ИБО МАЛЬЧИШКИ ВСЕГДА ИГРАЮТ ОКОЛО ПОРТА
Чумазые мальчишки играют около порта, прерываясь порою, жадно глядя на корабли огромные, как башни; на имперские корабли, мокнущие в крепком рассоле вод.
Что может знать ремесленник о жизни басилевса, даже если ремесленник этот отчасти художник?
Мастер эмали глядит на медленно плавящееся стекло, зная, как обработать его массу, напитать красками, покрыть ею определённую поверхность.
Заглядывает ли басилевс с реликварий поутру, закончив молитвы?
Или мысли его сосредоточены на сегодняшнем наряде, который извлекут из страшного в своих размерах пятибашенного шкафа, расположенного в порфирии – роскошном зале дворца?
Стены опоясывают дворец, и бойницы, венчающие их, смотрятся остро и грозно.
В метрополии много лестниц – белых, сияющих, тёмных, на которых и подъём напоминает спуск; лестниц, у подножия которых можно увидеть львов или великолепных павлинов – изображённых, разумеется, в различных материалах.
Базилики Византии приземисты и плечисты, аскетичны внутри, и таинственны.
Огромные соборы устрашают масштабом, и службы завораживают мистическим великолепием.
В иконописной мастерской пахнет различными породами дерева, краской, трудом.
Райские завитушки возникают неспешно, но главное – это глаза, взгляды святых, прожигающие всех, входящих в собор…
Ароматы пищи текут из разных харчевен: жарится мясо, рыба, работа идёт, скворчит масло, слышен гул голосов…
Рослый, мощный солдат, уже изрядно опьянев, рассказывает весёлым, пьяным женщинам о долгих походах и разных странах.
Сады Византии цветут – кажется, они цветут всегда, окружённые дивными, не зримыми ореолами, наполненные благоуханьями; и розы точно светятся изнутри.
Много цветов поставляют ко двору басилевса.
И война идёт всегда – империя расширяет пределы, всё новые солдаты уходят, и возвращаются не все.
Монахи переписывают старинные книги.
Протопатрикий, боящийся всего, каждый вечер пьёт много вина, и даже собственное богатство не радует его больше – как радуют мальчишек качающиеся на волнах корабли – огромные, как башни.
Ибо мальчишки всегда играют около порта.
ВЕЩЬ В СЕБЕ
Из просторного окна лестничной площадки видна клумба – в форме огромной ящерицы, и две берёзки растут на ней.
Они остались золотыми, точно задержались в янтаре октября, не желая расставаться с праздничным убором.
А первые ноябрьские дни были мечены снегом – белым-белым, даже без синевы, и разнообразных высверков, присущих драгоценным каменьям; снег шёл, опушая пространство, ложился на асфальт, кипенные перья раскидывал по детской площадке – пустующей теперь часто.
Снег оседал на мощных развилках дворовых тополей, и покрывал зыбкое золото берёзок, ничего им не обещая.
Вот оно – золото в снегу, не подверженное ржавчине, не могущее быть опороченным; и берёзки кажутся удивлёнными, каким никогда не покажется седеющий дым сигареты, быстро сгорающей – как дни, когда уже под пятьдесят.
Возвращенье в квартиру – для человека, изучившего собою вещь в себе (О! Кант совсем не шутил!) – может быть, как возвращение из далей дальних, где громоздились зиккураты, или напротив – где снега лежали всегда, но заснеженные городишки напоминали рождественские игрушки.
Из окон квартиры – уже не таких пространных, как окна лестничной площадки, видны тополя – могучие в силу возраста, выше соседних домов: кирпичных многоэтажек, набитых скарбом жизни, наполненных её гудящей плазмой.
Можно любоваться тополями, открывая в ветвлении их плавные и перепутанные тропы, тропы, которых не знаешь, какими не пройти.
Можно, что угодно… ну почти (вспомни надпись над Телемской обителью), ибо разнообразие и обилие сил, действующих в мире, представляет твои мысли и движения сущим пустяком.
Но тополя в снежной обводке красивы, и этого достаточно для лёгкого утреннего утешения пожилому человеку, изучившему собою вещь в себе.
МНЕ НЕ ПЯТЬ, А ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Три года прошло…
Три года, как собирали детскую кроватку с одноклассником, собирали ночью, чертыхаясь и выпивая, путаясь в десятках креплений.
-Ма, — тянул хозяин квартиры, — ну зачем ты отказалась от услуг фирмы?
-Ох, сынок, сэкономить хотела!
