IV
Тот же корабль, те же три дня шёл в обратный путь через средиземное море. С появлением на горизонте Марселя, Готель встала поближе к носу корабля и пристально всматривалась в приближающийся город. Она истосковалась по его светлым улицам, устало поднимающимся в гору и быстро сбегающим вниз. Она хотела вдохнуть запах цветов на разогретом балконе и уснуть в прохладной постели, а затем проснуться к вечеру и с ещё ленивым ото сна телом, завернувшись в платок, спуститься по остывшей дороге в оранжевых лучах к набережной, где последние торговцы собирают в ящики оставшийся на лотках товар. И закатное солнце, такое спелое и большое, садится всё ниже, как налитое яблоко на ветке, не в силах более держать собственный вес. Но более всего она хотела увидеть Его; удостовериться, что её мучительное расставание с Сибиллой не было лишь эгоистическим детским капризом, прикрытым сомнительной рациональностью, а было шагом зрелым, ответственным перед человеком любящим и мучающимся в ожидании. И чем ближе был порт, тем старательнее Готель высматривала этот желанный силуэт; а потому, когда корабль полностью остановился, когда настал момент сходить на берег, а Раймунда так и не было видно, Готель почувствовала, как сердце её сжалось. Она спускалась по качающемуся трапу, и вся её душа каялась горькими слезами перед Сибиллой; той, кому она действительно была сейчас нужна. Готель сделала лишь несколько неторопливых шагов по причалу, как услышала за спиной знакомый голос:
– Прекрасные серьги.
Она обернулась и смотрела на Раймунда какое-то время, не шевелясь, пока на её глазах не выступили слёзы:
– Вы меня когда-нибудь с ума сведёте, маркиз, – с трясущимся от обиды подбородком проговорила Готель и бросилась от него прочь.
Раймунд нашёл её уже через несколько минут. На берегу. Где они гуляли прежде.
– Простите, мой милый друг, – обратилась она к маркизу, – я совершенно разбита расставанием с Сибиллой, и если бы я знала, что вы меня не ждёте, то не оставила бы её так скоро, – объяснила Готель.
– Но я ждал вас, – искренне признался тот.
– Я знаю, знаю, мой дорогой Раймунд, и потому прошу вас, не играйте так со мной более.
Наступило несколько минут тишины, в течение которых Готель и Раймунд косились то друг на друга, то на подбегающие к берегу волны.
– Констанция де Франс прислала вам письмо, едва вы уехали, – вспомнил вдруг маркиз, надеясь завязать разговор.
Готель прошла вдоль берега, преследуемая своим молчаливым спутником:
– Вы были в Палермо, маркиз? – спросила она и, увидев как тот отрицательно повёл головой, сразу продолжила, – он очень похож на Марсель, он также залит солнцем и дышит морем.
Они сели на пляже и Готель принялась водить по песку пальцем без желания что-либо изобразить:
– О чем пишет Констанс?
– Я не имел смелости читать, сеньорита.
Готель посмотрела на него и улыбнулась:
– Письмо при вас?
– Да, сеньорита.
– Читайте же, мой друг, – сказала она, набирая в кулачок песок и наблюдая затем, как он оттуда высыпается.
Раймунд достал из внутреннего кармана небольшой свёрток, развернул его и принялся читать:
«Доброго Вам дня, моя дорогая Готель.
Простите за нетерпение, но, несмотря на то, что минуло лишь две недели с момента Вашего отъезда, меня одолевает неизмеримая тоска по Вашему обществу. И я искренне переживаю за Вас; всё ли у Вас устроилось в Марселе. Потому прошу Вас по возможности непременно мне о том написать.
Тремя днями назад я имела короткий разговор с сестрой Элоизой, которая единственная, пожалуй, остаётся спокойной за благополучие «своей воспитанницы», считая, что у Вас «есть в руках ремесло, в голове трезвый ум, а в груди большое сердце». И я бы никогда не осмелилась с этим спорить. Сколько я Вас знала, меня никогда не переставала удивлять Ваша деликатная прямота. И я всё чаще ловлю себя на том, что стараюсь следовать тому же примеру.
Здесь очень кстати заметить, что Мария, глядя на вас, увлеклась шитьём. При этом она извела несчётное количество материала, которого бы хватило на мундиры гвардии солдат и ещё осталось бы на парадные ленты их лошадей, но в итоге получилась лишь пара платьев для кукол, которые теперь придают им вид измученных тягостями всякого рода сирот. Генрих шутит, что «они терпят это исключительно из уважения к Короне». Возможно, если Вы будете ещё в Париже, Вы дадите Марии несколько уроков дисциплины вашего мастерства, поскольку, не далее как вчера, я нашла в столовой дворцового кота, мучающегося в горле обрезком ткани, который он пытался есть.
Меня почти оставил сон, и последние ночи я провожу перед окном своей спальни. В Париж пришло лето, и днём всё вокруг цветёт, так буйно и ярко. И скоро прибудет мой брат, который по возвращении обязательно примется что-либо менять в стране или в семье. Я снова стану придерживаться его распорядка, что, возможно, пойдет мне на пользу.
Вы напишите мне чем заняты ваши будни, и так ли хороши южные закаты, как о них писал Раймунд. И напишите о свадьбе Сибиллы, если решите её посетить. Я буду ждать от Вас весточки, хоть в пару строк.
