Хрен на грядке, или Похождения профессора Похершухера

Голова болит, спина не гнётся, а во рту стадо кошек наложило большую вонючую кучу. Знакомые ощущения. Зато вечером было очень весело. Сколько же мы вчера выпили?
— Это какой-то апофейёз, — простонал-проборомотал Саня. – Сколько же мы вчера выпили?
Я пожал плечами. Вопрос был, конечно, интересным. Даже, можно сказать, философическим. На такие вопросы не бывает конкретных ответов.
— А что за бабы были?
— Валька из плодоовощного. Потом Розка Похершухер…
— Какая? – удивился Саня.
— Похершухер. Она в ресторации на Маркса-Энгельса работает популярной певицей. «Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон…».
— Зачем?
— Что значит «зачем»? Пугачёва зачем поёт? Чтоб деньги зарабатывать.
— Я не про Пугачёву. Это что, её настоящая фамилия?
Я пожал плечами: а что такого?
— Необычная какая-то.., — признался Саня. – Из евреек, что ли?
— Может, и из евреек… Фильм такой был про советских разведчиков. Пароль: «Это публичный дом?». Ответ: «Нет, это клиника профессора Похершухера».
— А профессор тут при чём? (Да, тяжелы разговоры с похмелья! Не чувствуется полёта мысли и буйства фантазии! Сплошное мозговое угнетение!)
— Профессор не при чём. Есть фамилии Иванов, Петров, Сидоров, а есть – Похершухер. Понятно?
— Понятно, — ответил Саня и болезненно поморщился. – «Наполеоны лежат в соседней палате». Значит, певица?
— Певица. На Маркса-Энгельса.
— Кошмар… А Вовка-Разгуляй?
— Тоже был. И тоже с какими-то бабами. Кто-то из них даже плясать пытался. На столе.
-Это я помню. Только плясок нам вчера и не хватало…
Саня махом осушил поллитровую кружку воды. Впечатляющий своей могучестью жест, но совершенно бесполезный: водой после такой дикой пьянки не отопьешься. Проверено – и неоднократно. В крайнем случае – огуречный, а ещё лучше – капустный рассол.
— У нас ничего не осталось? – задал он очередной и совершенно идиотский вопрос. Это когда же у нас чего-то оставалось? Назови дату, друг! «Имя, сестра, имя!»
— Да, — скорбно поджал он губы. – Всё жрём, жрём – никак не нажрёмся.., — и вздохнул. – Когда только лопнем?
Лопаться не хотелось, а вот поправится… Действительно, сколько же мы вчера? Много. Очень много. Личный рекорд.
— Да, всё пьём, пьём.., — продолжал гундеть Саня. – А у меня, между прочим, внук слово «балалайка» через два «о» написал. БОлОлайка. Представляешь? – спросил он с гордостью.
— При чём тут…
— Не знаю. Вспомнилось… Значит, ничего нету? – и опять потянулся к кружке.

— Ну, чего? – сказал он, осушив и вторую. – К Машке?
Машка была известной в округе самогонщицей.
— Переть чёрти куда.., — поморщился я.
— «Переть»! – передразнил Саня. – А чего делать? Магазин – с одиннадцати. Всё с пьянством борются, суки, с зелёным змием… Только к Машке!
Как это у Сергея Михалкова? «Дело было вечером, делать было нечего…». Вечер, утро – какая разница, когда жаба горит? И Машка эта, угроза миру на земле… Нет, чтобы жила поближе…
Я подтянул штаны.
— Тогда на дорожку! – сказал Саня и опять щедро зачерпнул из ведра…

