– Пожалуй, пожалуй, – задумчиво ответил Гаврила, глядя на батарею и вдруг порскнул вниз.
Лексеич лишь хмыкнул, провожая его взглядом, и перевернул очередную страницу.
А Гаврила всего лишь заметил толстого таракана, вальяжно раскинувшегося на теплой батарее и мечтательно ковыряющегося в зубах. Таким застал он его, когда забрался наверх по трубе.
– Здорово брат, – окликнул Гаврила больничного таракана.
Тот лениво повернулся на зов и, увидев собрата, удивленно заморгал заплывшими от жира глазками.
– Здорово говорю братишка, – подступил к нему ближе Гаврила.
Больничный вздрогнул и попятился назад, не попытавшись при этом даже привстать. В горле его что-то забурлило, заклокотало и наконец наружу вырвалась нескончаемая икота. Гаврила брезгливо скривился и остановился поодаль, ожидая когда незнакомец справится с приступом. Когда тому это удалось, Гаврила не сходя с места, снова попытался заговорить с ним.
– Ты что братец, от волнения голос потерял? Или я такой с виду страшный, что ты, глядя на меня, испугался? Так ты не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. Я сам не местный, вот хозяина проведать пришел, так что я по хорошему тебе говорю… Да перестань ты икать! – в сердцах вскричал Гаврила, видя, что тот опять принялся за свое.
Прошла целая минута прежде чем толстяк взял себя в руки. Он поднялся на ноги и оказался на две головы выше Гаврилы и раза в три а то и в четыре толще. Гаврила удивленно присвистнул:
– Ну ты брат и вымахал! Прямо сумоист какой-то, ей-ей. Ты часом не борец случайно? Или может трюки какие показываешь? Ну например, железо на плечах гнешь.
– Не-е, – наконец-то разродился толстяк. – Это у нас в родове все такие… в теле. Ну и покушать конечно любим.
Голос у толстяка, несмотря на его внушительные габариты, оказался тоненьким-тоненьким, чуть ли не писклявым. Да и при ближайшем рассмотрении выяснилось, что ничего такого богатырского в этом таракане не было. Жир складками свисал откуда можно и не можно, а его целлюлитная задница больше походила на перезрелый апельсин, чем на то место, на которое садится каждый уважающий себя таракан. Даже Пузан, и тот по сравнению с этим жиртрестом выглядел бы стройным атлетом. Однако ж Гаврила ни одним своим мускулом не выказал первое впечатление и дружески похлопал толстяка по животу. (До плеча он просто бы не дотянулся).
– Хорошо покушать никогда не повредит. Я тоже бывает так налопаюсь за обедом, что из-за стола встать не могу. Тогда меня берут и переворачивают набок и так катят до кровати. А больше никак.
– Ну-у, – удивился толстяк и в глазах его зажегся неподдельный интерес. – Я тоже иногда так объемся, что после этого только и делаю, что лежу и икаю. Часа четыре так могу пролежать, а потом… а потом по новой за еду приниматься. Как-то я так горохом обожрался, что не поверишь, меня вдвое раздуло. Так меня отец до тех пор стегал ремнем, пока я в прежнее состояние не вернулся. А иначе разорвало бы меня наверное, – вздохнул он и покосился на сардельку, которой он только что собирался подзакусить. Гаврила цепко перехватил его взгляд и как бы ненароком придвинулся к ней.
– Одни тараканы живут для того, чтобы есть и пить, а другие пьют и едят для того чтобы жить, – балагурил он, а сам шажок за шажочком подступал все ближе к сардельке. – Вот ты например к кому себя причисляешь?
– Я? – машинально переспросил его толстяк, не отрывая взгляда от аппетитного лакомства. – Не знаю. Я вообще-то тоже не местный. Забросила меня судьбинушка в эту благословенную обитель и сколь я живу здесь один-одинешенек, уж и не припомню. Но грех жаловаться – питание здесь подходящее. Во всяком случае мне хватает.
– Куда уж. Тебя почитай все отделение на прокорме держит, так что от больных не убудет. Ну и я откушу себе кусочек.
С этими словами Гаврила ухватил сардельку и целиком запихал ее себе в пасть. Толстяк лишь грустно вздохнул, наблюдая, как его законная добыча исчезает в чужой ненасытной утробе.
