любимой, я встречу вас, целуя ваши руки, и если вы позволите того, я стану обнимать вас каждый день и утро, и проводить у вас в покоях ночь, и каждый вздох беречь, пока вы спите.
Я смел, пока пишу, но знаю, что, увидев вас, я растеряю все слова и буду нем как тень, хоть слеп к другим и к остальному. Но что во мне всё ещё будет неизменно, так это чувство к вам. Я жду от вас ответа и молюсь богам.
Раймунд, ваш друг и ваш слуга».
«Мой милый друг!
Вы мне своим письмом растрогали всю душу. И уж я совсем никак не ожидала, что с вашей стороны проснутся столь большие чувства. Спасибо вам за тёплые слова, хотя мне показалось, что вы меня сочли почти богиней, которой я, как знаю, не являюсь. Я так же провожу в работе дни и просыпаюсь с первыми лучами. Хвала Святым, Париж ко мне стал благосклонен, и у меня теперь по узкой улице на левом берегу часть дома. Ох, знали б вы, милорд, как чудно пахнет здесь, когда Гийом в окне напротив печёт наутро хлеб! Мне даже кажется порой, что более в Париже места-то прекрасней нет. Мой дом стоит почти за двадцатью другими от реки, и здесь почти безлюдно и спокойно, когда как лишь четыре дня назад, должна признаться, когда я шла к Клеману, то видела, плывущее вдоль берега бездыханное тело гнедого жеребёнка. Я больше там стараюсь не ходить, чтоб не испытывать такого потрясенья вновь. А через улицы и ближе и приятней, особенно до наступленья сентября, когда под летним солнцем нагревалась Сена, на узких улочках была одна лишь тень и красота, ведь камень между стен хранит прохладу.
Но я наверно увлеклась, милорд, простите мне мою не скромность, я знаю, вам любим Марсель, который мне совсем не ведом. А я так счастлива в Париже, ведь большего желать нельзя; здесь у меня работа и друзья; и дом, мой милый дом! куда я каждый вечер возвращаюсь. И за окном моей мансарды уже взошёл вьюнок, как в Касселе я видела на храме, и я теперь мечтаю лишь о том, как он овьёт мое пристанище лиловыми цветами. А потому, пишите мне сюда, на левый берег. Я жду от вас письма, мой милый друг.
Г.»
«День добрый, дорогая Готель!
Я ваш ответ перечитал сто раз и всё никак не начитаюсь. И с каждым разом больше понимаю, что очарован тем Парижем, которым вы живете. Такой Париж не виден тем, кто жизнь проводит во дворце или в дороге к таковому. Такой Париж увидеть можно только с вашего окна поросшего вьюном и слыша запах хлеба из окна напротив. Мне этот образ стал таким же дорогим, как ваше откровение с природой, когда я видел вас последний раз. Тогда вы пели солнцу и цветам, и так они тянулись к вам, что мне казалось, жизнь они свою вот-вот готовы вам отдать, лишь бы ещё на миг услышать ваш чудесный голос. Да в тот момент я сам был очарован! Я засыпаю, его слыша в голове, такой и нежный и певучий, он ласкою живёт во мне, и спать уложит и разбудит. О, Готель! Возвращайтесь дорогая, по вас скучает юг, ведь ваше сердце так наполнено любовью, что только здесь оно найдёт достаточно ответа в гармонии тепла и света. Марсель, Турин, любой из городов я счастлив буду навещать, лишь только были бы вы ближе. Мне больно думать о Париже, о том, что морю предпочли вы почти другой конец земли.
Но я увлёкся, как и вы писали. Увлёкся вами, дорогая. А вы простите мне настойчивость мою, ведь я…, как видно, вас люблю.
Раймунд.»
«Мой милый друг!
Теплее, чем признанья ваши, сейчас, пожалуй, ничего и нет. Париж окутал снег, и я топлю дровами. Мой город стал и чист и пуст, едва найдешь кого-то за дверями, хотя под белыми снегами он выглядит так сказочно, что взгляд не оторвать и тишину, порой, не хочется будить словами. Да и сказать по правде, одной лишь собеседницей сейчас является Констанция де Франс. Клеман в Лионе у кузины, и я хожу к графине, а вечером пишу в Прованс.
Ажурным платьям не сезон, и я шью тёплую и грубую одежду, и продаю её почти что за гроши, а то бывает, отдаю бесплатно продрогшим, обречённым на скитания или просящим подаяния у берегов льдом скованной реки. Я иногда хочу сама сбежать куда-нибудь, согреться. Под южным солнцем, например, куда вы так меня зовёте, но потом…, потом я вижу их глаза и благодарственные слезы, и понимаю, что оставь их я, и их погубят даже лёгкие морозы.