Около автобусной остановки стоял осёл и равнодушно жевал пыльную траву. Почуяв наши шаги, он испуганно дёрнулся, и уши его попытались встать торчком, что не удалось. Похоже, бедное животное нечасто испытывало радости своего ослиного существования в своей трудной и пыльной, как трава под его копытами, жизни.
— Осёл! – удивился Саня. – Откуда он здесь взялся? Абдулла, это ты привёз? – крикнул он появившемуся из-за остановочного павильона пожилому узбеку. Тот, похоже, его слов не расслышал и поэтому на всякий случай поклонился, прижав руки к груди.
— Осёл, спрашиваю, твой? – опять крикнул Саня.
— Брата, — ответил узбек. – Будем на нём булки возить.
Приезжие узбеки в прошлом месяце построили в посёлке хлебопекарню и теперь снабжали душистым лавашем местные ларьки. Бизнес набирал обороты, вызывал естественную зависть у конкурентов, поэтому они узбекскую хлебопекарню уже дважды пытались разгромить и один раз поджечь.
— Брата ишак, — повторил узбек. – Семья большая, много денег нада.
— Размножаются, — с непонятным удовольствием сказал Саня. – Не то, что мы.

— Удивляюсь я на этих узбеков, — продолжил он, когда мы, свернув с тропинки, пошли по дороге. – За всё берутся! Крыше перестелить – пожалуйста! Навоз перекидать – будьте любезны! Одному знакомому прапору даже компьютер согласились починить.
— Они и в компьютерах разбираются? – удивился я.
— Да не! – поморщился Саня. – Не разбираются. Но берутся. Им, главное, чтобы отвёртка была. И молоток. Без молотка и отвёртки они не работают.
— Починили?
— Починили, — согласился Саня. – Экран вспыхнул – и всё, кирдык. Серёга потом с пистолетом за этими узбеками два часа гонялся. Увёртливые, гады! – продолжил с исчезнувшим было удовольствием. – Серёга говорил, что на бегу и не попадёшь!
Мы сошли с дороги и пошли по тропинке.
— Они бы ещё верблюда сюда привезли, — продолжил Саня язвительно. – Хотя чего им – они же не пьют.
— Верблюды?
— Узбеки.
— Ага, — согласился я. – За себя льют.
— Ну, если только втихаря и понемножку. Они – не мы. Другой этот… как его?
— Менталитет.
— Во-во. Он самый.

На перекрёстке тропинок стоял коренастый незнакомый мужик в засаленной телогрейке и цветастой бейсболке, над козырьком которой крупными английскими буквами было написано очень неприличное слово. Мужик смолил «беломорину» и лицо его выражало неудовлетворённую досаду.
— Не от Машки, друг? – весело крикнул Саня.
Мужик хмуро кивнул.
— Чего невесёлый?
— А чего веселиться? Нету у неё.
— Как нету? – ахнул Саня и остановился. – Совсем?
— Совсем.
— Не, ты погоди, погоди.., — от волнения Саня даже начал заикаться. – Как это «нету»? Всегда же была!
— Всегда была, а сейчас нету.
Солнышко светило всеми своими ослепительными красками, где-то в поле заливался то ли жаворонок, то ли соловей. Очень хотелось жить. Очень хотелось пить. Сразу и не поймёшь, чего больше.
— И чего ж теперь? – потухшим голосом задал Саня очередной вопрос.
— К Бурякам идите.
— К каким Бурякам?
— Таким. На Целкин.
Улица имени известной феминистки Клары Цеткин, которую местные остряки давно и прочно переименовали в Клару Целкин, была крайней в посёлке и примыкала к лесу. На Целкин испокон веков жили местные бандиты. Улица для них была очень удобной, потому что в случае опасности они очень быстро могли скрыться в прилегающем к улице лесу.
— Может, проводишь? – с надеждой спросил Саня. – Нальём! Кстати, как зовут-то?
— Кого?
— Тебя!
Мужик с некультурным шумом втянул внутрь удивительно грязные сопли.
— Ну, Вильгельм…
— Как?
— Вильгельм.
— А фамилий твой не Похершухер? – спросил Саня, подозрительно сощурившись.
— Нет, — обиделся мужик. — Федотовы мы, — и опасливо покосился на Саню – А чего? Имя такое, что ли, никогда не слышали?
— Ну, как же, как же! – успокоил его Саня. – Меня, например, тоже Фердинандом кличут. Отчество – Леопольдович. Ты из евреев, что ли?
— Из немцев. У меня дед был военнопленным.
— Дурдом, — сказал Саня. – Ну, чего? Проводишь?
— Мне на смену, — всё так же хмуро отказался мужик. – Да вы и сами найдёте. Их там все знают, — и добавил очень неприличное слово, но не то, которое было у него на бейсболке, а наше, отечественное.