С любовью, всегда Ваша Констанция де Франс».
Готель проснулась от очередного удара волны о прибрежные камни. Слегка приоткрыв глаза, она обнаружила, что её голова лежит на плече у маркиза, и они накрыты каким-то тёплым одеялом, появившимся неизвестно откуда. Небо только начинало светлеть, а звезды гаснуть. Маркиз спал. Готель повернула голову оглядеться и увидела охранников в двадцати метрах, которые повесив головы, дремали на камнях; она улыбнулась, вспомнив, как стража Сибиллы на Сицилии ежедневно прыгала со своим снаряжением по таким же валунам вдоль берега, пытаясь догнать весёлую компанию их высочества. То так давно желанное спокойствие, которое шло из строк читаемых маркизом, похоже, оказало своё благотворное воздействие, и она заснула, так и не дослушав всё письмо до конца. Готель осторожно выскользнула из-под одеяла и подошла к воде умыться. Ещё холодная с ночи, она набегала на серый песок густой пеной и сразу таяла, едва касалась ног; Готель увидела, как поднялся маркиз, и махнула ему рукой:
– Доброе утро, мой дорогой друг. Вы проводите меня домой?
Они шли молча, ещё сонные и всё ещё уставшие, ежеминутно зевали и иногда улыбались, видя себя со стороны. Подойдя к дому, Раймунд поцеловал у Готель руку и обещал посетить её вечером сего дня, после того, как она отдохнет после своего путешествия.
Их встречи были так же легки, как и прежде. Маркиз был чаще кроток и молчалив, а Готель жива и приветлива. Ей нравилось видеть, каким спокойным огоньком в душе её юного друга горит его любовь, не обуреваемая внезапной страстью и холодными отливами. Они могли просмеяться несколько часов к ряду, а затем заснуть обессиленными на том же месте; или промолчать весь вечер, глядя на мерцающий огнями Марсель, а на следующее утро, едва проснувшись, уже стучать в двери, чтобы услышать любимый голос. Их чувства росли не торопливо, как молодой росток, не знающий большего счастья, чем тот единственный лучик солнца, предназначенный для него одного.
Спустя много месяцев они ещё не были физически близки, несмотря на то, что провели не одну ночь вместе. Их сексуальное влечение поглощалось постоянным общением, что со стороны можно было подумать, будто они были братом и сестрой; и лишь иногда, когда скопившееся напряжение требовало немедленного выхода, они затихали от смущения и обменивались долгими и нежными поцелуями. «Вечное лето», – произнесла как-то Готель, выходя на балкон. Время для них словно остановилось. Даже когда Раймунд отбывал с делами в Тулузу, Готель не могла отделаться от ощущения их общего единения. Порой она не выдерживала столь сладкого бремени и нагружала себя излишней работой, чтобы после иметь возможность вновь ощутить прилив сил и удовлетворения от жизни. Она даже думала завести детей, у которых был бы дом и родители. Они не просыпались бы от холода в трясущейся повозке, а засыпали в своих кроватках под ласковые песни их матушки.
– Может нам завести детей, – задумчиво сказала Готель, лёжа в траве, и подняла вверх одну руку, разглядывая на фоне неба свои ногти.
– Я сам ещё ребенок, сеньорита, а когда дети заводят детей, это, как правило, не приводит ни к чему хорошему, – отозвался гуляющий по поляне Раймунд.
Он остановился над её головой и протянул ей букет полевых цветов.
– Зачем вы это сделали? – приподнялась на локти Готель.
– Что? – растерялся маркиз.
– Сорвали их, – ответила она и встала с травы.
– Я подумал, вы будете рады, – сказал он и посмотрел на цветы.
– Мой дорогой, милый друг, я не могу радоваться, видя, как вянут и умирают цветы, – чуть не прослезилась Готель, – оставьте же их!
– Но это же просто цветы, – погас маркиз.
Готель загадочно подманила его пальцем и, когда тот наклонился ближе, леденящим тоном прошептала ему на ухо: «Это дети солнца». Отступив на два шага назад, всё ещё утверждающе кивая, она неожиданно рассмеялась и понеслась по поляне, как ветер:
– Ну, что же вы Раймунд, сгубили наши чада! – всё больше заливалась от смеха Готель, и маркиз, который пока никак не мог привыкнуть к подобным шуткам своей возлюбленной италийки, бросил букет и побежал на неё.
– Пожалуй, таких актрис я прежде не встречал, но берегитесь! – кричал Раймунд, пытаясь изловить, мечущуюся по поляне, Готель, – иначе я вас поймаю и тогда!
– Что? – смеялась нагоняемая маркизом девушка.
– Теперь увидите! – победно заявил он, когда, наконец, заключил беглянку в объятья.
– Что, – смущённая и задыхающаяся от волнения произнесла та.
– Что, – заражённый её смущением, повторил Раймунд.
Он почувствовал на своей шее её дыхание, частое и прохладное; её сердце колотилось, как сердце заигравшегося котенка, и её серые глаза ещё бегали из стороны в сторону, в поисках путей отхода.
– Надеетесь сбежать? – спросил он, заглядывая ей в глаза.
