У деда Антипова – хронический фурункулёз. Это болезнь такая, при которой на теле чирьи выскакивают. Чуть подстынешь или понервничаешь — и вот они, пошли-поехали. Болезнь, конечно, не смертельная, если только чирей в мозг не прорвётся (тьфу-тьфу-тьфу, страсти какие!), но очень неприятная и очень неудобная в жизненно-бытовом отношении. Это ладно когда он, любезный, скажем, на кисти выскочит или, скажем, за ухом. Гораздо неприятнее, если где-нибудь на груди, спине или плече. Тогда рубашку надевать – морока одна. Цепляет, зараза, за вскочивший прыщ! А если на ноге или в паху – со штанами такая же морока. Ходи да морщись, пока он не созреет и не прорвётся. В общем, мало весёлого. Никакой уверенности в завтрашнем дне. И сидение на толчке – одна морока, а не сласть.
Он, дед Антипов, этот самый фурункулёз ещё мальчишкой (ему десять лет было) в войну подхватил. Их тогда немцы из деревни выгнали, поэтому жить пришлось в лесу, в наспех отрытых землянках. Вот там, в лесу, он и подстыл. И, как врачи говорят, от этой подстылости что-то сдвинулось в его персональной иммунной системе. Сколько уже лет прошло, Антипов уже и жениться успел, и дом поставить, и детей нарожать, и супругу похоронить, и по разным санаториям поездить… Всё бестолку.
— Система у меня нарушена, — отвечает он гордо-многозначительно, когда его о здоровье спрашивают. – Ещё с суровых военных лет.
Некоторые тут же ахать и охать начинают, методы лечения предлагают самые разнообразные, вплоть до неприличных и даже рискованно-смертельных.
— Не, — отвечает дед и делает скорбное лицо. – Я всё испробовал. Ничего не помогает. Знать, судьба у меня такая горемычная, — и после этого так же скорбно вздыхает. С таким тонким намёком, что кто его знает — может, поднесут? Войдут в его страдательное положение?
— Пить надо меньше, — всегда в таких случаях отвечает ему сосед, Поникаев Виктор. Он – мужик правильный и со всех сторон положительный, убеждённый в трезвом образе жизни. Он, Поникаев, одно время даже холодной водой пробовал обливаться. Говорил, что такие холодные обливания очень хорошо кровеносным сосудам помогают. Хорошо ещё, что вовремя успели до реанимации довезти, а то бы – белые тапочки и вышеназванные пятки. И никаких сосудов. Теперь, после того случая, малость присмирел. Теперь не обливается. Теперь он на пиво перешёл. Говорит, хорошо печень прочищает. Не то что водка. И уши регулярно моет. Чего и говорить – чистоплотный, гадюка!
На его упрёки насчёт пития Антипов не обижается. Да, уважает он алкоголь. Водка – она всем лекарствам мать, отвечает он Поникаеву. Это ещё какой-то очень умный писатель сказал, который сам был её страстным поклонником.
— Вот ты и лечишься каждый день, — язвительно отвечает Поникаев, ароматно отрыгиваясь «жигулёвским». — Смотри, долечишься! Детей бы постыдился!
Это он, конечно, преувеличивает: с голой пенсии особенно-то с лечением не разбежишься. Нет, когда её, любезную, приносят, тогда дед, конечно, себе позволяет. Проводит полный курс, дня на три-четыре. Полезное дело!
«Лекарство» дед у Маньки покупает, популярной на их улице «аптекарши», всё ещё бойкой, несмотря на почтенный возраст, и довольно внушительной в размерах тела старушки. Ну а чего? Пенсия у неё ещё меньше антиповой, жить надо, вот она и гонит на продажу. Манька «лекарство» в долг никому не даёт, но дед Антипов у неё – единственное исключение. Потому, что они оба из одной деревни. Как не уважить земляка!
— Сиделка у тебя, Мань, знатная, — говорит ей Антипов уважительно и вздыхает завистливо, когда приходит за «лекарством». – Широкая! Захочешь — не промахнёшься. Вот что значит питаешься регулярно. У тебя на ей чирьи случаем не выскакивают?
— Бог миловал, – начинает обиженно поджимать губы Манька. – И вообще – взял бутылку и иди отсюдова! Охальник!
— Это всё с капусты, — с удовольствием объясняет Антипов, не обращая никакого внимания на оскорбления. — Я, помню, когда ты совсем пацанкой была, то всё время кочерыжки грызла.
— С капусты у девок сиськи растут, а не сиделки, — отвечает Манька. Она умная, она – знает. Особенно насчёт сисек.
