1
Есть поэты, читая которых – помимо головокружительных, захватывающих ощущений – чувствуешь странное: будто они обошлись без поэтической техники (хотя на самом деле владели ею виртуозно), будто голоса их стихотворений услышаны ими – вероятнее всего в ночи – прямо из бездн: в равной степени световой, и потусторонней.
М. Анищенко из их числа, больше того, если говорить о современных поэтах, чьё слово столь связано с запредельным колыханием пластов и мощи языка, его имя приходит на ум первым.
Эпитет Анищенко порой таков, что врезается в память с остротою алмаза, оставляя след, заставляющий переосмысливать своё отношение к тому, или иному явлению.
«Мельхиоровая Лета» протекает меж нас, переливается тугими волнами справедливости меж движущихся теней человеческой кажимости; о! она не из воды, хоть и река – она из того материала, который не определить, но который эпитет поэта обозначает выпукло, хотя и привязав его к земному материалу.
Феноменальность метафор М. Анищенко! Эти виртуозные не сочетаемые сочетания! Волшебные вспышки поэтической мистики, когда реальность озарений становится столь же очевидной, сколь и осязаемой:
Я понимал тайгу, как речь,
Звучащую во сне.
И тишь ложилась, как плита,
Как травы под пятой…
Тот дом любим был и желан,
В стекле и в серебре.
А в доме ты со мной жила,
Как муха в янтаре.
Выписывать можно долго, но – не в этом суть; в чём? в боли и скорби, святою белизной переполняющих стихи? В сдержанной, рвущейся, мятежной силе голоса, звучащего то истовым благородством, то точно рваным ожившим пунктиром, то богоборчески, то всеприемлюще; в глобальности ощущений, рождаемых стихами?
Поэзия сумма – сумма столь многого, сумма сумм, если угодно; и именно сочетание самых различных достоинств и величин определяет эффект.
Но русский поэт без боли невозможен, поэтому:
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.
Невозможен и без надежды – тщетной кажется, бесправной в тотальном прагматизме мира, и всё же своим отсутствием сводящей всё дело насмарку, отсюда:
Вставай моя Расеюшка!
Вот платьице, вот меч.
Жизнь Михаила Анищенко, полная полынной горечи, пригибаемая свинцовой тяжестью условий – жизнь ярчайшего светового источника, подключённого к такому генератору питания, что поколениям… предстояло б осваивать его поэзию, осваивать, восхищаясь и замирая, мудрея и скорбя; пришлось бы – когда б, не всё тот же прагматизм, выталкивающий даму вечности на обочину яви.
Но дама сия, поэзия – именно вечности.
2
Свет из деревни Шелехметь
Стихами исходил, как сила,
Какую не отменит смерть,
Хоть жизнь поэта отменила.
Стихов особость осознать! –
Пронзительность их, изначальность.
Где слову дадено сиять,
Там невозможна беспечальность.
Метафоры переворот
В сознанье совершают мощно.
И в цель стрелою точка бьёт –
Любая точка. Слишком точно.
…под парусом – и мимо звёзд
Плыть здорово, легко, красиво.
Норд или Зюйд? Возможно, Ост,
Неочевидна перспектива.
С кузнечиками говорить
Иль с Богом – получалось дивно.
Не получалось в жизни жить,
Коль жизнь у нас бесперспективна.
Фиглярство, шутовство в цене,
Филологические бредни.
Никто не мыслит о вине,
Как будто враки – день последний.
А – облаками он дышал,
Стихи его струились правдой.
И жажду многим утолял,
Страдающим духовной жаждой.
Михаил Анищенко
***
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но, как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго
И знает, зачем я живу на Земле.
* * *
Скучно скитаться по датам,
Позднюю славу блюсти…
Есть куда тучам податься,
Некуда небу пойти.
Лошадь по улице скачет,
Девочка машет рукой.
Но не смеётся, не плачет
Домик над черной Окой.
Скоро запечье остынет,
Тени в ночи загалдят,
Пол превратится в пустыню,
Стены листвой зашумят.
Выйдет луна из тумана,
Даль на пороге зевнёт.
Спросит прохожая дама:
– Кто в этом доме живёт?
Скажет река на закате:
– Глупая птица! Лети!
Небо лежит на кровати,
Некуда небу пойти!
* * *
Снегири мои, зяблики, вороны,
Туготравье и батюшка – лес,
Хорошо, когда каждому поровну
Достается земли и небес!
Хорошо мне от тихого дождика,
Хорошо, что у храмов и слег
Для святого отца и безбожника
Одинаковый сыплется снег.
Хорошо, что берёзы не бедствуют,
Не злословит речная вода,
Что душа моя с небом соседствует
И сливается с ним навсегда.
Хорошо, что с холодного пёнышка
Можно в небо смотреть без помех,
Где мое заповедное солнышко
Поднимается сразу для всех!
* * *
Я выпью ужас из стакана,
Уйду туда, где нет ни зги.
И волки выйдут из тумана,
Узнав мой запах и шаги.
Я закурю. Захорошею.