– Каких трудов мне стоило добыть ее, – пробормотал он. – Можно сказать утянул ее из-под самого носа у тетки из третьей палаты и сам же остался с носом.
Гаврила проглотил последний кусок и назидательно помахал пальцем перед лицом толстяка.
– Запомни – поделиться с товарищем хлебом насущным есть первая заповедь любого таракана. Нарушить ее – тягчайший грех. А поскольку ты эту сардельку стащил, то полагается тебе наказание. Но я сегодня добрый, так что отложим это до завтра. А сейчас я хочу немного развлечься, как у вас тут с этим?
Толстяк немного подумал и ответил:
– Во второй палате кефир есть, у медсестры пряники в процедурной припрятаны. А еще булочки остались там, где сардельку стибрил…
– Ну тебя, – отмахнулся Гаврила. – Что ты все о еде, да о еде. Меня уже тошнит при упоминании о съестном. Женщины у вас тут есть?.. Ну хоть какое-нибудь общество?
– Говорю ж я тебе – один я тут, – печально ответил толстяк. – Семья моя далеко, а я за все время даже ни одной живой души не встречал. Ты первый.
– Как так?! – изумился Гаврила. – Совсем совсем никого.
– Совсем никого. Я уж и разговаривать отвыкать начал.
– Трудно тебе тут поди, – участливо поинтересовался Гаврила. – Как ни крути, а иногда все ж надо хоть словечком с кем-нибудь перекинуться. И как это ты здесь мхом до сих пор не оброс?..
– А я и не жалуюсь. Еды хватает, да и тепло здесь. Кажется весь век бы и прожил на этом месте. Привык что ли я или натура у меня такая. Еще в детстве мне мама говорила: ”Иди Аэций поиграй с другими ребятишками”. А я в никакую. Все в сторонке, да в сторонке, вот наверное и привык к одиночеству.
– Понимаю, – протянул Гаврила. – Небось соседские дети тебя дразнили, вот ты и не желал с ними водиться. Так?
– Так, – нехотя сознался Аэций.
– И какую же кличку тебе дворовая шпана прилепила?
– Микроб, – выдохнул толстяк.
После этого новые знакомые еще немного пообщались и разошлись по своим местам пожелав друг дружке приятных сновидений.
Ночь прошла спокойно. Несмотря на то, что некоторые больные ворочались и шумно стонали во сне, а богатырский храп Петра не смолкал ни на минуту, к утру никто не помер. И слава богу. Так по крайней мере подумал Гаврила, вылезая из своего коробка. Народ уже поголовно проснулся и некоторые уже сидели одетые на заправленных койках, ожидая когда вскипятится чай в банке. Сияющий и довольный Петр широко потянулся и громыхнул на всю палату.
– Как спалось братва?
– Лучше некуда! – отозвались ему. – Я под твой храп ночью ”Камаз” в уме разобрал и снова собрал и уж собрался по новой разбирать, да утро наступило.
– А то, – хохотнул Петр. – Хороший сон – залог здоровья и дальнейшего благополучия!
– С этим у тебя точно проблем не будет. Сияешь, как начищенный пятак!
– Так он сегодня считай в первый раз не с похмелья. Вчера-то они свою бутылку не допили. С чего бы это?
– А бросил я. Не поверите ли братцы – голоса мне потусторонние чудиться начали. Кончай, говорят, Петр пить, до добра тебя это не доведет. А тут еще и сон в руку. Батюшка покойный приснился мне. А он, царство ему небесное, каждый день поддавал… Через это и помер. Так что подумал я, – надо остепеняться! Эдак вынесут тебя отсюда вперед ногами, вместо того, чтобы на своих двоих до дома утопать.
– Завтрак, – донесся из коридора зычный голос. – Завтрак.
Ходячие больные засуетились и, гремя, ложками и стаканами устремились наружу. Лексеич тоже вытащил свои причиндалы и направился следом за всеми.
– Приятного аппетита! – крикнул вслед Петр. – Смотрите там Митьке оставьте, а не то он обидится на вас и еще чего доброго поколотит.