-Ничего, щас разберёмся, — бодро говорил одноклассник, прикручивая новую деталь.
Малыш с женою – или жена с малышом? – были ещё в роддоме; забирал через несколько дней, помнятся все детали пути под сентябрьском дождиком; того пути, что сынок, прыгающий сейчас радостно на родительской кровати, не узнает никогда, а ты – отец – никогда не забудешь.
Та кровать – отдана, и надо собрать новую, и отношения с одноклассником сошли на нет.
Возишься с отвёртками, примеряешь планки, рука скользит по круглому окату спинки.
Сынок скачет, громко кричит.
-Малыш, посиди спокойно, — просит жена.
Нет, сборы ему — приключение…
Идут они сборы, кровать вырастает, словно из пустоты появляются рёбра корабля, вот и нос проявился, вот… выскальзывает из пальца блестящая втулка-гайка…
-Малыш, посиди спокойно. Ты уже большой.
-Он не будет сидеть. И он маленький.
-Да, скоро до тебя дорастёт – тебе же пять…
Он кипятится – поэт, с неудачною стезёю, слишком поздний отец, не взрослеющий ребёнок…
Потом, когда кровать собрана всё же, и рука ушиблена об никак не входившую планку, и смазана, он говорит жене (а малышок скачет теперь на своей, новообретённой кровати):
-Мне не пять, а четырнадцать. И кроме того я живу в средневековье, Византии и Вавилоне. Но ты этого не поймёшь.
Ей не надо этого понимать.
Муж уходит на кухню смотреть телевизор.
СТЕЛЛАЖИ
Стеллажи под книги ладил в коридоре новой квартиры Жора – коллега тёти Гали: вместе работали на ВДНХ, в павильоне, название какого вспомнишь едва ли, да и выставка так изменилась, что порою не узнаёшь её.
Шумный, огромный, чревастый, весёлый он и работал весело, точно распространяя вокруг себя круги жизненной энергии…
Белка тогда жила у нас: так звали маленькую, беленькую собачку, помесь болонки с кем-то…
Налетала на него, оглашая коридор лаем, после успокаивались, следила, как растут они: стеллажи, куда будут переселяться книги.
А однажды Жора пришёл вместе с Галей – поддат был, и мама всё старалась спрятать Белку – не наступил бы…
…у тёти Гали оставляли в детстве, когда родители не могли присматривать за тобой; и её квартира – в старом доме, с таинственным коридором, и различными непонятными предметами, со старыми книгами волновала воображение ребёнка.
К Пасхе она пекла замечательный кулич – в специальной форме: агнец с изюмными глазами; и красила яйца, изображая на каждом то, к чему человек был склонен, имел пристрастие…
О её болезни не рассказывали мне, и когда летом, на длинной лоджии новой квартиры, где взрослые курили, один знакомый спросил у мамы:
-Как Галю похоронили?
Я – с обвалившимся сердцем – поинтересовался:
-Ма, а что – тётя Галя умерла?
-Да, сынок.
И зыбкая солёная стена заволокла мой маленький мир…
Первое прикосновение к смерти – сколько их потом было…
А когда умер Жора – не знаю, но стеллажи так и стоят: крепкие, массивные, надёжно слаженные; стоят, хотя книг в них поубавилось, как и страсть к чтению улеглась…
КОСВЕННО ВИНОВЕН
Бродил по иезуитским коридорам, романтизируя орден, сочинял стихи – длинные, усложнённые… Казалось, корни реинкарнации ощущал в себе – и некогда был иезуитом, и не справился с миссией, которая была связана с Китаем, и, не выдержав внутренней муки, покончил с собой…
Представлял роскошного Клаудиа Аквавива – как тот, бодрствуя ночью в кабинете, обшитом дубовыми панелями, читает бумаги, вникает в суть донесений, намечает дальнейшие пути развития ордена – какой должен взять под сознательный контроль историческое становление человечества.
Он послал стихи в иезуитскую миссию, но никто не ответил, конечно.
А через какое-то время страшная информация об убийстве иезуитов в Москве выплеснулась через мониторы из недр интернета.
Прочитал – но точно отдалённый гул услышал, ибо Москва огромна, как орден.
Когда ему написал неизвестный, приславший его же стихи с вопросом — его ли это? вздёрнулся, думая: Зацепило кого-то, ответил: Да, мои, но неизвестный молчал, не отзывался.