— Сиськи тоже хорошо, — охотно соглашается дед. – Это кому чего на роду написано.
— Иди отсюдова! – повторно рявкает Манька. – Тоже мне, жених нашёлся! Ишо разглядываит! Постеснялся бы уже! У тебя ить дети взрослые!
— Да, сейчас девки капусту не любят, — говорит дед задумчиво. – Сейчас всё больше булки американские с сосисками запеченными. Ума-то нету… Какие с тех булок сиськи? Так, срамота одна. Вроде моих чирьёв. Одна несерьёзность.
— Ты уйдёшь когда-нибудь или нет? – выпятив капустные груди, начинает наступать на него бойкая старушка. — Тоже мне, специалист нашёлся! Сиськи ему подавай! Сам ты прыщ трухлявый!
Дом у деда просторный, большой, состоит из трёх отдельных частей с отдельными же входами. В одной части живёт сам дед, в двух других – дочь Дарья с мужем и детьми, и Дмитрий, сын, он тоже семейный. Уже двоих вместе со своей Марусей ненаглядной настрогал и на этом успокаиваться не собирается. А чего ему?
Нет, дети у него, Антипова, хорошие. Вниманием папашку никогда не оставляют. Даже Любка чуть не каждую неделю в родном доме появляется, чтобы со своим вниманием от брата и сестры не отстать. Каждый раз с подарками к папашке приезжает, а уж как подарит, так и начинает учить. И Дашка с Митькой, на старшую сестру, глядючи, тоже стараются не отстать, тоже любят погундеть, благо им-то далеко ходить не надо. Перешёл из одной двери в другую — и начинай, гунди.
— Алкоголизм, – говорят дети Антипову. – Это у нас в стране подобно стихийному бедствию. Сколько выдающихся людей, так и не реализовав своих великолепных способностей, погибли из-за своего пагубного пристрастия к «зелёному змию»!
Деду очень нравятся такие умные разговоры. Он всегда слушает их, благосклонно склонив голову и этак мечтательно-горделиво улыбаясь. Слова о выдающихся людях – это явный намёк на то, что и он, Антипов, тоже не хухры-мухры, тоже не на помойке найденый. А «зелёный змий» почему-то ассоциируется у него с крокодилом Геной из известного мультфильма. Очень положительная образина.
— Ну, ты понял, папа? – спрашивают его молодые, но настырные нравоучители.
— Ага! – довольно улыбается дед. — Спасибо, дети, за доброе слово. Идите себе. А мне кой-куда сходить надо. По делам своим стариковским.
— Опять к бабке Мане намылился! – слышит в ответ возмущенное. – Нет, это совершенно невозможно! Что же ты, дед, неисправимый такой? Хоть кол тебе на голове теши!
— Ага, — опять соглашается Антипов. – И себя не забудьте. Позаканчивали институтов на мою голову и вместо того, чтобы папу бутылочкой уважить, несёте всякую хрень.
И всё шло по-прежнему, по регулярно нравоучительному, но тут новость случилась: Манька заболела. Да так серьёзно, что ей пришлось в больницу ложиться. Дед Антипов, как узнал про такое дело, то даже несколько растерялся. Кто же теперь на улице будет «лекарство» гнать? У кого теперь затовариваться? Да и вообще – безобразие! В магазине – сто восемьдесят рублей бутылка. Это никакой пенсии не хватит на такое дорогостоящее лечение!
— Вот вместо бутылки купил бы её чего и сходил в больницу, — посоветовала Дашка. – Небось, не самый посторонний человек. С самого детства знаетесь.
Антипов посмотрел на неё удивлённо. Ему эта простая мысль и в голову не приходила. Он как-то не привык никого по больницам навещать. Он вообще предпочитал избегать всякие лечебные учреждения.
— Сходи, сходи! – поддержал сестру Митька. – Нечего думать. Она, небось, обрадуется. Скажет: а вот и дедушка Антипыч пришёл, постоянный покупатель! Очень приятно! Чего ещё старушке надо?
— Вы же сами ругались, что она самогонкой торгует! — не упустил Антипов случая поехидничать. – Разными словами её обзывали!
— То самогонка, а то – больной человек, — объяснил ему Митька. – Чего сравнивать? Это даже смешно!
Нет, ну и умные же у него дети! Даже несмотря на то, что институты позаканчивали! А сходить – чего не сходить? Он сходит. Чай, не совсем чужая. Из одной деревни.
