Разве можно обижать ребёнка?
Мы ведь только дети, Бог-Господь!
Управляешь, мол, чрезмерно тонко,
И не важно, сколь страдает плоть.
…два студента… ветка тополиная
С суммой полусонных голубей.
Смех ребят… Идёт дорожка длинная
В белых метках: дня куда пестрей,
Ибо сер осенний, а студенты
Шутят: Увернулись мы от бомб.
Мелочи – всегда ингредиенты
Жизни, где избыток катакомб,
Пусть метафизического свойства.
На скамейке бабка в никуда
Смотрит – до таких годов геройство
Доползти – поймите, господа!
Бог-Господь, отец небесный, или
Экспериментатор, нравом крут…
Драгоценно супер-изобилье,
Множественность бытия.
Ревут
Малыши в саду, потом смеются.
Разве можно обижать детей
Смертью, ведь безвестны остаются
Суммы запредельные путей?
Палками детишек разве учат?
На вопросы нет ответов, жаль.
Или интерес мой слишком узок,
И громоздка слишком вертикаль?
ВСЕОБЩИЙ СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
(стихотворение в прозе)
Честолюбие, жегшее сущность его расплавленным свинцом, не удалось остудить удовлетворением, и тогда, как появился интернет, стал внедряться в него, утверждая, что он знающий, посвящённый, сочиняя нечто, где упоминались друзья Бога, знакомые Бога…
О, множественность интернет-посвящённых вибрировала, искажая пространство, и иные жёсткие оценки, а также отсутствие какого бы то ни было внятного признания не отрезвляли, хотя, в сущности, являлись лекарством.
Благословляющие оружие гундосили молитвы, не в силах видеть тени сумасшествия, окружающие их: сумасшедший дом совпадал границами со…
Ну, те, кто способны понимать – поймут.
Озверело выла пропаганда, и новые и новые люди включались в увлекательную гонку убийства, мысля кто о приятных бумажках, или циферках, открываемых пластиковой игрушкой, кто о миссии – хотя как можно было представить миссию, состоящую в убийстве себе подобных, объяснить человек разумный не смог бы.
Но… разумного не находилось: были с неким подобием разума: разнообразные, создающие теории, в которых мешалась химия, популярная эзотерика и медицина в таких пропорциях, что добраться до сущности толкуемого не удавалось никому; разнообразные, криво рифмующие и не представляющие, что такое версификация, считающие себя поэтами, раздающие и получающие бирюльки премий; разнообразные, чьи способности не поднимались выше подметания улиц, руководящие и тем и тем…
Приказы звучали жёстко, сыто, и другие малые, скорбные главой, бежали выполнять распоряжения высшей дури.
Лекарей не было – если не считать таковыми не-успех, скорбь, нищету – но они-то как раз почему-то часто настигали лучших представителей всеобщей психиатрической клиники, где стен не было, а вход осуществлялся через роддома, комфортные и не очень.
Пена безумия хлестала через интернет, принимая самые разные формы, выливалась через телеэкраны посредством бесконечного мыла сериала и тотальной лжи новостей, посредством нелепейших, безвкусных шоу и ток-шоу, пустота которых соответствовала их внешней яркости.
Пена безумия лилась через радио, где жеребячье ржанье было почему-то приравнено свободе, а каждая серьёзная новость сопровождалась выплеском шутовства…
Всё длилось.
Выползали новые багровые полосы, и старые продолжали блистанье: всегда была горста, каковой принадлежало всё богатство клиники, и делиться ни с кем эта горстка не хотела; всегда находилось множество персонажей с особо повреждёнными мозгами, готовых обслуживать интересы горстки.
Одинокие возгласы «доколе?» упирались в полную безответность, и в церквях гудели про безвестность и благость чьей-то воле – сами совершенно не представляя чьей, но, только используя оную, можно обеспечить собственную сытость.
О! именно она важнее прочего для безумцев: ради неё готовы убивать, лгать, манипулировать жизнями других.
Солнце вставало и садилось, реки текли, движение было всюду – разнообразное, хаотическое.
Всё продолжалось.
Века.
* * *
Фантомы густели, сбирались,
Край яви качался и плыл.
И сны Алигьере старались
Представиться суммою сил
Немыслимых – чётких и верных.
Густы диалоги, звучат.
Недаром дана из отменных
Троп, вновь уводящая в ад.