– Нет, – растянуто и тихо произнесла она, но спустя одно лишь мгновение, едва заметив, что её юный друг потерял бдительность, выскользнула из его объятий и снова сбежала по траве.
В тот день, среди душистых полей и порхающих над цветами бабочек, среди шума листьев, ветра и птиц, между ними произошло нечто большее, чем просто поцелуй.
Когда Раймунд отсутствовал, Готель устраивала себе почтовый день. Она активно переписывалась с Констанцией, делясь с ней разными новостями или просто личными переживаниями. Что касается Сибиллы, то очень долго после отъезда с Сицилии, Готель не решалась отправить ей даже пару строк. Возможно, она чувствовала свою вину, покинув подругу, и потому боялась услышать это. Она боялась услышать, что Сибилла несчастна, что ей не хватает рядом кого-то, кто мог бы её поддержать, и Готель из сердоболия пришлось бы покинуть любимого, чтобы служить слёзной подушкой подруге в её несчастном браке. Но к своему облегчению, ближе к осени она получила от Сибиллы короткую весточку, что та, хоть и сильно раньше срока, родила Рожеру сына, коего окрестили Генрихом. На что Готель снова не знала как реагировать; следовало ли поздравить подругу или наоборот, посочувствовать ей. И таким образом, переписка с Сицилийской подругой так и не легла в должные русла. И совершенно противоположно сложилось общение с Констанцией, депеши от которой приходили с впечатляющей регулярностью. Готель старалась быть искренней в своих письмах, но о том, чем она действительно хотела поделиться, она не писала. Она не писала о том, что Раймунд скорее женится на своей Тулузе, чем определит, наконец, их отношения. Маркиз бравировал это тем, что «на нём лежит ответственность не только перед собственным родом, но и перед всеми людьми, живущими на его землях».
– А что же граф Прованса не оказывает поддержки своему маркизу? – спрашивала Готель.
– Графы Прованса – ставленники Арагонских королей, – отвечал Раймунд, – а поскольку моя Тулуза граничит с их королевством, им интереснее, чтобы мои позиции слабли.
И Готель принимала всё так, как есть. В сущности, ей было достаточно той любви, которая была между ними. Может быть, она переживала бы о том сильнее, если бы не мучилась вторым вопросом; вопросом, который сметал собой все остальные и рос как снежный ком с каждым месяцем их уже довольно близких для того отношений. К зиме Готель совершенно точно поняла, что связь с Раймундом не дает ей возможности завести ребенка.
От каждодневного осознания того, что её женское начало было так непристойно уязвлено, она впадала в немую тоску, закрывалась или смеялась невпопад, чтобы скрыть свою печаль. Несмотря на то, что она и так была достаточно красива, теперь она нарочно носила более тонкие, изящные наряды и старалась более ярко подчеркнуть свою женственность. Что скрывалось под такими переменами, маркиза мало интересовало, хотя, скорее всего, он был ещё слишком молод, чтобы вдаваться в подробности психоанализа. Его фаворитка была самой прекрасной женщиной в Провансе, а возможно и во всём королевстве; чего было ещё желать? Их отношения ничем и никем не обременялись и, тем самым, не требовали никакого разрешения. Раймунд был счастлив, Готель цвела, а то, что с тех пор рушилось в её сердце, она ежедневно закладывала глухой стеной улыбок, шуток, хотя понимала, что всё нажитое счастье и богатство не стоит теперь и ломаного гроша.
– Мне нужно время до заката, мой дорогой маркиз. Некая мадмуазель Дюплесси ожидает нового платья от своей модистки, – отказывалась от свидания Готель, подогревая, меж тем, страсти Раймунда, также рассчитывающего на свою порцию внимания.
– Всем в Провансе есть время у Готель, только маркизу Прованса нет времени, – улыбался он, – а затем?
– Затем мне необходимо дописать письмо в Париж, из которого мне исправно пишет Констанция.
– И что же пишет Констанция?
– Пишет, что мужчины Парижа терпимы и уступчивы, что отпускают своих женщин, когда те того желают, – сказала Готель и улыбка сошла с её лица, – похоже, брак их величества разладился окончательно с возвращением из Иерусалима, и миледи переживает как бы он не закончился ударом для Марии.
Готель заметила, каким испуганным при этом стал взгляд маркиза, но так и не разгадала причины его столь бурной реакции на события «далекого» королевства.
Вдоволь наглядевшись со своего балкона на безмятежность моря, которая теперь мало сочеталась с растущим внутри неё дискомфортом, следующее лето Готель решила провести в Париже. Быть может, она устала провожать и встречать Раймунда из Тулузы, а может, сыграли её «цыганские корни» и ей захотелось хоть ненадолго сменить обстановку. Готель поклялась маркизу вернуться в Марсель и быть верной ему мыслями и духом в отъезде. Она сама уже слишком привыкла к Раймунду, расставание не давалось ей слишком легко, и она вовсе не бежала от него; но очень много дорогого ей осталось в Париже и тянуло её туда – в город, в котором она когда-то заново родилась.