— Мань, здорово! – поприветствовал он её преувеличенно бодро, появившись в палате с полиэтиленовой сумкой в руке. – Ты чего расхворалась-то? Заболела, что ли? Ты же всегда была здоровая как слон!
Нет, ну спросил! Ну, сравнил! Во врезал! А чего же она действительно легла-то сюда? А просто так! Пришла и разлеглась как на пляже! Телевизор смотреть! Настоящих больных объедать! Ну, дед! Ну, Антипов! Хоть институтов и не заканчивал, а сразу видно – ума немеряно!
В палате было солнечно и подозрительно тихо. Только манькина соседка справа, по горло закутанная в цветастый платок, громко стонала и страдальчески морщилась. Помирать, что ли, собралась, опасливо косясь на неё, подумал Архипов. В платок ещё закуталась, как на свадьбе. Надо Маньке сказать, чтобы от неё подальше отлегла. А то больно приятно её предсмертные стоны прямо на ухо слушать! Совесть бы поимела! Кругом же больные люди! Совсем ума нету!
— Ты, Мань, поаккуратней здесь, – заботливо посоветовал Антипов, на всякий случай отодвигаясь подальше от соседской кровати. – А то вот Силуяныч – ты помнишь Силуяныча-то? У него ещё собака была такая – здоровенная, лохматая как чёрт. Он её Адольфом назвал, в честь Гитлера. Такая же злая, прям беда! Чуть почтальонку не загрызла. Она, почтальонка-то, тогда на всю улицу орала, что больше ему пенсию приносить не будет. И будку сгрызла, ещё когда маленькой была и когда у неё зубы начали резаться.
— Кто сгрыз? – уточнила Манька. Она лежала на кровати прямо как царица. И даже руки вдоль тела вытянула как покойник. И действительно, чего она здесь делает? Вполне же ещё здоровая по внешнему виду! И кто ж теперь дома будет огурцы поливать и кошку кормить? А брага? Перестоится и скиснет! Нет, не вовремя она сюда залегла. Совсем! Ума-то нету!
— Собака, кто! Не почтальонка же! Так вот, Силуяныч тоже ничем никогда не болел. Он вместо этого все время в домино играл. Тоже чудак каких поискать! Я его спрашиваю: ты крышу в этом году будешь перекрывать? А то вон смотри, уже стропилы из-под рубероида торчат! А он как заорал! Давай я прям щас всё брошу и на эту грёбаную крышу полезу! Мне больше делать, что ли, нечего! До того разбушевался, что даже доминошную костяшку об стол расколол! Еле успокоили, пока за бутылкой не сбегали! А чего ему, дураку? Своего ума-то нету… Это надо же: фишку раздолбил! Вот какая в ём сила была! А с виду и не скажешь! Маленький, сухонький, всё на толчок каждые пять минут бегал. У него понос не переставал. С детства.
— Я тебе, Мань, кефиру принёс, — продолжил он, доставая из сумки гостинцы. — Он тебе щас самое оно! Он кал разжижает. Ты как ходишь-то? Под себя?
— Это почему же под себя? – надула губы Манька. – Я — ходячая!
— А чего ты сразу обижаться-то? – не понял дед. – Может, тебе доктора не разрешают. Или просто не хочешь. Судну-то дали?
— Не дали, — она всё ещё продолжала обижаться. Вот чудачка! А ещё самогонку гонит!
— Ну, раз не дали, то ещё поживёшь! – сделал дед авторитетное заключение. – Да! А чего тебе? Лежи да лежи! Только от этой… — и глазами показал. — … подальше отляжь. А то помрёт – расстроисся. Да! Так вот Силуяныч тоже в больницу лёг. Вот чудак! И, представь себе, помер! А ведь я ему говорил тогда, за домином-то: чего тебе там, в больнице, делать? У тебя же уже песок из штанов сыплется! Ему же уже под девяносто пять было, Силуянычу-то. Он ведь ещё в финскую воевал! А он мне: нам, ветеранам, специальную палату в больнице отвели. Чтобы обследоваться. Чудак, ей-Богу! Ветеран! А когда на мясокомбинате работал, то мясу воровал как молодой! Да! И чего там обследовать, если по сто лет уже! Ну и лёг. В желудочное отделение. А через неделю встречаю дочь его, Полинку — а она уже в чёрном платочке. Папа, говорит, двинул. Приходите, говорит, на вынос и праздничный компот. То есть, похоронный. Конечно! Для кого, конечно, праздник, а для кого – компот…
— А от чего же это он? Какое заболевание?