Растенья не трогай, так души
Здесь новую плоть обрели.
Огни и озёра. И дуги –
Их нет средь привычной земли.
Неистовый холод и страхи.
Парящий, пестреющий змей.
Все тропы замглятся во прахе
Неведомых мозгу лучей.
Потом, усложнив диалоги,
Рай вспыхнет, чистилища мрак
И свет отпадают в итоге.
И будет сияющий стяг
Представлен: творенья и сути
Его…
Прозаично вокруг
Устроена жизнь, и пасует
Мозг перед контрастом, упруг,
Тяжёл, ибо истин не знает.
И этой болезнью страдает.
ОН ИДЁТ ДОМОЙ
(стихотворение в прозе)
Не похожие друг на друга, стоят у киоска, наполненного глубоководным свечением, пестротой игрушек, журналов, газет; стоят, курят; один выглядит, как профессор, другой… явно попроще.
-Печатаешься?
-Я печатаюсь постоянно, Жень. В издании книг не вижу никакого смысла, а в газетах, журналах публикуют часто.
-Платят чего?
-То, что платят, деньгами не назвать.
Ветер сдувает осеннюю листву.
Они стоят на фоне огромного, красного, многоквартирного дома, где живёт задающий вопросы, где жила сестра его, с которой столько связывало отвечающего… но не связало окончательно.
-А… работаешь там же?
-Не-а… 30 с гаком лет отходил, больше сил не было. Так… есть на что жить.
-А малыш твой как?
-Растёт, как… В сад с восторгом ходит. У тебя-то большой?
-13 лет. Слушай, по пивку не хочешь?
-Да нет. Домой пойду.
Они прощаются, расходятся.
Проплывает аквариум трамвая, и светофор тянет красную полосу.
До дома близко; воспоминанья мелькают: как, сколько раз заходил в огромный подъезд дома, поднимался в обширную квартиру, где бывало шумно, весело, пьяно; как смеялась она – хозяйка, или ругала брата Женьку, перебравшего вновь, или шутила с мужем…Он возвращается домой, и картины её похорон – её, 39-летней – теснятся в голове, пестрея.
Он идёт домой – к жене и сыну.
* * *
Поэзия чуть поважнее, чем
Сколачиванье табуреток.
А докажи! Совсем не редок
Поэт сегодня, и совсем
Не можно в месиве стихов
Невероятном разобраться.
А разведенье хомяков
Занятней, чем могло казаться.
Поэзия… Да ладно вам!
Материальность торжествует.
А что всем будет по делам
Кого волнует?
* * *
Это не правда, то есть кино, то есть книги,
Плоти вам всё равно не сбросить вериги.
И логику яви судьбой изучать скучно донельзя.
Фильмов задача вас отвлекать от слёз на железе,
Ибо плакать способно вполне от жизни нашей,
Где негатив только в цене с денежной чашей.
ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ
Сквозь плёнку смотрят друг на друга.
Она тонка, но не порвать.
Пласт мёртвых перекручен туго
О жизни памятью: понять
Суть жизни вряд ли получилось.
…со смертью рыцарь говорит.
В саду поэта мощно жимолость
Цветёт, поскольку жизнь горчит.
Жизнь смертью выглядит порою,
А смерть, поди, как выход в жизнь.
Я жив. Я умер. Видел Трою.
Как? Расскажи…
Я жив. Я с мёртвыми, бывало,
Общался, их огромен пласт.
Жизнь никогда не позволяла
Познать густую смерти власть.
…ИГРАЛИ ВТРОЁМ
(стихотворение в прозе)
Они играют на площадке втроём: пожилой, бородатый мужчина, девочка восьми лет и мальчишка – трёх с половиной; они играют, бегая, топча слои первоапрельского снега, кидаясь снежками, валясь в кипенно блещущий, последний материал зимы; и смех, и крики звенят, переливаются, вспыхивают цветными огнями.
-Ой, чудовище! Убегаем! – кричит девочка, и они мчатся прятаться за деревья от отца малыша, который рычит наигранно: А! Я съем ваши шапочки!
-Вот тебе! – кричит девочка, кидая снежком. – Чтобы не съел наши шапочки! Прячемся, бежим!
Лента полутора часов мелькает ярко, празднично.
-Па, а поему Нати раньше не было?
-Она в других дворах гуляла, малыш. Или на других площадках.