— Напридумывают чёрти чего, — бормотал Саня, когда мы тронулись в наш теперь уже значительно удлинившийся путь. – Не могут нормально назвать.
— Чего ты бормочешь?
— Да я про эти имена-фамилии… Вот у меня случай был. Получил как-то зарплату, думаю: надо после рюмочной обязательно в магазин зайти. Купить Клавке что-нибудь приятное. Ну и зашёл. Купил. А утром просыпаюсь, голова –сам понимаешь… Думаю, вспоминаю: чего ж я ей вчера купил? Не могу вспомнить – хоть убей! Полез в карман, достаю магазинный чек, а там написано – «Шишкина любовь». Не, ты понял?
— Нет, — честно сознался я.
— Вот и я тоже! Часа два думал, что за товар это неприличное название означает. Может, хандоны какие оригинальные или, наоборот, презервативы? От дум даже трезветь начал – и, представь себе, вспомнил! Это кассирша, которая мне чек выбивала – Шишкина, а имя её – Любовь. Они сейчас на каждом чеке выбиваются. Чтоб в случае обсчёта не отвертелись.
— А чего купил-то?
— А хрен её… да и в этом разве дело?

А теперь самое время объяснить, почему это в будние дни мы с Саней болтаемся на наших любимых «фазендах», и с какой-такой стати мы вчера так безобразно налопались. Причина простая: вчера был мой первый день в отпуске, а это замечательное событие грех не отметить. Саня тоже в данный момент не был обременён продуктивным трудом, потому что является временно безработным: три месяца назад устроился в некое частное охранное предприятие (сейчас этих ЧОПов – как собак на помойке), все эти месяцы сутками охранял то банк, то общественный сортир, то какой-то хитрый лядский домик, после чего получил зарплату, возбудился – и сорвался. Жрал две недели, ну и, естественно, ему сказали: «Кухер-кахер, Саня! Нам с таким охранялой, как вы, совсем не по нашему охранятельному пути!».
— Не, меня не выгнали, — пытался он вкручивать лампочки своим собеседникам. – Просто освободили. Оставили, между прочим, в штате отдела кадров.
Собеседники, люди малограмотные, но тоже не на помойке найденные, понимающе качали головами.
— Оставили, значит… Эт нормально. Может, назначут.
Саня на это «назначут» настораживался: куда назначут? Кем? За что?
— Сам же сказал: отдел кадров… Возьмут и назначут начальником!
— Каким ещё начальником? – подозрительно сощуривался Саня.
— Отдела кадров! Сам же сказал!