Митька тихий безответный парень лет девятнадцати лежал у противоположной стены и почти все время спал. Был он бывший детдомовец, видно, что с заторможенной психикой, да к тому же инвалид с рождения. Вместо пальцев на левой руке были у него какие-то недоразвитые загогулины к тому же был он худ до чрезвычайности. И вот такого ущербного паренька сбил вдрызг пьяный автомобилист. Митька сломал руку и ногу, но безропотно сносил все выпавшие на его долю страдания. Никто к нему не приходил и лежал он никому не нужный в больнице уже третий месяц. Ему как-то не так сделали операцию на ноге и пришлось ее повторно ломать и переделывать все заново. Опять что-то не получилось и он десять дней пролежал в реанимации, где врачи отчаянно боролись за его жизнь. Но слава богу все уже позади и теперь он медленно шел на поправку. Никто не знал об обстоятельствах получения травмы и как это он умудрился попасть под машину, сколько его не расспрашивали. На все расспросы он неизменно тихо улыбался и переводил разговор на что-нибудь другое. Но однажды пришла тетка-следачка и тут все выяснилось. Оказывается Митька после окончания школы не порывал связи с родным интернатом и время от времени навещал его, тем более там жила его младшая сестренка. Как-то раз он встретил на улице маленького оборванца, в котором с удивлением признал одноклассника сестры. Тот очевидно сбежал из детдома и с тех пор беспризорничал. Грязный, вшивый и голодный он согласился на уговоры вернуться обратно и они направились в интернат. Тут как часто это бывает в дешевых приключенческих фильмах из-за угла вывернул автомобиль и понесся прямо на красный свет. Митька слишком поздно заметил опасность и успел только вытолкнуть пацана на тротуар, а сам… Больше ничего он не помнит, так он и заявил следователю. Автомобиль так и не нашли, пацана тоже, тот как в воду канул после этого, и дело на этом прекратили. А из интерната так никто к Митьке и не пришел. Конечно, соседи подкармливали его чем могли, но лежать вот так одному, когда все те, кто раньше окружал тебя словно забыли о тебе, было наверное самым мучительным испытанием. Особенно в таком возрасте. Все ж таки несмотря на то, что Митька с первого взгляда производил впечатление явного тормоза, у него была душа и душа эта страдала от такой несправедливости. Но никто и никогда не слышал от Митьки худого слова в чей-то адрес, а тем более упрека. Любить его не любили, но жалели. А жалости, что ни говори, достоин не каждый.
Когда все ушли на завтрак, Гаврила тоже потопал в условленное место. Еще вчера они договорились с Аэцием, что тот покамест возьмет его на прокорм. Аэций сначала долго упирался, ссылаясь на то, что он дескать и сам живет чуть ли не впроголодь, но Гаврила припомнил ему недавние слова о привольном житье-бытье, так что толстяк перестал артачиться и принял предложение нового постояльца. Теперь Гаврила как раз направлялся в укромный уголок, где его поджидал Аэций с харчами. Предвкушая знатную трапезу, Гаврила заранее улыбался свои мыслям и, поминутно облизываясь, прибавил ходу. И каково же было его разочарование, когда вместо слоеных пирогов и иной заманчивой снеди, он обнаружил лишь горсточку сухарных крошек, кучкой насыпанных на газетке заботливой рукой Аэция.
– И это… все! – только и смог проговорить он, уставившись на кучку.
– Нет. Еще есть говядина со вчерашнего ужина, – самодовольно ответил Аэций и выудил откуда-то сбоку пару сухих обрезков.
– Убери их прочь с глаз моих! – чуть ли не со слезами на глазах вскричал Гаврила. – Или я за себя не ручаюсь!
Аэций испуганно отбросил обрезки в сторону и тут же принял смиренный вид. Но во всем его облике чувствовались сытость и довольство, губы его предательски лоснились и это не ускользнуло от внимательного взгляда Гаврилы. ”Эге, – подумал он, – тут дело не чисто. Придется тебя приятель немного проучить!”. Вслух же он сказал:
– Я понимаешь говядину с детства не люблю и предпочитаю ей… верблюжатину!
– В-верблюжатину? – удивился Аэций. – А что это за зверь такой и с чем его едят?
– Да много с чем. С морковными хвостиками, с картофельной кожурой, с капустными кочерыжками. В общем, неважно с чем, главное, чтоб соли и перцу было побольше, ведь верблюжатину едят сырой. Это такое кушанье – пальчики оближешь! Самое первейшее блюдо при всяких там диетах. Сколько ни ешь, а ни грамма веса не прибавишь! Месяца через два можно сказать как тополь стройный будешь!