Сам написал ему, и тот ответил, что из-за этих стихов был убит отец такой-то…
Страшно содрогнулось нечто в глубинах сердца, писал, пытаясь нечто понять, но тот сухо ответил ещё раз – Не о чем больше переписываться…
…было до этого – общался долго со старым одиноким поэтом, сначала просто по телефону говорили, потом бывал у него в гостях, пили кофе, поэт сказал, что хочет написать статью об его стихах…
Долго, долго, год почти рассказывал об этой статье, говорил, кого будет цитировать, как выстроит архитектонику текста, а однажды позвонил и сказал, что не может, нет времени, надо ему пристроить в печать поэта Х.
Рассердился, будучи молодым; и когда старый поэт позвонил в другой раз, резко просил больше не беспокоить, сказал, что считает такое поведение не порядочным.
Через полгода старик умер.
…уже не молодой, так ничего и не добившийся в жизни поэт, бредёт по заснеженным, ноябрьским, вечерним улицам, и, глядя на драгоценные высверки снегов, думает: Может быть, я косвенно виновен в смерти двух людей, а?
Но не спросишь ни у кого, не спросишь…
К. И А.
Ксаверий был широк – широка была его выпуклая, поросшая жёстким волосом грудь, точно раздвинуты в ширину кисти рук; ширококостно было лицо его, а Анатолий, младший, был тонок, востронос и остроумен.
Родители их погибли в автокатастрофе, оставив братьям две квартиры, и кое-какое материальное обеспечение.
Ксаверий учился на агронома, но давалось не шибко, так себе, а попойки – студенческая вольница понятна – что устраивал дома, были так же широки, как он сам, и когда наутро группа приятелей обнаруживала себя среди осколков чего-то, то вместо похмельных страданий раздавался перекипающий летящий хохоток, несущий смрад перегара.
Анатолий учился на менеджера.
У него всё легко складывалось, гладко.
Братья встречались иногда – в квартире то одного, то другого.
-Удачник ты, — говорил Ксаверий.
-Разве у тебя всё плохо? – удивлялся Анатолий.
-А-а-а, — махал рукой. – Занесло меня в агрономию эту. Вроде и увлекался…
Потом его занесло ещё дальше – они жили в провинциальном городке, и если Анатолий устроился в риэлтерскую компанию, то Ксаверий уехал туда, где были применимы его возможности.
Их оказалось мало: пил, как и все в городишке, потом вылетел отовсюду, вернулся к себе, думая, чем жить.
Анатолий процветал.
Родительскую квартиру сдавал, купил себе в новопостроенном доме, повышенной комфортности, собирался жениться, и гостевание пьяного Ксаверия вовсе не входило в его планы.
-Ты должон мне! – гудел тот, заявившись.
-Почему это?
-Удачник потому что…
-Ну и что? Я сам всего добился.
-Добился, добился! Я тоже делал что-то, и вот… Отдавай мне родительскую квартиру, в одной буду жить, другую сдавать.
-Ещё чего! Продай свою, купи поменьше, положи деньги, живи на процент…
-Процент! Буржуй ты!
-Ну и что? Так теперь и надо…
-Буржуй, — накалял себя, будто дополнительно пьянея от самоподзаводки Ксаверий. – Буржуй, — выкрикнул он, и вдруг бросил в брата болгарскую керамическую вазочку вазочку, уютно стоявшую на тумбочке возле стола.
…было чистой случайностью, что попал тому в висок.
Как и чистая случайность то, что имена их начинались на К. и на А.
А что логично?
То, что глас – Где брат твой? – не раздался…
БУДТО КАПЕЛЬ
Будто капель – но это ноябрь.
Снежная репетиция не удалась, опушившая реальность белизна оказалась обманчива, и плюсовая температура плавит её преспокойно.
Асфальт обнажается, мерцая антрацитом; и с утра завозившийся малыш, оглашает тёплую комнату, наполненную сонным дыханием, плачем.
Всполошившаяся мать, вскакивает, достаёт градусник; отец плавает ещё в волнах дрёмы.
Малыш, заплакав, успокоился, но термометр показывает 38 – значит, заболел.
-Врача надо вызывать? – спрашивает вяло отец.
-Да.
Малыш пьёт травяной настой, смешанный с мёдом, и снова засыпает; сопенье его тяжело, вероятно, обычная простуда.
Отец встаёт, идёт в ванну, и включённый золотистый свет плещется в кафеле.
Новый день, надо тащить его, будто воз, набитый скарбом забот.
Отец ставит чайник, глядит в окно.
Перья и полосы белеют на маленькой детской площадке – пустынной, понятно.
Прохожие редки, несмотря на ранний час: видимо, все, спешащие на службу, уже попали на неё.