Она поехала через Труа, чтобы сначала встретиться с сестрой Элоизой. Почему-то именно её она хотела увидеть больше всего; она соскучилась по её душевной чистоте, холодной выдержке и тёплому сердцу. Последние полгода Готель едва не сошла с ума, ожидая ребёнка, и этот коктейль надежды и отчаяния совершенно выбил её из колеи. И теперь она не столько хотела ребёнка, сколько понять что же с ней происходит. Ей было бы много проще, сочетайся она с маркизом браком, но ждать ребенка рождённого во грехе было не приемлемо, ни по каким канонам. А потому, сестра Элоиза, как ей думалось, была единственной, кто мог бы её понять. К тому же, Готель надеялась, что сможет вернуть себе то удовлетворение от жизни, которое она чаще испытывала, живя в монастыре, чем в краю моря, солнца и любви. И, наверное, это тоже было причиной; остаться ненадолго наедине с собой и Богом, и попробовать разобраться в своих мыслях вдали от мирской суеты.
Когда Готель прибыла в Паркле, в аббатстве ремонтировали колокольню и сестра Элоиза, подняв голову вверх, смотрела, как один рабочий, подвязавшись к крыше верёвкой, пытался приладить на место огромную балку.
– Матушка! – крикнула Готель издалека и, подбежав, крепко обняла аббатису и поцеловала ей руку, – здравствуйте, матушка! Я так счастлива видеть вас!
– Здравствуй же, дитя моё. Ты стала совсем взрослой девушкой, – ответила аббатиса, при этом она погладила Готель по волосам и провела рукой по её щеке.
– О, как же я соскучилась по нашему монастырю, матушка, – призналась девушка, чуть не прыгая от радости.
– Ты счастлива? – спросила сестра Элоиза, вложив в свой вопрос нечто большее, чем сиюминутное счастье своей воспитанницы.
– У меня всё хорошо, – улыбнулась Готель, то ли поправляя чёлку, то ли прикрывая глаза, и, смутившись под проницательным взором аббатисы, она перевела свой взгляд на колокольню.
Сестра Элоиза слегка улыбнулась, глядя на неё, и посмотрела туда, куда с видом опытного архитектора всматривалась Готель; затем подозвала рукой какую-то монашку, что-то наказала ей тихо, указывая наверх, и, вернувшись к девушке, сказала:
– Я рада, что ты приехала.
Аббатство цвело всеми красками лета. Готель рассказала сестре Элоизе о своей жизни в Марселе, и та слушала её молча и внимательно, но не проронила ни слова, что немного расстроило девушку. И после вечерней трапезы, собираясь к себе в келью, Готель спросила у неё, почти взбешённая неожиданным равнодушием и обидой, пронимающей до слез:
– Почему же вы ничего не сказали мне, зная, что я торопилась к вам с другого конца земли, уповая лишь на ваше слово и надеясь на него как на исцеление!
– То, что вы приехали ко мне, мадмуазель, а не к кому-то другому, приехали в дом Божий, означает лишь то, что вы знаете ответы на все ваши вопросы, но вам необходимо время и душевное спокойствие, чтобы их принять. Здесь вам будет оказано достаточно и того и другого, – сестра Элоиза стала холодной, как камень, и говорила с Готель так, словно никогда её раньше не знала.
И, конечно, Готель проревела всю ночь. Утро было ужасным. Она боялась выйти, боялась встретить аббатису, которая, должно быть, была вне себя от последнего разговора. Готель дала волю своему гневу и получила достойный отпор. Как же она теперь себя ненавидела! Её сердце больше не билось при мысли, что она потеряла любимого ей человека, коим всегда была для неё её настоятельница. И она не пошла на обедню, потому что ей казалось, что все смотрят на неё теперь как на предательницу, и просидела весь день в четырёх стенах, принимая это как наказание. К закату же в её дверь постучали. Это была сестра Элоиза:
– Слава Богу, ты жива, – сказала она, когда девушка открыла дверь, и пошла прочь.
– Матушка! – бросилась за ней Готель и, упав на колени, схватила её за руку, – простите меня, матушка, простите, – плакала она и не понимала, откуда была в настоятельнице эта сила, заставлять людей чувствовать, признавать и каяться за свои ошибки, и всё одним лишь взглядом.
– Полно же, дитя, – сказала она, не выдержав, пытаясь высвободить свою руку.
Готель не верила своему счастью, что смогла снова услышать спокойный голос настоятельницы, что могла снова касаться её руки; и не в силах была произнести больше ни слова, потому что, не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть от радости. Когда аббатиса всё же освободилась из её плена и уже уходила, она повернулась и сказала:
– Я велела оставить тебе ужин в трапезной.
Затем, опустив взгляд, она ушла и из Готель хлынула такая волна слёз, что она едва могла видеть что-то перед глазами. Держась за стену, она зашла в свою келью и в течение часа выплакала всю свою боль, страх, скопившиеся переживания, потери, далёкую любовь и прочие неприятности. Ужин в тот день показался ей самым вкусным в её жизни, после чего она вернулась к себе и заснула там, как убитая.
За некоторым изменением, дальше всё пошло, как и прежде. Готель перешила и отремонтировала почти всю одежду монахиням, послушникам и рабочим монастыря, но теперь посещала и храм, а также ходила на службы и в молельню. Но каждый раз, когда встречала там сестру Элоизу, её сердце щемило, и она плакала. Каждую службу. Плакала, потому что не могла просто обнять её, как прежде; потому что дистанция была нарушена, и виновата в этом была она сама. Готель молилась каждому Святому в храме, чтобы проснуться на следующее утро, и увидеть, что этот кошмар кончился. Но следующий день повторялся предыдущим; она снова гуляла, работала, молилась и плакала.