– Да ну, – усомнился Аэций. – Вот так прямо все и будет?!
– Зуб даю! – поклялся Гаврила. – Век воли не видать! Я только верблюжатиной и спасаюсь, а иначе бы наверное еще толще чем ты был.
– Ну-у, – недоверчиво протянул Аэций. – Это ты уж загнул!
– Как бы там не было, – закончил дискуссию Гаврила, – однако ж я в форме. – Он похлопал себя по тощему животу и закончил: – не то что некоторые…
– Как бы мне ее попробовать, верблюжатину эту твою, – задумчиво ковыряясь в носу, проговорил Аэций. – Заинтересовал ты меня, спору нет.
– Нет ничего проще, – вскинулся Гаврила. – К обеду все будет. Но и ты уж расстарайся насчет еды, а то я-то все-таки не на диете.
– Будь спок, – махнул рукой Аэций. – У меня кое-что припасено на черный день.
В обед Гаврила и Аэций снова встретились на том же месте. На этот раз толстяк притащил столько разных вкусных заедок, что у Гаврилы глаза разбежались при виде такого изобилия. Чего тут только не было – и конфеты, и сласти, и сдоба и еще многое-многое другое! Сам же он в руках держал скромненький пакетик, в котором лежало что-то увесистое. Аэций так и впился в него жадными глазами, пока Гаврила, не торопясь, распаковывал его. Он засунул руку вовнутрь и вытащили на свет что-то большое и серое, жирно отсвечивающее матовыми боками. Оно было столь неаппетитно с виду, что Аэций невольно судорожно сглотнул, глядя на него, но Гаврила, ничтоже сумняшися, с удовольствием облизал жирные пальцы и достал свой кинжал. Примерился и в мгновение ока распластал кусок на тонкие ломтики.
Затем густо посыпал их солью и перцем и красиво выложил на тарелке. И в довершении всего насыпал сверху лимонной кожуры.
– Витаминчики, – объявил он и пододвинул блюдо к Аэцию. – Вот… Кушай на здоровье.
Толстяк недоверчиво покосился на тарелку и перевел взгляд на Гаврилу.
– А это точно… верблюжатина? – спросил он.
– Точно, точно. Ты не сумлевайся, – успокоил его Гаврила и придвинул блюдо еще ближе.
– Ну раз так, то почему бы и нет, – задумчиво проговорил Аэций и протянул лапу к тарелке.
Гаврила, затаив дыхание, наблюдал, что же будет дальше? Аэций подхватил кусочек, зачем-то обнюхал его и, зажмурив глаза, запихал в рот. М-х-рм, м-г-рм, – послышалось недоуменное сопение. М-хрм, м-грм… Сопение стало еще более недоуменным. Х-рм, х-рм…
Гаврила смотрел во все глаза, как Аэций, тряся отвислыми щеками и тройным подбородком, уплетает хозяйственное мыло, густо смазанное вазелином! Смех так и душил его, но он, сдерживаясь из последних сил, спросил его, подавая следующий ломоть.
– Соли не маловато ли?
Аэций отрицательно затряс головой, отчего щеки его так и разлетелись в разные стороны. Слезы выступили на кончиках ресниц, но он мужественно продолжал жевать переперченную бурду, выдаваемую за пресловутую верблюжатину. Наконец, он сглотнул последний кусок и раскрыл ошалелые глаза. Вывесил наружу широкий как лопата язык, смахнул со лба бисеринки пота и громко отрыгнул.
– Ну и жжет! – пожаловался он.
– А то как же, – поддакнул Гаврила. – В этом кушанье, дружище, вся соль в перце. А иначе толку от него не будет.
– Ой не знаю, смогу ли я долго просидеть на такой диете. Шибко уж невкусная твоя верблюжатина и мылом хозяйственным от нее отдает. Я еле-еле все съел.
Гаврила подавил смешок и приготовился что-то ответить, но Аэций вдруг мучительно скривился и, охнув, схватился за живот. Глаза его быстро забегали по сторонам, внутри что-то явственно заурчало. Потом там булькнуло и от этого глаза Аэция чуть ли вылезли из орбит.
– Ой мамочки! – пискнул Аэций и как заяц припустил куда-то в темноту. – Мамочки…
Гаврила посмотрел ему вслед, махнул рукой и принялся за угощение.
Когда Аэций вернулся, Гаврила как раз дожевывал последнюю булочку.