Он несёт мальчишку, до дома недалеко, солнце ярко.
Переодевает влажного, счастливо улыбающегося малыша, рвущегося смотреть мультики: забавно глядеть, как тот, едва возвышаясь над столом, шустро орудует мышкой, выбирая, что хочется, раскрывая картинку.
Отец идёт на кухню, разогревает бульон с курицей, варит макароны, и воспоминание об игре с детишками пёстрыми лоскутками мелькает в голове.
-Пап, — говорит девочка Настя, — мы так здорово играли…
-Да, хорошо, — отец опускает газетный лист, глядит на дочку, точно не видя её.
Жена в больнице. Её сестра, приехавшая помочь, на кухне готовит обед, ароматы вплывают в комнату.
-А мы с маленьким мальчиком играли – Андрюшей. И его папой.
Отец кивает головой.
Настя вздыхает, садится к столу, открывает книгу сказок, и, читая очередную, ждёт, когда тетя позовёт обедать.
Жизнь в многоэтажках заурядно-густа, бытово-примитивна, жизнь – от рожденья до смерти мелькающая суммой якобы необходимых забот, а зачем так – не понять.
ИГРЫ ДЕТЕЙ
Ветки тополей теперь, как щётки –
Без листвы.
Берёзы зелены,
Пряди жёлтые видны так чётко,
Как в начале октября должны.
Проржавела перисто рябина.
Игры не меняются детей.
Чмок мяча, восторг не без причины,
Гол – как ликование лучей.
На соседней малыши площадке
И в песок, и с горок, и т. п.
Игра слаще? Или шоколадки?
Неизвестно взрослому – тебе.
Брейгель игры детские так сочно,
Плотно дал, живописал и проч.
Медленно слоятся дни и ночи,
Очень быстро жизнь уходит в ночь.
ИСТОРИЯ ПИАСТРА
Восьмерик, испанское песо.
О! пиастры сознанье влекут.
Се монеты изрядного веса,
Их истории сложный маршрут:
Ибо папские были пиастры,
Штемпеля, как гравюры, на них.
Дальше – пенье представив – как пьяно,
Коль разменными стали в других
Странах… В пышном Египте, к примеру.
Но монеты старинные мне
Открывают волшебную сферу,
Пусть неясную мозгу вполне.
КАУЗАЛЬНОСТЬ
-Сначала тучки, после дождь, —
Про это говоришь мальчишке.
Обыденность житейской книжки,
От чтенья каковой не ждёшь
Под 50 чудес… Малыш
Не начинал читать какую.
Ты говорил, теперь молчишь,
Он с горки катится, земную
Познавши радость, и – луча
Её в пространство: вечереет.
И появляется луна,
Загадочною быть умеет.
Из ничего нельзя расти.
Гриба любого каузальность,
По сути, споры… Ну а ты
Едва ли мира изначальность
Постигнешь сердцем и умом.
Игра в театре – сеть эмоций.
Причины жизни – скрытый том:
Прочтенье людям не даётся.
ЯНУШ КОРЧАК
Он успокаивал детей,
Он говорил так нежно с ними.
Путь в печь.
И страх детишек снимет
С их душ, он смелости смелей.
Он будто сам – одна душа:
Великолепная свеченьем.
Хоть души искажают тени,
Его – чиста и хороша.
И спрашивать, где Бог, когда
Детей вёл Корчак в печь, не стоит,
Коль мыслей Бога траектории
Жизнь скрыла раз и навсегда.
* * *
Лесть – это ложная хвала,
С крысиным ядом пахлава
Покажется ли сладкой, люди?
Увы, лесть вечно сладкой будет.
Банально. Скучно. Дважды два.
ГДЕ?
(стихотворение в прозе)
…где вопрос является же и ответом, а лаборатория алхимика раскрыта на множественность пространства, но известно каждому обитателю: суть алхимии, сущность философского камня есть сложная работа над своею душою…
Образы великих образований прошлого, могущественных и сиятельных империй проявляются в лучшем, что они дали: зиккураты Вавилона соседствуют с пирамидами Египта, и ацтеки давно оставили страшные жертвоприношения, ради детски-радостной игры в мяч, и философских рассуждений; философы здесь ходят в садах и собеседуют с учёными, уточняя то, что невозможно было уточнить в условиях прежних.