Чем ближе мы подходили к Кларе Целкин, тем тревожнее становилось у меня на душе. Уже три раза нам попадались на пути очень подозрительные личности, судя по обилию наколок – с бурным криминальным прошлым и, возможно, настоящим и будущим, а один из них, вероятно, самый отчаянный, даже набрался нахальства и спросил закурить. На наши же вопросы, как найти искомых Буряков, все они отвечали уклончиво и совершенно неопределённо. Из чего можно было сделать троякий вывод: или опасаются, или стесняются, или своих не сдают.
— У меня тоже есть один знакомый бандит, — сказал Саня. – Звать Антоном Палычем. Душевный мужик, четыре ходки за вооружённые грабежи. Постарел, конечно, там, на лесоповалах-то, хотя здоровье по-прежнему как у трактора. И вот вышел он с четвёртой ходки и сказал своим дружкам-уркаганам: всё, устал, больше не хочу. Ну, те — люди понятливые, сообразили, что выдохся человек, не хочет больше бандитствовать. А поскольку был он в ихней преступной среде авторитетом, то решили совершенно мирно отпустить его на заслуженный отдых. И чтобы не скучал, подарили ему фабрику детской мягкой игрушки. Что ж ты думаешь? Буквально воспрянул человек! Оказалось, что эти самые мягкие и детские – его настоящее призвание! Он даже сам игрушку придумал. Называется «котёнок серенький».
— Ну и где мы, котёнок серенький, будем этих Буряков искать? – не впечатлился я услышанным. – И почему все здешние обитатели смотрят на нас, как на Жеглова с Шараповым?
— Боятся чего… Эй, товарищ! – вдруг закричал он. – Тебе, тебе кричу, ханыга! Подь сюда!
— Вы мне? – раздался за моей спиной писклявенький голос.
— Тебе, тебе! – успокоил его Саня. – Не узнаешь меня?
— Батюшки-светы! – умилился тщедушный небритый мужичок в надвинутом на затылок каком-то нелепом малахае. – Александр Евгеньич! Свет в окошке!
— Не гунди! – строго приказал Саня. – Отвечай чётко и коротко, как на допросе: Буряков знаешь?
— А зачем они вам? – не принял рекомендаций мужичок.
Саня демонстративно почесал левой рукой правый кулак.
— Пронял, понял… Только напрасны ваши хлопоты.
— Чего, и у этих нет? – вскинулся было Саня.
— Может, и нет, может, и есть… Вчера менты были. Старшего, Пал Анисимыча, забрали, а Шурка без него никому не отпускает. Боится, дура такая. И правильно делает. Они ж давно под подозрением.
— Да ладно трендеть-то! – не поверил Саня. – Сейчас самогонщиков не привлекают. Сейчас демократия.
— Как цены повысили – начали привлекать, — не согласился мужичок. – А то перебивают покупателей у государства, — и горестно, совершенно по-бабьи вздохнул. – А нам страдай.

— Уже два часа гуляем! – процедил сквозь зубы Саня. – Толку – ноль целых хрен десятых. Язвенники-трр-р-р-езвенники! – добавил он презрительно.
Мы повернули назад и через пять минут вышли к какому-то пруду. По пути сюда – это я точно помню – никакого пруда мы не проходили. Мистика!
На берегу, за большим дощатым столом сидели трое худосочных, и судя по их умиротворённо-довольным физиономиям, очень удачно освежались.
— Кто нам и нужен, — оживился Саня. – Привет почтенной публике! Мужики, подскажите…
— А вон, в палатке, — сказал один, похоже, самый освежённый и ткнул пальцем вправо, где под сенью лип виднелись крыши мелкооптовых палаток. – Двенадцать рублей пузырёк.
— Прямо в палатке продают? – удивился Саня смелой открытости такого сервиса.
— Ага, — довольно улыбнувшись, подтвердил словоохотливый говорун и вытащил из-под стола опорожненный пузырёк «Шипра».
— Душевно оттгягивает! – похвастался он, сыто жмурясь и показывая в довольной улыбке гнилые зубы.
Да, не перевелись ещё на Руси эстеты и гурманы! Но нам с ними пока не по пути. Пока. Единение – впереди. Будем жрать во вчерашних объёмах – обязательно сблизимся именно что на одеколонной почве.

Углубились от пруда, снова вышли на оперативный простор.
— Мужики! – услышали за спиной. – Постойте, мужики!
Оглянулись. Нас догонял толстый одышливый дядечка в некогда очень модном чесучовом пиджаке, спортивных шароварах и парусиновых туфлях. Ему было жарко, и вообще он походил на старого растерянного слона, которому очень хочется пить.
— Мужики, где здесь взять?
— Ещё один, — процедил сквозь зубы Саня. – В магазине, где…
— Я серьёзно спрашиваю, — обиделся дядечка и промокнул потную лысину большим синим платком.
— Вас случайно не Вильгельмом звать? – подозрительно прищурился Саня.
— Почему Вильгельмом? – удивился тот.
— А потому, что здесь все – Вильгельмы. Или вы не местный?
— Не местный, — согласился дядечка. – Я из санатория. У меня гастрит и истощение нервной системы. Так где?
— В пи.., — начал было Саня, но я вовремя дёрнул его за рукав. Зачем же издеваться над человеком? Человек – это звучит гордо. Особенно когда он жаждой томим и похмельем мучим.
— Сами ищем, — признался я. – Два часа уже как.
— А во сколько магазин открывается?
— В одиннадцать.
Мужик посмотрел на часы и горестно вздохнул.
— Да, надо было ехать в Трускавец, — сказал он самому себе. – Там проще. Там с восьми.
И, сгорбившись, пошел назад. Когда же мы научимся уважать людей? Наверно, никогда. Потому что прежде, чем уважать кого-то, надо научится уважать себя. А с этим у нас всегда и во всём большие проблемы.