Через две подобные монотонные недели, Готель свыклась со своим статусом «простой смертной». Стала больше общаться с монахинями, читать, гулять и крепче спать. Она совершенно забыла о паническом желании родить ребёнка, и вспоминала время проведённое в Марселе, как блажь и безрассудство, не приведшее её ни к чему, кроме как к нервному расстройству; хотя она и скучала по Раймунду. По его ласкам. «На такой случай, у нас всегда во дворе стоит бочка с холодной водой», – повторяла сестра Элоиза своим монахиням, чего ещё пять лет назад Готель не понимала, а потому всегда смеялась.
– Получила ли ты то душевное исцеление, за которым приехала, – спросила аббатиса, когда Готель покидала Паркле.
– Да, матушка, – ответила та, – но неужели нужно согрешить, чтобы пожелать стать лучше?
– Некоторым это не помогает, – ответила сестра Элоиза, шагая рядом.
– Но, – остановилась Готель на мгновение, чтобы набраться смелости и задать тот вопрос, который она сама всегда себе задавала, – почему вы такая?
На что сестра Элоиза откровенно рассмеялась:
– На мне слишком много грехов, душа моя.
Готель ехала в Париж и думала о том, что сказала ей аббатиса после, когда она уже садилась в экипаж: «Дети рождаются от скуки, люди рождаются от любви». Готель получше укуталась в свою накидку, чтобы прохладный утренний воздух не забирался к ней под одежду; она была чиста, свободна и легка, как никогда, а на её коленях лежало Писание, подаренное ей её настоятельницей.
Следующим утром Готель была в Париже. Он уже проснулся, и люди чрезвычайно занятые своими делами бегали между домами, словно хотели переделать всё как можно скорее, чтобы потом устроиться где-нибудь поудобнее и начать наслаждаться жизнью.
Экипаж Готель, сопровождаемый охраной аббатства, заехал с правого берега Сены, но прежде чем попасть во дворец, она решила устроиться с жильём. Оставаться во дворце с Людовиком и его проблемами ей не очень-то хотелось. Потому они проехали через остров, свернули направо, затем вдоль Сены, мимо магазина Клемана, а затем налево, на улицу, где она жила два года назад. Там уже поселилась молодая пара, но всё ещё так и не могла обжиться на новом месте, поскольку почти все их деньги уходили на оплату дома; и Готель имела смелость предложить им круглую сумму, чтобы они могли присмотреть для себя что-то более подходящее, а после того, как они охотно согласились, она выкупила этот дом у хозяина, который также был рад, так как устал вечно искать на него постояльцев. Она также попросила хозяина сделать там полный ремонт, дополнительно оплатив все возможные расходы. К счастью, с тех пор, как Готель начала шить для двора их величества, деньги более никогда не были для неё проблемой. А потому, разобравшись с, уже своим, домом в Париже, она отправилась во дворец, и сердце её трепетало от предвкушения встречи с Констанс.
Дворец был так же тих и пустынен, как и всегда по утрам. Несколько слуг встретили Готель у входа и проводили внутрь. Она медленно шла по коридору в сторону опочивальни Констанции, дверь которой оказалась негостеприимно закрыта; не осмелившись беспокоить сон графини ранним визитом, девушка решила выйти в сад, но едва, она повернулась, как дверь за её спиной открылась и из неё вышла Констанция. Узнав Готель, она закричала от счастья:
– Готель! А! Какое счастье! Боже мой, я не верю своим глазам, – графиня принялась её обнимать и целовать в обе щёки, не давая гостье сказать ни слова.
– Доброе утро, миледи, – смеялась от радости девушка.
– Давно вы здесь? – перебивала другая.
– Я только приехала в Париж.
– А! – радовалась графиня, – идёмте ко мне, я сейчас умру от счастья. Вы голодны? Я схожу на кухню.
– Нет, спасибо, моя дорогая, я завтракала у Гийома. Это мой булочник, – пояснила Готель, увидев, как перекосило лицо у Констанции.
– О! Да вы – истинная парижанка, – улыбнулась Констанция и погладила Готель по плечу.
Закрывшись в комнате графини, они просмеялись о пустяках до самого обеда, пока силы не покинули их, и после лежали на кровати Констанции, хмыкая носом и вспоминая всякие глупости, переполняемые радостью быть рядом и, наконец, видеть друг друга.
– Не надейтесь на тёплый приём, моя дорогая, – тихо вздохнула Констанция, когда они шли на обед, – этот дом развалится при первом удобном случае. Потому, мадмуазель, я заранее прошу у вас прощения.
Графиня была права. После получасового напряжённого молчания, иногда прерываемого голодным мяуканьем кота, Людовик, наконец, заговорил:
– Так вы живете в Марселе, мадмуазель?
– Да, сир, – ответила Готель, – но утром я купила дом на левом берегу Парижа.