– Ну как? – поинтересовался он, глядя на растрепанное лицо толстяка. – Я ж тебе говорил, что после верблюжатины ты ни одного грамма веса ни прибавишь, а ты не верил. Понял теперь, что Гаврила Степанович слов на ветер не бросает. Эх ты, деревня! Ну на доешь булку, а то на тебе лица нет…
Бываю дни удачные, бывают неудачные, а бывают так себе, ни рыба ни мясо. Так и жизнь Гаврилы, как и у всех на свете, делилась на черные и белые полосы. Для кого-то ”День прошел и слава богу”, а кому-то и миллиона мало для полного счастья. Иной раз Гаврила (когда Аэций приносил вдоволь еды) был весел и доволен, а иной раз зубами скрипел от больничной тягомотины. Бесконечные процедуры, назначения, уколы (в том числе и посреди ночи) сливались в единую картинку, где дни тянутся в однообразной утомительной последовательности без единой яркой вспышки, так что порой наутро с трудом вспоминаешь что было вчера, не говоря уж о более поздних днях. Помнишь только события почему-либо врезавшиеся в память, а все остальное проходит как-то мимо. Завтрак, обед, ужин…
Мозг, лишенный привычных забот, бездействует и от отсутствия положительных эмоций наполняется хаосом первобытных джунглей имя которым: страх, тревога и беспокойство. Врачи лечат только тело, но не душу, беззаботно оставляя ее этим ”бесам”, как выразился бы Никодим. В палате с Лексеичем лежал мужчина, потерявший в аварии единственную дочь, и сам едва выкарабкавшийся с того света, так с ним врачи бились уже четвертый месяц, а ничего не могли поделать. Раны его не заживали, а взгляд оставался таким же безучастным.
– Становая жила у него выбита, – как-то раз сказал Лексеич Гавриле в курилке, когда там никого не было. – Потерял человек интерес к жизни после трагедии, вот оттого и не выздоравливает. Ни к чему ему это, коль один на свете остался и вину за смерть дочери на себе чувствует. Ему бы сейчас дохтура, который души лечит – побеседовать с ним, да душу раскрыть, а то он ведь все время молчком да молчком. Дохтура такие я слышал есть, так что они помаленьку бы и вывели его на чистую воду, а там глядишь он бы и сам поплыл. А так какой толк раны врачевать, когда такой груз к груди привязан… Да, – сплюнул он, – такой врач не ему одному не помешал бы. Вон их сколько битых да покореженных мучается про себя о своем горе, а ответов найти не может… Эх…
Лексеич прижался небритой щекой к оконной раме и с тоской уставил свой взгляд куда-то вдаль.
– Домой хочу, – сознался он. – Надоело тут все хуже горькой редьки.
– Да уж, – согласился таракан. – Пора бы уж.
Сегодня ему было особенно грустно. Мало того, что за окном было хмуро и пасмурно, так еще и Аэций куда-то запропастился. После того, как Гаврила зло подшутил над ним, тот стал послушен и податлив, только глаза его все время бегали туда-сюда при взгляде на Гаврилу. Помнил видно преподнесенный урок и боялся, как бы снова не оплошать.
В обед Аэций снова не появился. ”Дрыхнет, наверное, где-нибудь, как сурок”, – сердито подумал Гаврила и принялся хлебать пустые щи, отлитые ему Лексеичем. Наскоро перекусив, он залез в коробок и тоже попытался заснуть. Но мешали громкие голоса в палате и он, вздохнув, выбрался наружу. Так, так. Оказывается к Петру пришли товарищи и рассказывали какие-то последние новости с работы. Тот, слушая их, оглушительно хохотал и все норовил забраться повыше, но подушки соскальзывали и он опрокидывался обратно на матрас.
– …А Карась позавчера так напился, что прямо в гараже и заснул. Жена его видно потеряла и заявилась прямо туда, – рассказывал молодой веснушчатый парень. – А тот дрыхнет как ни в чем не бывало на кушетке, а лицо все в масле машинном, прямо арап Петра Первого. А женушка, как зашла так и давай кричать с порога, где мой Василий, опять наверное налакался гад такой! Ну мужики помялись-помялись, да и показывают ей на Ваську, вон он дескать лежит. Та глянула на наше чудо-юдо и давай орать по новой: ”Что ж вы меня обманываете! Это негр какой-то, а не мой муж. Подайте мне его сюда!”. Ребята так и обомлели – баба своего мужика не признает! Вот уж Бог однако послал такую женушку. А Васька спьяну глаза открыл, да возьми и брякни: ”Девки хорош ругаться, а ну айда ко мне!” и перевернулся на другой бок. Тут-то его и признали бедолагу. Ну и досталось ему по первое число!..