— Да какое там заболевание! – махнул рукой Антпов. – Я же тебе сказал: девяносто пять! Его уже архангелы на том свете обыскались! От дури просто. И от скуки. Дома-то хочешь-не хочешь, а двигаешься. А здесь чего? — и опять покосился на стонущую манькину соседку: не померла ещё? Да нет, вроде дышит. А чего тогда стонать перестала? Может, доктора позвать? Или к их разговору прислушивается? Нет, надо Маньке от ней подальше отлечь! В самый угол. Вон у окна койка пустая. И с холодильником рядом. Есть можно прямо не вставая, только холодильную дверцу открывать не с руки.
— Конечно, от скуки! — убеждённо повторил он. – Здесь-то чего? Лежи себе и в потолок плюй. Даже в туалету, если хочешь, ходить не надо. Нет, чего ж тебе судну-то не дали? Может, свободного нету? Если нету, то у меня в сарае корыто есть ребятишковое. А чего? Оно просторное, хоть купайся! Могу принесть!
И опять на манькину соседку покосился. Он вообще-то, пугливый, Антипов-то. Ему если сзади неслышно подкрасться и в ухо крикнуть, то он потом матом будет полдня орать. Всё нервы! А чего нервничать? Подумаешь, крикнули! Не плюнули же! Не сморкнулись! Какой он, право, нежный!
— Да, — продолжил дед, на всякий случай скорбно вздыхая (нет, а чего эта, в платке, всё-таки притихла-то? Нет, неудачно он сегодня зашёл! Надо было завтра! Или дня через два, чтобы наверняка!). – Лежать – это тоже терпение надо иметь. Это хуже болезни. У меня вон знакомый был, Миша. Он всю жизнь здесь, в лаборатории отработал. Ну, где кровь на анализ берут, мочу, градусники, клизмы… И вот тоже как-то захотелось ему полежать. Тоже ведь как рассудил: я всю жизнь на этих умирающих больных гроблюсь, последнее здоровье теряю с ихними суднами, а сам даже ни разу и не прилёг. И завалился. Может, даже в то самое желудочное отделение, где Силуяныч помер. Ума-то нету! Да и чего ему? У него же вся больница знакомая! Придумали ему по блату какую-то болезнь, как своему многолетнему заслуженному работнику. Чего-то там в носу нашли, или в ушах, и под эту дудку, значит, и определили. Да! Ну, полежал он две недели, и до того ему это лежание понравилось, что когда его домой всё-таки выперли, чтобы больное место зря не занимал, то он и дома улёгся и целый год не вставал. Я как-то зашёл к нему, спрашиваю: чего ты всё лежишь-то? У тебя вон вся уборная во дворе уже полная, скоро поплывёт! Надо говнососку вызывать, уборную чистить! Пушкин, что ли, твоим гавном будет заниматься? Он – поэт. И умер давно. Давай вставай! А Миша мне: не хочу. Пусть кому надо, тот и чистит. Не, ну совсем ослаб человек! Как это так – не хочу? Болит, что ли, чего, спрашиваю. Ничего, отвечает у меня не болит. Просто желания нет вставать. И вообще, отстаньте все от меня, сволочи. Надоели.
Я опять не понимаю. У тебя чего, спрашиваю, может, руки-ноги не шевелятся? Может, долежался, парализовало тебя, слава Богу? А он сразу обижаться. Почему же это, отвечает, не шевелятся? Очень даже шевелятся! Даже лучше чем у живого? И давай руками передо мою махать и ножкам своими дрыгать Это чтобы я сам убедился, что у него всё в полном порядке. А жена его, Нюра, она ещё тоже самогонку гнала, тоже хорошую, тоже без димедрола, прямо плачет-заливается. Понятно, жалко Мишу. Всю жизнь вместе. Она даже в отпуск никуда не уезжала. Все дома сидела, боялась, что убежит из ихней образцовой семьи к какой-нибудь более весёлой бабе.
Может, говорит она, ему доктора психического вызвать? Пусть посмотрит на всякий случай. Миша как услышал про психического, то сразу обижаться начал. Идите, говорит, к такой-то маме со своим психическим. Я ему не дамся! Нашли дурака!
Нет, ну правильно Нюра говорила насчёт психического! Она хоть самогонку и не гонит, а соображает! Действительно, чего так вот, целыми днями, как пенёк, валяться? Опять же дел дома полно: курей покормить, с Нюркой полаяться, гавно вычистить. А он разлёгся как на пляже, приёмничек свой транзисторный целыми днями слушает как фон-барон со всеми удобствами!