Король рассмеялся и бросил кусок мяса коту, трущемуся о ножку стола его величества:
– Берег интеллектуалов. Религиозные школы растут там теперь так же быстро, как шампиньоны в тёплую погоду, едва начинает дождить1.
Наступило ещё несколько минут оглушающей тишины, пока не заговорила Королева:
– Вам нравится в Провансе, дитя моё?
– Да, ваше величество, – ответила гостья.
– Мы получаем оттуда наши лучшие вина, не так ли, ваше величество? – обратилась она к супругу.
– Шампань мне ближе, – недовольно отозвался Людовик.
– Да, оно бьёт в голову, – саркастично грустно улыбнулась и опустила глаза королева, и снова обратилась к Готель, – на вашем месте, моя дорогая, я бы предпочла Марсель.
– Довольно! – резко перебил король, – у меня от вас разыгралась мигрень.
Готель посмотрела на Констанцию, которая, не решаясь поднять глаза, тихо ела из своей тарелки: «Да уж, – подумала девушка, – у них тут всё ещё запущенней, чем у меня». К счастью, скоро появилась Мария. Она прильнула к Констанции, которая с радостью взяла ребёнка к себе на колени. Готель помахала девочке рукой, и та, засмущавшись, уткнулась носом в грудь графини.
– Кто это, моя дорогая? – спросила её Констанция, – ты узнаёшь нашу гостью?
Король поднялся из-за стола:
– Прошу прощения, мне пора.
Готель и королева встали вслед, кроме графини с девочкой на руках.
– Ваше величество, мадмуазель, миледи, – попрощался с ними Людовик и вышел из трапезной, после чего все снова сели за стол.
– Алиенора – очень красивая женщина. И простите меня, миледи, но она показалась мне более доброжелательной, чем ваш брат, – сказала позже Готель Констанции.
– Намного красивее, чем хотелось бы королю. Она цинично относится к браку, и даже когда её сторонние увлечения невинны, никто не даст за их невинность и ломаного гроша. Вы думаете почему Людовик взял её с собой, оставив королевство на управление регента? – Констанция откровенно рассмеялась, – она даже крестовый поход восприняла для себя не иначе, как приключение.
Девушки свернули в коридоре.
– Да, – вспомнила Констанция, – а любезничая с вами, мадмуазель, королева защищала лишь свои интересы. Это и злит короля.
– Какая же ей польза быть со мной любезной? – не понимала Готель.
– Королева, будучи герцогиней Аквитании, имеет родственные притязания на Тулузу, и пока вы общаетесь с Раймундом, вы играете ей на руку, – объяснила графиня.
– О Боже. Раймунд. Я не знала, – прошептала та себе и села на кровать Констанции, заламывая себе пальцы, – бедный мой Раймунд. Он ничего не говорил мне. Ничего. Но, что же мне теперь делать? – взмолилась Готель.
– Ничего. Вам ничего не нужно делать, моя дорогая. Если вы хотите, чтобы всё оставалось так как есть, то вам лучше ничего не менять, поскольку, стоит лишь одной фигуре на доске сдвинуться, и вы проиграете эту партию, – тихо проговорила Констанция, – простите.
Готель рухнула спиной на кровать:
– Это невероятно.
– Это политика. Корона. То, о чём я говорила вам раньше. И вы забрались слишком высоко, достаточно высоко, чтобы попасть под её жернова.
Констанция гладила чёрные волосы Готель, а та, в свою очередь, старалась собрать всю картину воедино и тут поняла, почему маркиза охватил такой страх, когда она сказала о том, что брак их величества разладился:
– Он никогда на мне не женится, – проговорила Готель и заплакала, – никогда.
– Останьтесь сегодня со мной, моя дорога, – прошептала ей графиня, – я не переживу эту ночь без вас.
До рассвета Констанция не сомкнула глаз ни на минуту. Что-то тревожило её больше чем её гостью, и она гладила волосы Готель, пока та не заснула.
– Если ты сперва прометаешь, тебе будет удобнее сшить эти части, – говорила Готель Марии, которая сидела напротив и, подражая своей наставнице, закинула одну ногу на другую.
Но Мария была сосредоточена настолько, что не могла отвлекаться на сторонние разговоры.
– Для кого это платье? – попробовала Готель снова.
– Для Софи. На рождение Иоанна Крестителя, – вытягивая нитку и не сводя глаз со своей работы, ответила девочка.
Готель наморщила лоб и перебрала в голове всех своих знакомых, но так и не нашла среди них ни одной Софи.
– Это моя кукла, – закатив глаза, покачала головой Мария, удивляясь подобному невежеству.
– Поверьте мне, моя дорогая, в этом году на рыночной площади должно быть что-то необыкновенное, – добавила графиня, – и я ожидаю увидеть вас в нашей ложе.
В тот день, с самого утра парижане оживленно двигались на правый берег Сены, где уже устраивались торговые лотки и площадки для потешных игр и музыкантов. Готель не торопилась. У неё были незаконченные дела, к тому же, она договорилась зайти за Клеманом по дороге; у него не было компании, и Готель охотно согласилась с ним на прогулку.
– Я рад видеть вас в Париже, – сказал Клеман, – у меня не очень много знакомых, с кем я хотел бы общаться, но вы, вы – особый человек. Редкий человек, желающий понять не себя, а жизнь. Вы не гордитесь своими успехами, как будто совсем их не замечаете. Я другой. Я горжусь тем, что знаю вас. Мне это приятно.
Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. С самого отрочества он впитывал в себя этот город и теперь сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли.
– Париж – удивительный город. Несмотря на своё постоянное движение, он всегда знает, когда нужно остановиться и отдохнуть, – продолжал свой монолог Клеман, – и за чередой лет я стал таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего моциона вдоль Сены.
Клеман, конечно же, лукавил. Его всё так же манили огни острова, хотя он возможно и стал тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала насколько грубее стала эта самая душа за последние несколько лет; что, возможно, «её успехи» и не были уж настолько ею незаметны.
Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро перешли мост. Несмотря на то, что до заката было ещё далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим внутри артистам.
Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь. За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но потом кто-то из них крикнул: «Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!». Цыгане кинулись к девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она пропала пять лет назад; и ей, в каком-то смысле, стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос:
– Это же Готель! Готель на площади!
Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд, провожающий её бурными аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе, музыка всё больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества, Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора для неё полностью закончилась.
Готель пробыла в Париже ещё чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала, как сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее к нему вернуться; не думать о Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть в покое и согласии.
Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа, чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану проследовать дальше и известить маркиза об её прибытии. Оказавшись у себя, она немного убрала, смела опавшие листья на балконе, перестелила постель, приготовила на вечер еды и едва хотела присесть, появился маркиз.
Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей держать себя в равновесии, и настойчиво глушила в себе волнение, ежесекундно делая ссылку на его возраст.
– Вы в порядке, мой друг? – спросила она, наконец.
– Да, сеньорита, – ответил он.
– Вы рады меня видеть? – решила уточнить она.
– Да, сеньорита, – повторил он, и Готель почувствовала, как сдают её нервы и её начинает трясти.
– Вам пришло письмо, – вдруг сказал Раймунд.
– От Констанции? – постаралась улыбнуться она, хотя её подбородок уже дрожал от слёз, которые вот-вот должны были выступить наружу.
Маркиз тоже постарался улыбнуться, отрицательно покачав головой.
– От Сибиллы? – спросила она снова.
Маркиз вздрогнул и опять, хотя на сей раз несколько неуверенно, покачал головой.
– От кого же? – не выдержав этой комедии, нервно засмеялась Готель.
И либо сжалившись над ней, либо решив, что лёд с её стороны треснул, Раймунд подошёл ближе и передал ей письмо:
«Милая моя сестрица, прошу простить меня за горькую весть, которую мне суждено до вас донести, но наша дражайшая Сибилла, не перенеся вторые роды, отошла в лучший мир…»
Не дочитав письма до конца, Готель рухнула на пол.
– Готель! – крикнул Раймунд, испугавшись; он кинулся ближе, но боялся к ней прикоснуться.
«Слабак!» – вспыхнуло в голове Готель. Её лихорадило, она не могла поднять глаза, потому что не могла его видеть; ей казалось, что сейчас её разорвет ураган, поднимающийся в её голове. Его треклятая Тулуза, сарказм Алиеноры, пренебрежение Людовика, признания сестре Элоизе о своей неустроенной жизни в фаворитках; будто она не заслуживает большего, кроме как надеяться на редкое внимание и искать ежедневно тысячу занятий и причин находиться в этом неподвижном раю, «чтобы всё оставалось так, как есть»; и ещё надеяться, что тебя любят. Не за то, что ждёшь у окна, и не за то, что удобна и не обременительна.
«Боже, как я хочу ребенка, – подумала вдруг она, – бедная Сибилла». Готель знала, что совсем раздавлена, и её глаза разбухли от слёз, но вдруг ей стало интересно посмотреть на него, ей стало интересно, кто был он – её возлюбленный.
– Скажите, что любите меня, маркиз, – вытирая лицо, взглянула она на него, – скажите это, потому что если это не так, я этого всего не вынесу. Слышите, Раймунд? Я этого просто не переживу.
Маркиз припал на колени:
– Моя дорогая Готель, я люблю вас, люблю всем сердцем!
– Почему же тогда так больно?! – снова заплакала она.
– Я не знал, клянусь, не знал, как сказать вам, – погладил он её по плечу.
– Да простит меня Бог, маркиз, вы глупы, – сказала Готель, вставая, – да простит меня Бог, потому что… последнее, о чём я могу сейчас думать это Сибилла. Неужели вы настолько молоды, чтобы понять это?
Это было письмо от Розалии, и на следующее утро Готель отплыла на Сицилию. Позади осталась ещё одна бессонная ночь, а впереди трёхдневное плавание. Она была вымотана полностью. Да, Раймунд объяснил потом, что боялся снова её потерять, ибо, узнав о смерти Сибиллы, она сразу уедет, едва вернувшись. Возможно, это была правда. Но почему он так боялся её, этот мальчик? Так или иначе, в итоге ей пришлось успокаивать его. Первую половину ночи они ругались, вторую любили друг друга, но за что? Она не смогла бы себе этого объяснить, да же если бы думала об этом вечность.