– Ха-ха-ха, – чуть не надорвался Петр от смеха. Кровать так и заходила под ним ходуном, гири на конце тросика угрожающе стали раскачиваться.
– Бум!!! – не выдержали они и упали на пол.
Петр несколько мгновений непонимающе хлопал ресницами, перестав ощущать привычное натяжение, и вдруг разом зашелся в диком реве.
– А-а-а-а…
Друзей его словно подбросило на месте, они кинулись успокаивать товарища, но никто из них не догадался приставить гири обратно.
– А-а-а-а… Пустите меня братухи. Больно, ой больно…
Веснушчатый побежал было за медсестрой, но Лексеич опередил его. Он соскочил с койки и, не мешкая, одну за другой, прицепил шайбы обратно. Потревоженные больные недоумевающе вертели головами, не понимая в чем дело. На шум прибежала санитарка и, обнаружив посторонних в палате, грозно нахмурила брови.
– А почему это вы во время сончаса здесь находитесь? – заявила она. – Свидания с больными у нас строго с четырех до шести. Так что давайте на выход.
Успокоившийся Петр попробовал утихомирить ее.
– Да ладно Семеновна. Они немного посидят и уйдут. Мы же никому не мешаем. Все тихо мирно.
– Тихо?! – поджала губы санитарка. – А кто это только что орал, как кабан недорезанный! Не ты ли?
– Не я, – не моргнув глазом, соврал Петр. – Это наверное в соседней палате телевизор. А у нас тишина.
– Неужто? Ну смотрите у меня… не дай бог врач вас увидит! Несдобровать тогда вам, – напоследок пригрозила Семеновна и ушла, притворив дверь.
А Гаврила залез на гири и теперь сидел на них, пытаясь понять их предназначение.
– Для чего это они навешаны? – ломал он голову. – Чтобы нога длиньше стала что ли? Никак они у Петра после травмы разной длины стали? Хм… – и Гаврила с уважением посмотрел на их хозяина, дивясь про себя его увечью.
Гири продолжали слегка покачиваться и их равномерное колебание убаюкало Гаврилу. Он и сам не заметил, как уснул. И приснилось ему, что лежит он весь перебинтованный у себя на топчане и сердобольная Тумбочка кормит его с ложечки, потому как все лапы его растянуты во все стороны блестящими тросиками с увесистыми гирьками на конце.
– Ну давай родименький еще ложечку, – упрашивает его муха, а он только беспомощно отплевывается, но не может уклониться от тягучего пойла, отвратительно пахнущего хозяйственным мылом. – Вот молодец. А теперь еще одну… У меня еще много осталось, так что тебе хватит еще и на ужин…
– Ужин, ужин…
Гаврила выплыл из объятий Морфея и приподнял сонную голову.
– Ужин… все на ужин, – раздавалось из коридора.
Гаврила покрутил шеей и широко зевнул. Есть ни капельки не хотелось, но режим есть режим, и он поплелся в свой уголок. Как ни странно, Аэция там снова не оказалось!
– Во дела?! – задумался Гаврила и почесал затылок.
Столь долгое отсутствие напарника не на шутку встревожило его. Ладно бы Аэций исчез просто так, но Гаврила обещал ему к сегодняшнему ужину головку сыра (лежащую у Петра в тумбочке), который тот любил до безумия. И вот сыр есть, а Аэция нет.
– Надо что-то делать, – пробормотал Гаврила. – Неужто толстячок угодил в переплет, – и он отправился на поиски.
Первым делом он прошмыгнул в первую палату, где у Аэция было излюбленное потайное лежбище прямо за батареей. Пусто. Затем в ординаторскую, где на подоконнике стоял пузатый кактус (Аэций любил прохлаждаться, лежа под ним). И там ничего. Пришлось серьезно взяться за дело и тщательно прочесать все палаты. Но куда бы Гаврила не заглядывал и сколько не кричал – Аэция нигде не было. Оставались ванна и туалет. Гаврила уже изрядно устал и медленным шагом направился туда. Еще издали в нос крепко шибануло запахом хлорки и Гаврила поневоле сморщился. ”Наверняка в такой вонище Аэция нет”, – подумал он и уже приготовился повернуть обратно, но какое-то шестое чувство толкнуло его вперед. Первой на пути была ванная комната и Гаврила, зажав нос, заглянул туда.