Матерьяльная, жёсткая, плотная… Машины мчат, свиваясь в змею, дети возятся в песочницах дворов, тысячи контор мерцают огнями, и, несмотря на всеобщую компьютеризацию, бумаги всё же белеют на столах; шикарные обстановки банков, пользоваться обилием которых позволено только горстке – совсем не лучших — людей; всё залито пенистыми, пустейшими шоу, и памятник спекулянту возводится у Кремля…
…где вопрос является же и ответом, где парение прозрачно, как хрусталь, где сады вздымаются из небесных пластов, ибо легко подняться к ним, презрев жидкий горячий воск материальности, в который опускают всех.
«ГАРАЗ»
(стихотворение в прозе)
Выбирая – ступая для этого за пределы бордюра – палки и ветки, малыш, возвращаясь на площадку, строил гараж – гараз, как он говорил: ветки втыкались в пространство между мягкими плитами, какими теперь покрывают детские площадки, и сумма их структурировала место – с точки зрения малыша; особенно с жухлой листвой ветка, положенная поверх воткнутых. Единственная взятая с собой машинка тщательно укрылась под этой листвой, и отец, отходивший курить в царство нападавшей, золотистой, смотрел с умилением на труды мальчишки, понимая, что утром дворники сметут «гараз», и когда выйдут завтра, малыш расстроится.
НА СМЕРТЬ ВАЛЕНТИНА НИКИТИНА
1
История густа событьями, как стихи метафорами, и с чем только не возможется сравнить Россию, через историю какой так и льют, и хлещут багрово-кровавые струи-дуги:
сочилась кровь из незасохших ран
Россия гемофилией больная
тащила свой дурацкий шарабан
тяжёлая как лошадь ломовая
Богословие обретает поэтические формы, а поэзия прирастает богословием: пусть не наука оно вовсе, пусть споры его порою отдают детской наивностью, мудрым примитивом: в самом деле, не всё ли равно из какого растения был сделан терновый венок? Ведь важно лишь то, что мы сумеем взять из опыта Христа, а иное – словеса…
Но словеса, сиречь вибрации – выстраивание, гармонизация пространства, и поэту, лучше чем кому бы то ни было известно, как переводится боль, самая крайняя, запредельная на язык вечности.
Так, Валентин Никитин, похоронив дочь, почти размолотый жерновами земной боли, смог осветлить её суммой замечательных созвучий – хотя, как кажется, человек Никитин не смог пережить дочь: не считать же год серьёзным сроком.
О! тем не менее, год – это очень серьёзно, можно создать множество замечательных, ярких строк:
Будем живы —
увидимся,
А умрём —
значит не суждено…
Только смерть –
ясновидица:
Зрит нас всех
в слуховое окно;
С крыш пространство
распахнуто,
Птиц и неба в окне
не избыть!
Ибо птиц неба в окне вечности воистину не избыть!
Ибо смерть – не больше, чем смерть: присоединение к большинству, а поэту-философу, столь знающему творения Николая Фёдорова, она – лишь одна из красок гигантского вектора всеобщности…
2
Жизнь высится, как монолит,
И пылью разлетятся камни
Её – так бытие велит,
Таинственно и многославно.
Философ путь вершит – всегда
Спокоен. А поэт трепещет,
Вибрирует: ему всегда
Милей невидимые вещи:
Свет запредельный, иль Христа
История, со тьмой боренье.
Патетика и красота
Обрядов, ветхое служенье.
Никитин – богослов, поэт –
Из пенной чаши яви много
Испил, стремясь постигнуть свет,
От коего дана дорога.
И, к вере Грузии, к её
Камням приник, чтоб там остаться.
Каналы вечности, ещё
Духовных областей богатства
Познать готовая душа,
Круг созиданий предвкушает.
Великолепная дуга
Со смертью жизнь соединяет.
* * *
Изнашивается, стареет –
А как вне тела представлять
Жизнь? Это кто-нибудь умеет?
Мы заняты! на кой нам ляд?
Мы заняты. Стареет тело,
Но развивается внутри
Заложенное – нет предела
Ему в развитие. Смотри!
Отслеживая ощущенья,
Источник оных различай.
До старости идёт ученье,
В котором ад похож на рай.
Мы заняты… Развитье вряд ли
Нас будет сильно занимать.
Да и вообще всё это враки!
И так приятно длится май…
Изнашивается, стареет
Пласт плоти… Нечто в глубине
Умнеет мерно, и добреет –
Хотелось бы так думать мне.