Отец наливает себе кофе. А малышу заваривает пакетик ромашки: в любом случае помогает.
После кофе, выходи на лестницу – выкурить первую сигарету.
В пространное окно видна берёзка, так и не расставшаяся с золотистым лиственным убранством: только золото это зыбкое проржавело днесь.
Петлистый, драконий дым медленно уходит вверх, растекается под потолком, соплетая причудливые орнаменты.
Орнамент лиственного опада вспоминается: яркий и сложный, красивый и волнующий.
Вернувшись в квартиру, отец набирает пластмассовое ведро воды, достаёт пластиковую швабру, и на её составную ногу натягивает тряпку.
Он моет полы, и старый рельеф их отдаёт рельефом местности собственной жизни – и ребёнком жил в этой квартире, и юношей, и стареющим человеком, пожилым отцом живёт…
Он моет полы, вдруг представляя всех тех, кто умерли, и кто посещал квартиру эту – и будто зыбкая вереница выстраивается перед глазами…
А я всё живу – но радость не окрашивает эту простенькую мысль, ибо, помимо вечных загадок жизни, его, конкретная, не слишком удачна.
С полами покончено, остаётся включить компьютер, и сделать кое-что необходимое, пока малыш сопит, и не требует мультики.
Как знать? Может быть, не разболеется серьёзно, надеется отец, нажимая квадратную, тотчас наливающуюся синим цветом кнопку…
ФРАГМЕНТ ВЕТХОГО МАНУСКРИПТА
…планета сия, вся скрытая, точно в мантию одетая, грандиозным песком, щедро мерцала золотом, маня всё новые и новые корабли – но как только достигали её, так и пропадали, поглощённые золотящейся, обманной массой.
Гигантские телескопы показывали вовсе не то: шик обогащения сулила прекрасная оптика, и гордые капитаны были настроены на новые открытия, но получали смерть.
Пески шевелились, жили – огромный мозг требовал питания, не ведая сострадания, ибо жил самим собой; он давал всё новые и новые формы – этот песок, и затягивал всё новые и новые корабли.
В конце концов все центры отказались от подобных полётов-исчезновений, и смельчаков продлить их не находилось – мало ли других планет!
Песок, постепенно поедающий самоё себя, уменьшал планету, мерно превращая её в космический орех.
О, мало ли орехов в космосе!
Вот мчит краткий метеорит – он спешит, будто по делам.
-Он не столь уж и мал! – выводят учёные трёхногов.
Планета трёхногов достаточно развита: вся она переливается, цветёт стальными конструкциями, и суетится летательными аппаратами короткого действия.
-Он совсем не маленький! – в ужасе восклицает академик-трёхног, но… поздно…
Космический орех превращается во внушительное тело, вторгающееся в океан – единственный океан на планете трёхногов, и – пожалуйста: гигантская волна захлёстывает всё: рушатся стальные конструкции, города становятся водной пылью, и ни верховного, ни учёных не удаётся спасти.
Водная планета мерцает и переливается синевой, не предлагая никаких решений.
А корабли летят и летят – пространства избыточно: планета-библиотека, когда-то столь привлекавшая собой, отступает перед планетой-садом…
О, сколь буйное разнообразье цветенья интереснее прокалённых пылью манускриптов и написанных на безвестных, не расшифрованных языках фолиантов!
Цветенье густо – палевые реки впадают в сиреневые озёра, и гигантские огненно-рыжие пальмовые листья способны – каждый, в одиночку – укрыть целый корабль; однако, мощные страшные существа выглядывают из чаш: морды их больше земных небоскрёбов, а разинутые пасти обнажат зубы – каждый с бойницу; лапы существ кожисто-могучи, и аппетит гигантов снижает интерес к разросшемуся саду…
-Всё это старо, — говорит один богослов другому. – Зачем летать? Всё описано монахами-визионерами. Просто соблазны раскрываются с новых сторон.
Второй богослов не отвечает, тень лежит на его лице.
Корабли летят, процесс не остановить; корабли опускаются на новые планеты, чтобы капитаны вступили в контакт с разумными улитками, ведущие войны с неразумными скорпионами; с мыслящими треугольниками, разводящими мыслящий сахарный тростник; с оживающими гравюрами, развешенными прямо в воздухе, но мосты, проявляющиеся вдруг, столь массивны, что вполне способны перемещением своим раздавить любой, блещущий корабль…
-Да, — соглашается второй богослов: с тенью на лице. – Всё это просто новые формы соблазнов.
А корабли летят и летят.