Ещё через час мы зашли вообще куда-то не туда.
— Это что ещё за деревня? – удивился Саня. – Мы вообще куда идём-то?
Я не ответил, обозревая окрестности. У крайнего сарая, наполовину вросшего в землю и заросшего мхом и крапивой, стояла удивительно грязная корова с огромным животом и лениво перетирала своими челюстями-жерновами росший у неё под копытами, такими же грязными, как и туловище, клевер. Было подозрительно тихо и удивительно спокойно. У меня почему-то стало тревожно на душе.
Учуяв наше приближение, корова медленно повернула свою самоварообразную голову, увенчанную грязными рогами, и смерила нас равнодушно-презрительным взглядом. Саня заискивающе улыбнулся этому милому домашнему животному и поёжился .
— Здоровый какой… — боязливо шепнул мне на ухо. – И непривязанный. Куда только эти колхозники смотрят? Ишь, разглядывает! От такого не убежишь! Всё равно догонит!
— От какого?
— А вот, от бычары от этого! – и опасливо кивнул на корову. – Смотри, какие яйца! Чуть не до земли! Наверно, рекордсмен-производитель! Чего смотришь, шкура? (это он уже не мне)
— Это вымя, — пояснил я. Саня недоверчиво прищурился.
— Точно? Ты уверен?
— Иди потрогай.
— А ведь и не подумаешь! – нехотя согласился он. – С виду – самый настоящий бык! А ты молодец! – неожиданно похвалил меня. – Разбираешься во всех этих… крестьянских тонкостях! В школе, наверно, пятёрка была по анатомии!
Он зря старался: меня такой грубой лестью не купишь.
— А чего он, то есть, она молчит-то? – задал мой неугомонный друг очередной нелепый вопрос.
— А что, петь должна? «Ой, какая радость! Лёша с Саней появились!»
— При чём тут петь? Мычать! Эй, ты! Ну-ка, мяукни!
Корова на такое дикое предложение возмущенно фыркнула, шумно вздохнула и снова наклонилась к клеверу. Своим гордым молчанием она выразила нам своё полное презрение и гордое равнодушие, какие вполне справедливо выражают трудящиеся существа всяким бесполезным балбесам.