ВОЛЯ ВИБРАЦИЙ
На бортах песочницы писать
Буквицы, с мальчишкою играя.
Мокнут и сереют небеса,
Постепенно дождик собирая.
Буква А вибрацию даёт
Первую, а буква Б вторую.
…а порой меня реальность пьёт,
Так, что не пойму, сколь существую.
С малышом играю, коль ещё
Дождик не собрался. Катит сумрак.
Жизнь – вибраций сумма, но её
Вряд ли просто выяснить рисунок.
На рисунок лёг другой, потом
Третий, и так далее… Соседний
Трою мне напоминает дом.
В дождь уходит мерно воскресенье.
Жизни густо живопись дана.
Философия вибраций сложно
Строится. А неба глубина
В сердце отразится и тревожно,
И самой гармонией… Тогда
Строчки возникают в бездне мозга.
С малышом идёшь домой. Тома
Прожитого высятся громоздко.
Забываешь их, коль с малышом
Возвращаешься в уютный дом.
* * *
Воздух, колотый снежинками, калёный,
И в сознаний массе отражённый.
Ноября начало, лёгкий снег.
На седьмое были демонстрации,
От былого стали отстраняться мы –
В осмысленье, верно, смысла нет.
Многое потеряно, разбито,
Жизнь всё больше ради денег, быта.
Белые предчувствия зимы.
Детские надежды, и так далее.
Интересно Новый год в Италии
Встретить… Да богатые – не мы.
ИСКАЖЁННОЕ СЧАСТЬЕ
(стихотворение в прозе)
Стекло витрин небольшого магазина посверкивает, переливается радужными мечтами и пряничными восторгами, и после хруста зимних дорожек, тепло здесь, приятно.
Бутылки алкоголя громоздятся, уходя под потолок, и изобилие снеди заполняет прилавки – квадратно, сыто, выпукло, разными формами отражаясь в сознание.
…низвержение цветовых потоков подъедает мозг: опьянение, как формула жидкого счастья, а плотность закуски не играет никакой роли.
Тем не менее, покупаются пельмени, соответствующие зиме, провинции, и сметана – столь похожая по цвету на снег.
Сугробы высятся, сверкают, блестят: сугробы за окном, и рубиновые и изумрудные высверки в памяти.
Фонари – шаровые узлы перспективы – зажгутся вот-вот, ибо сумерки всё затягивают привычной сеткой.
Вздымаются стяги предчувствия: покупается водка: банальное ожидание праздника.
Не переживать же из-за грядущего похмелья? К чему – от завтра отделяют бессчётные песчинки времени, а они – точно снежинки, что кружатся за окном…
-Не пей! – чёрный старичок глядит на него в упор, предостерегая. – Не пей.
Что за чушь?
Мотает головой, как только что проснувшийся.
Никакого старичка нету в помине – примстилось.
Деньги заплачены, сдача взята, выходит – на хрусткий снег, под медленное кружение снежинок, в перспективу искажённого счастья грядущего вечера.
ПИСЬМЕНА МАЛЫША
1
Четырёхлетний на бумаге
Малыш оставил письмена.
Они о счастье и отваге,
Они о том, что жизнь одна.
Выдумывает папа ночью,
Опять бессонницей томим.
И ощущает – жизнь не прочно
Устроена, её режим
Так не понятен, как вот эти
Значки родного малыша.
Как знать – быть может, здесь, на свете
Значенье имет лишь душа.
2
Стихотворение в прозе
Буква эм, отчасти похожая на змею, или на зигзаг. Круг с хвостиком – возможно попытка ю. Пэ с проседающими, разъехавшимися ножками. И другие забавные буквицы: письмена четырёхлетнего малыша.
ЧТО ВАЖНО?
1
(стихотворение в прозе)
Врач – муж маминой подруги – вёл его, 18-летнего по длинному коридору больницы, говоря, что гастроскопия штука малоприятная, но терпимая.
Похудел за месяц — сидя на жёсткой диете, бегая, качаясь — на 16 кг, и – сдал желудок: сначала появилось ощущение острого холодного предмета под ложечкой, потом…
В общем, пришлось идти.
…будто насаживали на кол, хотелось вырваться, но выдержал, как все.
Вечером, узнав уже, что у него (так, ничего особенного, но и приятного тоже) от жуткой боли он перебрался на кухню, валялся, обливаясь потом, на тахте, не будил маму и папу, ждал.