— И дальше чего? – спросила Манька. Она на всякий случай в кровати присела. Действительно, чего лежать-то как царевна какая? Мало ли что… Время придёт – уляжешься! Все этой доли не минуют. Как говорится, живи-живи, а гроб каждому готов! Опять же соседка подозрительно притихла… Это не к добру, нет!
— А чего? — и Антипов опять вздохнул.
— Помер, конечно. Всё правильно. Надо ведь к чему-нибудь одному: или шевелиться, или помирать. Чего так-то болтаться, ни рыба, ни мясо… Да он вообще чудной был, Миша-то! Всё конфетки ел, сосалки. Я ему, когда он ещё живой был, говорю: чего ты всё конфетки сосаешь? Тебе надо водку пить! Вон морда-то какая! А он мне: я водку не могу. У меня на неё непереносимость. Пятнами покрываюсь и чешусь как шелудивый. Я же говорю: чудак! На водку — и непереносимость! Когда же это у русского мужика на водку непереносимость была? Это же водка! Чистый алкоголь! Ума-то нету, вот и выдумал всякую хрень! Ты-то ещё долго здесь прохлаждаться будешь? Выгонять не собираются?
— Только легла, — недовольно сказал Манька. – У меня ещё анализы не пришли.
— Ага, — сказал Антипов. – Если не пришли, то значит полежишь.
— Конечно… — вдруг чётко и внятно произнесла умирающая манькина соседка и , побагровев лицом, громко и совершенно не стесняясь пукнула. Антипов даже подпрыгнул от такой неожиданности. Вот это умирающая! Ишь, как оторвала напоследок! Хлеще любого живущего!)
— Ну, Мань, ладно! Заболтался я с тобою, — торопливо сказал он, осторожно кося глазом влево. — Спроведал, теперь домой пойду. Тебе чего ещё принесть-то?
— Ну, как там она? – спросила Дашка.
— Нормально! – бодро ответил Антипов. – Ещё здоровше чем была! И судну ей не дали. Значит, здоровая! Притворяется!
— А болезнь какая?
— А я откуда знаю? – растерялся Антипов. – Я чего, доктор, что ли? У меня свой ум имеется!
Дашка переглянулась с Митькой и повертела пальцем у виска: всё понятно. Здравствуйте, папаша, вот и Новый год!
— Надо ещё к ней сходить, — продолжил Антипов. — Хорошо там! Чистенько, аккуратненько, почти никто не помирает. Девки в белых халатах, и все трезвые. И вежливо так спрашивают: вам чего, дедушка? Класться пришли? Нет, не так: ложиться пришли? С чего это они взяли, что я обязательно ложиться? А, может, и на самом деле полежать? А курей кто кормить будет?
— Покормим. Не сомневайся, — ответила Дашка. Она вообще-то не понимала, с какой это стати дед про укладку в больницу заговорил. Действительно, что ли, понравилось?
— А чего? — размечтался Антипов. – В манькину палату! Будем с ей рядом лежать, разговаривать! Тем более, что там соседняя койка вот-вот должна освободиться. Хорошее дело!
— Так она же в женском лежит, — сказал Дашка (нет, ну всё знает, всё! Прямо профессор какой-то! И, что самое интересное, откуда знает? Сама-то ведь у Маньки ни разу не была!).
— Да? – удивился Антипов. Такая простая мысль про женскую палату ему в голову как-то не приходила. – То-то я гляжу, мимо нас всё какие-то бабки шлындали! А одна, у которой койка скоро освободится, стонет всё и глаза закатывает, как припадочная. Это она наверняка скоро коечку освободит! — и добавил с непонятным удовольствием. – А чего? Время подойдёт, лежи-не лежи, а там… — и он палец вверх поднял, — …канцелярия без выходных работает. Там каждый записан, сколько ему отмеряно. Не забалуешь и больным не прикинешься! Да, жалко, что нельзя рядом с Манькой-то… Ладно! – махнул он рукой и пошёл кур кормить. Их у него пять штук и ещё петух, Филипп. Антипов его так в честь певца одного назвал, очень голосистого. Который «я твой мальчик, ты мой пальчик». Клювачий, гад! Распушится, закукарекает, крыльями замахает — и бросается как волк! Злей силуаяновичева Адольфа! Нет, не певец, понятно, а Филипп. Певцу-то, ему чего злиться? Кукарекай себе в микрофон про «пальчики-мальчики» да кукарекай, и деньги лопатой греби! Своего ума-то нету. Одни песенки на уме…