-Эй, товарисч, здравствуйте! — преувеличенно бодро прокричал мой опытный грибной друг маленькому тщедушному мужичку, одетому в телогрейку, валенки и лыжную шапочку с надписью «Адидас», который появился из бескрайних сарайных недр и, не спеша, заковылял к корове.
Мужик настороженно остановился и посмотрел на нас я с явной опаской.
— Вас как звать-то? – всё так же фальшиво-бодро поинтересовался Саня. – Не Вильгельм, случаем? Фамилия не Шухерпохер?
Мужик вдруг ощерил свои крупные жёлтые зубы и неприлично заржал. Саня поёжился, но отступать было поздно.
— Как ваша деревня называется?
— У нас село, — хмуро поправил тот. – Называется — Мушкетёрово.
— Как? – удивились мы.
— Мушкетёрово, — повторил мужичок и посмотрел на нас опасливо, словно в ожидании какого-то подвоха. – Ну, чего? «Пора-пора-порадваимся на своём веку!». Не слыхали, что ли? Вот это он самый фильм и есть… К нам тоже приезжали про партизанов снимать, — и он горестно махнул рукой. – Какие у нас партизаны… А вы из леса, что ли?
— Не, — замотал головой Саня. – С садов. Самогонку ищем. Не подскажете?
— У нас не гонют. У нас теперь трезвый образ жизни! – и заржал ещё неприличнее.
— Это с какой же радости? – не поверили мы.
— А как чупачупса объявилась, так и объявили!
— Кто объявился?
-Нет, не так… Чупакабра, вот! Зверь такой. Сам зелёный и с хвостом. Очень любит молоко сосать. Прям у коров из вымев. От самогонки тоже не отказывается, но только когда пьёт – трясётся, поэтому мы ему последнему наливали. Конечно! – мужичок завистливо прицокнул языком. – Кто ж от дармовой откажется!
— А почему трезвость жизни? –спросил Саня.
— Начальники приезжали. Сказали, что надо чупачупсу сохранить, а поэтому трезвость нужна. Чтоб не спилсы, — и мужик опять заржал, и опять обидно.
— А чего ты, Вильгельм, в валенках-то ходишь? – перешёл Саня на фамильярный тон, не обращая внимания на это обидное ржание.
— Жара ж под тридцать градусов! Болеешь, что ли? Может, давление? Или шизофрения?
— Ноги мёрзнут, — пожаловался тот и надвинул поглубже на уши свою такую же грязную, как корова, «адидасовку». – И из ухов текёть.
— Как я и предполагал: шизофрения, — констатировал Саня. – Полный аллес капут. Как нам в посёлок пройти?
Мужичок равнодушно махнул рукой вдоль улицы.
— Видите шестисотый? (мы повернули головы и увидели около водонапорной колонки нестерпимо сверкавший на солнце «мерседес»). Дойдёте до него, сверните налево, там будет помойка, а за помойкой — шоссейка.
— Богатая у вас деревня, Вильгельм! – уважительно отозвался мой всегда ироничный товарищ. – На «мерсах» катаетесь!
Мужичок опять повернул голову, посмотрел на это чудо немецкого автомобилестроения так, словно видел его в первый и, желательно, последний раз, и сказал просто-таки замечательную в своей удивительной многогранности и многозначительности фразу. Даже на фразу-слово, которое, как известно, не воробей, если вылетит – обязательно на голову нагадит!
— Гавна та… — услышали мы из его крестьянских уст. И эта сермяжная правда жизни лучше любых пространных речей говорила, что мужичонка непоколебимо уверен в завтрашнем дне и в своей зачуханной корове!

— Похоже, сдохнем мы сегодня, а так ничего и не найдём, — сказал Саня, когда мы вышли на знакомый уже перекрёсток тропинок. К нашему удивлению, тот мужик в телогрейке и неприличной бейсболке всё ещё был там и так же яростно смолил «беломорину».
— Картина Репина «Всё те же, всё там же», — хмыкнул Саня. – Ты чего, Вильгельм? Не простудился случаем?
— Чего? – не понял тот.
— Ты же сказал, что тебе на смену надо. Забил, что ли, на производительность труда?
Мужик задумался.
— А ну её.., — и махнул рукой. А вот это по-нашему, по-мушкетёрски!
— Свободный человек, — уважительно произнёс Саня, глядя на тщедушную фигуру. – Жертва демократии, — и вдруг тревожно втянул носом воздух. – А ты вроде освежился! А, Фердинанд?
-Ну, да, — не стал отрицать тот. – У Машки.
— У какой Машки?
— У какой… У самогонщицы, какой…
— Ты же сам сказал, что у неё нету!
— Я сказал? – удивился мужик. – Када?
— Утром, «када»! (мы уже всё поняли, но разум, отягощённый похмельным синдромом, отказывался верить).
— Эт у неё вчера не было! — радушно улыбнулся наш незадачливый и незатейливый друг. – А сегодня с утра она уже выгнала! Эх!
Вильгельм вдруг отчаянно сдёрнул со своей плешивой головы бейсболку и разразился громкой и очень неприличной песней.
— Убить тебя, что ли? – душевно предложил Саня. – Или просто яйца оторвать? Вместе с ушами?
— «Быва-а-али дни весёлыя, гулял я, молодец!», — не обращая внимания на угрозы, продолжал выделываться негодяй. Ему было хорошо. Нам же было плохо, но для него это не имело никакого принципиального значения.