Я жду весны. Дитя тепла. Как вы мне раньше написали, мне юг родней, но более родней весна – пора природы возрожденья, прилива свежих сил. Когда трава проступит вдруг нежданно, хотя её все ждали. Это странно, так ждать, но удивиться всё же, что вот она пришла; весна. Да и подарка краше нет, чем первый цвет, и признаёшь ты сам, не сознавая, она прекрасна. Снова. Как всегда.
А вы пишите про Марсель, мне ваши письма греют душу. Ведь скоро март, а там апрель, и я забуду лёд и стужу.
Г.»
«Признаюсь сразу, никогда не видел снежного ковра. Марсель зимой прохладой дышит, но ночью лишь мороз едва застудит воду. Я прежде слышал про погоду, что здесь бывали холода и лёд ковал едва-едва, а вот сейчас тепло. Быть может, я ещё увижу снег и в этот год, а может, нет. Одно лишь знаю, дорогая, что брошу скоро все дела, и я клянусь Святым Виктóром, поеду вас забрать в Прованс. И вам построю дом с вьюном, и чайки в море за окном вам станут так же дороги, как чары вашего Парижа».
«Мой милый друг, прошу не надо. Я еду на Сицилию весной, к Сибилле. И к вам заеду, я клянусь, но я прошу не надо вам пускаться в столь далёкий путь, когда сама я обещаюсь. И море посмотрю, и чаек, и даже снег вам привезу, лишь будьте, друг мой, терпеливы».
Их переписка продолжалась всю зиму до самой весны.
Когда вьюн за окном ожил, Готель отнесла его Гийому в дом напротив, туда, где выпекали хлеб.
– Вы сделали нашу улицу красивой, – сказал пекарь, чуть ли не со слезами на глазах.
На что девушка сердечно заверила его, что ещё непременно сюда вернётся.
Она отвезла в Паркле свою шкатулку с драгоценностями, оставив себе лишь денег на дорогу до Сицилии да свой самородок. Она сшила замечательное красное платье для Констанции в знак их дружбы. За полгода общения эти два, по сути, разных человека привязались друг к другу, словно видели в каждом отражение себя другого. Конечно же, Констанция по природе своей, пусть не извлекая из того ни капли удовольствия, испытывала легкую, невидимую, и даже вовсе безобидную зависть к успехам Готель и её новому роману. «Похоже, у маркиза Готии4 появилась первая фаворитка», за очередным званым обедом играла словами графиня, слегка улыбаясь подруге в знак их общего секрета. Но при всём этом, её любовь к Готель была куда сильнее, чем врождённое королевское тщеславие. И она плакала. Плакала по-настоящему, когда Готель сказала, что уезжает; и Готель была в полной растерянности, так как никогда не видела графиню такой беззащитно открытой, без маски её, пусть даже обаятельного, высокомерия.
Сестра Элоиза дала Готель четырёх крестоносцев для сопровождения до Марселя; и на мгновение на её лице появился тот же взгляд, как и однажды утром в монастыре, прежде чем Париж открыл Готель свои двери и навсегда перевернул её жизнь. Только в этот раз девушка не плакала, она и сама не знала почему. Возможно оттого, что не была уверенна в своём решении «посетить Марсель». Она поцеловала у настоятельницы руку, поблагодарила её за всю её доброту и, простившись, вышла из комнаты.
Готель также отдала в магазин Клеману несколько своих платьев, оставив себе лишь одно: из голубой парчи с серебряной ниткой. Она надевала его не часто, хотя любила больше остальных. Клеман же нагрузил её гостинцами для своей кузины в Лионе и настоятельно рекомендовал у неё остановиться, поскольку много рассказывал ей о Готель, когда гостил там зимой. Пока экипаж двигался по городу в сопровождении стражи, Готель прощалась с его улицами, по которым гуляла, живя здесь; она даже видела, как несколько человек махали ей вслед руками. Возможно, это были её покупатели, а может и те, кому она помогла пережить эту зиму. Они не прятались за окнами, а вышли на улицу, отчего всадники улыбались друг другу сами, не видев никогда прежде столь человечного к себе отношения.
Готель мечтала увидеть Сибиллу и дом, подаренный Рожером, и мечтала поселиться рядом с ними, хоть ненадолго. Конечно же, встретить Раймунда и увидеть море, но, Боже мой! как она не хотела оставлять Париж! У неё было лицо ребёнка, которому обещали две конфеты взамен одной, но пока лишь забрали одну.