С того момента, как Марсель исчез с горизонта, Готель постепенно открывалось осознание того, что Сибиллы больше нет и того, как она с ней рассталась. Ужасно. «Так не должно было всё кончиться, – повторяла она себе, – как угодно, только не так». Готель начала понимать, как дорого ей давалась её любовь. Что было в нём? Она сама того не знала. Какая-то притягивающая сила, которая рушила на своём пути всё остальное.
– Вы тоже это чувствуете? – шептал маркиз той ночью.
– Что?
– Любовь не должна причинять боль.
– Боль причиняет не любовь, – повернулась она к нему, – а грех. Нас тянет друг к другу, тянет, Раймунд! И это не любовь.
Он взял её руку и приложил к своему сердцу, которое колотилось, как ненормальное:
– А что же это? – спросил он, – что это?
Что касается её собственного сердца, то оно сжалось, когда она узнала тот берег, по которому вслед за уходящим кораблем бежала Сибилла. Сойдя с корабля, Готель отправилась в резиденцию Рожера. У неё не было никакого понятия, каким образом следует поступать в подобных случаях, потому она сразу направилась туда.
Король появился не сразу. Он побыл с ней несколько минут для этикета, сказал, что останки Сибиллы похоронены в аббатстве Кава де Тиррени и удалился. Также Готель узнала, что её первый ребёнок – Генрих умер вскоре после рождения, и что Розалия больше не живёт при дворе, избрав служение Богу. Рожера Готель больше не посещала. Не ей было судить, но она всегда чувствовала в этом союзе что-то насильственное. Слишком самолюбив был Рожер, и слишком беззащитной была Сибилла. В итоге она погибла, как цветок, равнодушно залитый водой.
Не трудно было догадаться, куда ушла Розалия. Готель нашла её в том самом гроте, где однажды они трое, искупавшись, сушили на камнях свою одежду. Готель не знала, что было с Сибиллой после её отъезда, и предполагала, что Розалия, возможно, также считает её предательницей, но, увидев приехавшую издалека подругу, та расплакалась от радости и побежала навстречу.
– Что вы здесь делаете? – спросила Готель, целуя её.
– Он сгубил её, он сгубил нашу Сибиллу, – плакала Розалия.
Розалия оказала Сибилле ту поддержку, в которой отказала ей Готель. Она была рядом до конца, а после смерти своей королевы оставила Рожера с плодами его безумия и безрассудства.
– Но здесь же нельзя жить, – пришла Готель в замешательство, с ужасом оглядывая пещеру и предвкушая ещё одну бессонную ночь.
– Здесь есть всё, что мне нужно, – успокаивала хозяйка, усаживая гостью на один из камней, который, похоже, давно уже служил здесь стулом.
– Я прошу вас, дорогая, – взмолилась Готель, – отправимся в мой дом. Ещё пара дней и минует неделя, как я толком не сплю, и потому ночь в пещере я никак не переживу, но также спать от вас вдали вполне преодолимой, мне будет решительно невозможно.
– Я не заложница Божья, – улыбнулась та, – как вы наверно решили, и с радостью побуду у вас или там, где вам будет удобно.
Они мало говорили о Сибилле. Они знали, что её больше нет, и много говорить об этом было не нужно.
– Это странно, не правда ли, – сказала Готель, проведя рукой по надгробию Сибиллы, – я никогда не встречала человека, более любившего жизнь, чем она.
В церкви Святой Троицы было так пусто и тихо, что каждое слово, сказанное здесь, отражалось от светлых стен величественным эхом, наполняя даже самые простые вещи высоким и глубоким смыслом. Готель даже слышала дыхание Розалии на другом конце храма, которая уже около получаса лежала там, на скамейке, всматриваясь в купол.
– Я помню день, когда вы уехали, – сказала она вдруг, отчего Готель вздрогнула как обожжённая, – Сибилла тогда пришла ко мне. Она была раздосадована и разбита. Она почему-то решила, что так и не поблагодарила вас за серьги, и бежала вслед за кораблём, крича вам это.
Услышав об этом, Готель разрыдалась. В первый раз за всё время с тех пор как она узнала, что Сибиллы больше нет, она плакала по ней, будто какой-то груз на её душе мешал ей это сделать прежде. Скорее всего, в тот момент, Готель поняла, что потеряла не обиженную на неё девочку, а настоящую, любящую подругу. И от этого ей стало радостно и больно.
– Розалия, сестрица моя! Боже мой! – улыбалась она сквозь слёзы, – святая, святая моя Розалия! Сами того не зная, вы даровали мне через себя прощение, потому что…, то, что я пережила, было мне долгим и горьким уроком.
Готель вспомнила слова старика Парно, который сказал ей, что этот самородок однажды сделает её счастливой или мудрой. И она действительно была счастлива и тысячу раз поблагодарила Бога, что её слабость в тот ужасный день обернулась ей всевышним прощением. Розалия ничего не поняла из того, что сказала ей Готель, но всё же обняла подругу и погладила её по голове.
Сколько Готель оставалась на Сицилии, столько приходила к Сибилле. Словно пытаясь добрать утраченное с ней общение, она садилась рядом с её склепом, плакала, рассказывала о своей жизни, смеялась, нежно поглаживала каменное надгробие, прощалась и уходила. Проведя две недели подобной реабилитации и, насколько это возможно, вернув своей душе покой в отношении Сибиллы, Готель покинула Сицилию.