И на лугу, где зябнет стог,
Сниму пальто. Открою шею
С татуировкой «С нами Бог!»
И там, у рощицы, у Волги,
Перешагнув через ружьё,
Пойдут ко мне седые волки,
Как люди, знающие всё.
Всё будет выглядеть достойно.
Какая жизнь – такой итог.
Они убьют меня не больно,
Разрезав плоть под словом «Бог».
И в поле, в снежной мешанине,
В сырой, как залежи газет,
Меня в дырявой мешковине
Потащит к зимнику сосед.
Потащит труп к нелепой славе,
Благодаря меня под нос
За то, что я ему оставил
Пальто и пачку папирос.
* * *
Стучит по дороге слепой посошок,
Зима, как дыхание ада.
Как больно и грустно, что я пастушок
Большого заблудшего стада.
Грехи и сомнения бродят во мгле,
Витает не дух, а потреба.
И нас прижимает к холодной земле
Высокая ненависть неба.
Заблудшие овцы… Так будет всегда.
Ведь нет и надежды на чудо.
Ещё мы не знаем, что вспыхнет звезда,
И горько заплачет Иуда.
Он в детской кроватке проплачет всю ночь.
Он будет зверёнышем биться.
А тот, кто сумеет простить и помочь,
Ещё только завтра родится.
И я поднимаю заблудших овец.
Мне большего в жизни не надо.
Куда мне вести это стадо, Отец,
Куда мне вести это стадо?
***
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?
Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит…
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?
Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?
И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..
***
Надрывается ветер заблудший,
Колобродит всю ночь в камыше.
И чем хуже погода, тем лучше
Почему-то теперь на душе.
Ничего, я с дороги не сбился
И совсем незнаком с ворожбой.
Я в счастливой рубахе родился
И снимал ее только с тобой.
А теперь возле дома слепого
Я хожу, словно вор, без огня…
Хорошо, что ты любишь другого,
Как когда-то любила меня.
Хорошо, что без боли и страху
Ты мне машешь рукой на ходу,
Что мою голубую рубаху
Носит пугало в вашем саду.
***
Русь моя! Туман, поверья,
Пыль таинственных времён!
Как преступник к высшей мере,
Я к тебе приговорен.
К шуму сосен, к скрипу ставен,
К зову птиц издалека,
И к твоим тропинкам тайным,
Проходящим сквозь века.
Пусть порою путь без веры
Выпадает мне во мгле…
От всевышней смертной меры
Нет спасенья на земле.
Принимаю шум ненастья,
Свет звезды и крик ворон…
К наивысшей мере счастья
Я судом приговорён.
Мир вам, рощи да излуки,
Шелест, шёпот… Камыши…
Навсегда. До смертной муки.
До бессмертия души!
***
День Победы. Смертная тоска.
Как вагон, Россию отцепили…
Подменили даты и войска,
И героев павших подменили.
Мир спасён. Америке – виват!
Для России – водка и корыто.
Что ты плачешь, маленький солдат,
За проклятым Одером зарытый?
Возрождайся, память, из обид
Под сияньем воинского флага!
Что Париж, Варшава и Мадрид,
Что весь мир без взятия Рейхстага?
Русский дом измазали смолой,
Оплели лукавыми словами.
Встань, солдат, над пеплом и золой,
Посмотри в утраченное нами.
Там, вдали, где праведники лбом
Бьются в пол святого каземата,
Спит Земля в сиянье голубом
Под пилоткой русского солдата.
***
Ш И Н Е Л Ь
.
Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потёмках Петербурга.
Была шинелька хороша,
Как раз – и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.
Я вспоминаю с «ох» и «ух»
Ту страшную обновку.
Я зарубил в ней двух старух,
И отнял Кистенёвку.
Шинель вела меня во тьму,
В капканы, в паутину.
Я в ней ходил топить Муму
И – мучить Катерину.
Я в ней, на радость воронью,
Возил обозы хлеба,
И пулей царскую семью
Проваживал на небо.
Я в ней любил дрова рубить,
И петли вить на шее.
Мне страшно дальше говорить,
Но жить еще страшнее.
Над прахом вечного огня,
Над скрипом пыльной плахи,
Всё больше веруют в меня
Воры и патриархи!
Никто не знает на земле,
Кого когда раздели,
Что это я сижу в Кремле –
В украденной шинели.
***
Тихо-тихо на дворе.
Ни шагов, ни листопада…
Вот и славно! В сентябре
Ничего душе не надо!
Утро. Озеро. Ташла.
Паутинка пролетела…
Слава Богу! Жизнь прошла.
Даже там, где не хотела.
Панихида… Торжество…
Провожаю, принимаю…
В жизни вашей ничего
Я теперь не понимаю.
Выхожу во двор. Дышу.
Птичьи стаи провожаю.
Тихо листья ворошу,
Но уже не поджигаю.
Тихо листья ворошу,
Клен мне веткою кивает.
Так живу я. Так дышу.
Что еще со мной бывает?
Пью водицу, хлеб жую,
Да в лесу, где дуб черненый,
Золотую цепь кую,
И пою, как кот ученый!