— В каждом минусе нужно уметь находить свои плюсы, — сказал Саня, пребывая в том благодушно-философическом состоянии, которое предполагает уже ополовиненная поллитра. Мы сидели на террасе, по-прежнему светило солнце, и теперь свет его был ласков и нежен.
— Вот представь, что были бы мы с тобой каким-нибудь олигархами. Захотели похмелиться – и что? Крикнули лакею: «Эй, Вильгельм, сей момент неси нам два по двести и бутеры с селёдкой!». Через секунду – будьте любезны! Нет, с одной стороны, замечательно, а с другой – скучно. Никакой романтики.
— Какая радость, что мы с тобой не олигархи.., — попытался я иронизировать, но Саня иронии не принял.
– Да, сначала нам было тяжко, – признал он. — Но зато появился стимул! Прогулялись, подышали свежим воздухом, познакомились с массой замечательных людей, наконец, выполнили свой гражданский долг: не дали себе умереть! А то бы сидели здесь, как.., — и он повернул голову, чтобы определить наиболее удачное сравнение, -… как вон этот хрен на грядке! Ты меня понимаешь?
— Сначала надо спрашивать: ты меня уважаешь? – скептически хмыкнул я, но Саня моего тонкого юмора не оценил.
— И ещё в жизни обязательно должен быть кураж, — продолжил он свои незатейливые философические размышлизмы. – Большой, маленький – неважно. Один хочет стать Героем Советского Союза, другой – соседку выеть.
— Соседку – это не кураж, а мечта. Или подвиг. А может, ужас… Да и Советского Союза уже давно нет.
— Это неважно (Саню, как говорится, понесло). Или вот, например, живёт человек, и все у него не просто хорошо, а замечательно. И зарплата нормальная, и начальство не цепляется, жена не орёт, дети не ссутся. Кажется, живи и радуйся – а нет, ему неймётся. Хочется просто так, ни с того, ни с сего, нажраться в лохмутень и набить кому-нибудь морду.
— Кому?
— Это неважно. Всё равно кому.
— Это уже хулиганство.
— Нет! Вот это-то и есть самый настоящий кураж. И морду он всё равно набьёт. Несмотря на! Ну, чего? Повторим?
Повторили. Машка, конечно, та ещё скотина, но первач у неё, что ни говори, качественный. Заслуживает внимания и соответствующего уважения со стороны народно-трудящихся масс.
— Да, жизнь – штука удивительная и полная парадоксов! – продолжил Саня. – На днях ходил в психбольницу навестить приятеля. У него белая горячка, вот и попал туда, в наркологическое. Хотя я не об этом… Значит, захожу на территорию и вижу: на столбе сидит дятел и долбит!
— Ну и что? На то он и дятел, чтобы долбить.
— Так ведь столб – то БЕТОННЫЙ!
— Да? Ну и что? Больница-то ПСИХИЧЕСКАЯ.
— А при чём тут «психическая»?
— А при том самом. Какая больница — такие и дятлы. И вообще, к чему ты это вспомнил-то?
— А ни к чему! – вдруг рассердился он. – Чтобы просто потрендеть! Чего тебя не устраивает-то?

Я слушал его, прикрыв глаза. «Эх, Русь, птица-тройка! Куда несёшься!». Как куда? Конечно, вперёд. Но с обязательным заездом к Машке…

Скрипнула калитка, и я повернул голову.
— Ребята! – раздался весёлый женский голос. – Вы здесь?
— Это кто? – моментально насторожился Саня и на всякий случай убрал бутылку под стол.
— Щас, — сказал я. – Один момент.
Дверь в домик открылась.
— Чего не отвечаете? Небось, маетесь с угара, алкаши несчастные? Сказала же вчера: утром ждите! Третий раз захожу! – и на столе появилась внушительных размеров сумка. – Здесь и закуска, и выпивка. Похмеляйтесь.
Саня обалдело уставился на прекрасную незнакомку.
— Познакомься, — предложил я ему. – Это Роза Похершухер. Собственной персоной.