Эксперимент, так сказать, над собой.
Отошло.
Потом долго, по-разному, много жил, иногда маялся брюхом, годами не вспоминал про него…
Не в этом дело! А в чём?
В чём, а?
Ответь самому себе.
Не ответишь.
Страшно от отсутствия ответа.
2
За месяц похудевший парень
Идёт с врачом по коридору:
Желудок сел, и, как ужален,
Плюс в голове избыток вздору
От состояния здоровья.
Запомнилась гастроскопия.
Смотрела боль, нахмурив брови,
И пот окатывал виски и
Лоб…
Много жил потом и долго,
К себе давно привык… Неважно.
Что важно? Что? быть может, только
Душа? А в теле оной страшно.
ИЗ КИНОХРОНИКИ ПРОШЛОГО
(стихотворение в прозе)
Автослесарь Гоша, сначала работавший на заводе, от какого функционировала «качалка» потом, в конце восьмидесятых пустившийся в свободное плавание заработков, его приятель Дима – толстоватый для атлетики, но занимавшийся упорно, рьяно, брокер Саны – двухметроворостый, глуповатый, говорливый, Андрюха Незнайкин – студент-отличник с плоским, вечно смеющимся лицом, и литыми мышцами, несколько заикающийся Дима – тоже студент…
В конце восьмидесятых не только качались, но и болтали, знали достаточно друг о друге, потом…
Игорь Люпинский – из интеллигентов, пошедший в кооперацию, а поговорить можно с ним было и об опере, и о классическом кинематографе, хотя такого рода разговоры не ценились – вызывали насмешку скорее, ведь молоды все, о том ли болтать? И денежные перспективы раскрывались, страна менялась…
Грохочет железо, на самодельных станках поднимаются диски, блины от штанги рушатся на пол.
Зеркала отражают тела разной степени накачанности.
Что стало с этими ребятами?
Кто преуспел?
Кто спился?
Как оценить меру преуспеяния в том социуме, какой сложился за последние четверть века?
Не представляешь, что с кем, даже и фантазировать неохота…
И наплывает тоска – будто нечто заливает кинохронику прошлого – зыбкая тоска быстро уходящего времени…
МРАК СГУЩАЕТСЯ
(стихотворение в прозе)
Родители приходили, искали выпивку у сына в квартире, заглядывали во все шкафы и тумбочки, перебирали носильные вещи – он посмеивался: давно живущий один, периодически уходящий в запои, пропивающий всё, что удалось заработать.
Он посмеивался.
Ничего не найдя, уходили – пожилые, согбенные.
Отец, отчаянием дыша, возвращался часа через два – сын был пьяный: пытался с ним говорить: осколок разрушенной породы – интеллигент, физик, всё было бесполезно.
Сын вывешивал бутылку за окошко, на верёвочке; почтение к родителям теплилось в нём, всегда открывал дверь, но накат алкогольной страсти осилить не мог.
Он вывешивал бутылку за окошко, и раз вытянул пустую верёвку.
Ярость залила расплавом олова мозги – кто?
Денег больше нет.
Кто?
Трезвость была, как оскорбление.
Шум музыки донёсся от соседа – тихого обычно, тоже выпивохи, но умеренного.
Позвонил в дверь.
Сосед, явно навеселе, отворил:
-Не нальёшь, а?
-Ага, входи давай…
-На какие гуляешь?
-Да так, получил чуток…
Уже разлили, выпили по нескольку раз.
Сосед заржал:
-Плюс твоя бутылка.
-Как?
-А так – здорово ты придумал за окошко вывешивать.
-Так ты… — И яростной мутью налились глаза, покраснел, замахнулся…
Драка не завершилась увечьем – наставили друг другу синяков, помирились, снова сели выпивать.
Сосед обещал больше не тырить бутылку.
…мрак ползёт, мрак сгущается, бесцельность бытия проедает мозги, разрушает душу – не косное бормотание же сытой, зажравшейся церкви принимать всерьёз? Не суету же ради денег, не…
Пили, сосед вытащил заначку – спирт.
Хлестали не разведённый, не закусывая.
Заснули, кто где…
…родители, переживая, как за маленького, совсем сдали за два месяца его запоя, тихие, согбенные, покорные судьбе, мечтали уже об одном – чтобы не умер раньше них.