Под ванной сидели три клопа и играли в карты. Рядом с ними расположился широкогрудый мохнатый паук и попыхивал огромной самокруткой, свернутой наподобие сигары. Он с увлечением наблюдал за игрой и не сразу заметил подошедшего таракана. Клопы же, завидев Гаврилу, побросали карты и разбежались в разные стороны. Паук недовольно засопел и с неприязнью уставился на незваного гостя.
– Вот блин, всю игру сломал, – процедил он. – Свалился как снег на голову и распугал мелюзгу. Чего надо?
– Товарища я ищу, – объяснил Гаврила. – То есть таракана, само собой разумеется.
– Это жирного такого, что поперек себя толще, – прищурился паук и выдохнул дым прямо на собеседника.
– Его самого, – подтвердил тот, отгоняя дым руками.
– Ха-ха. Ну ищи, ищи… если найдешь конечно.
– А что такое? – насторожился Гаврила. – Если ты знаешь что, так говори.
– Черта лысого тут говорить. Проиграли мне его эти, – кивнул паук в сторону убежавших клопов, – в карты и дело с концом. Мой теперь этот жирнячок, мой. Что хочу, то и сделаю с ним. Может и на холодец пущу!
– Как… на холодец? – не понял Гаврила и, нахмурившись, сжал кулаки. – Да я тебя… – и он сделал шаг вперед.
– Что?! – ощерился паук и привстал на задние ноги. Передние он выставил перед собой и угрожающе замахал ими прямо перед самым лицом таракана. – Я тебя не трогаю, и ты меня не задевай! Все было по честному. Проиграл твой товарищ себя мелюзге, а они его в свой черед со мной на кон выставили. Но куда им шулерам мелким супротив меня! Вот и перешел толстячок в мою собственность. И негоже карточный проигрыш пытаться силой обратно взыскивать. За такие дела можно запросто головы лишиться! – паук немного помолчал и добавил: – А вот ты попробуй, – отыграй его!
– На что? – хмуро ответил Гаврила. – Нечего мне на кон поставить.
– А вот ножичек гляжу у тебя больно хорош. На него я бы пожалуй согласился.
Гаврила вспомнил про кинжал и, повеселев, вытащил его из-за пояса. Подбросил на руке и передал пауку. Тот внимательно осмотрел его и похоже остался доволен.
– Годится, – пробурчал он и принялся тасовать карты. – Во что играть будем? В секу, очко, дурака…
– Давай в очко, – подумав, ответил Гаврила. – В дурака можно сплоховать и обмишулиться, а тут все как на ладони.
– Значит так, – подбрасывая колоду на ладони, начал объяснять паук. – При равном количестве очков победа за банкующим. Туз – одиннадцать очков, валет – два, дама – три, король – четыре, ну и так далее. Тяни карту… Теперь я…
У Гаврилы выпала семерка, у паука девятка.
– Значит первым банковать буду я, – ухмыльнулся он и веером перекинул колоду с одной руки на другую. – Тяни.
Гаврила коротко выдохнул и снял верхнюю карту. Девятка.
– Давай, давай, – подбадривал его паук.
Второй была шестерка. ”Итого пятнадцать, – подсчитал Гаврила. – Маловато. А ну была не была!.. Валет. Что же делать? Взять или не взять? А вдруг перебор. Но семнадцать это тоже маловато. Эх… Бог не выдаст, свинья не съест!”.
– Еще! – отчеканил он.
Паук с усмешкой посмотрел на него и протянул карту.
Гаврила судорожно схватил ее и зажмурившись, повернул картинкой к себе. ”Хоть бы не перебор, хоть бы не перебор!” – звенела в голове мысль. Он медленно приоткрыл правое веко и, словно не веря своим глазам, уставился на короля, задумчиво уставившегося куда-то вбок.
– Очко! – словно не своим голосом произнес он и выложил карты на стол.
До победы оставался один шаг!
Паук понимающе хмыкнул и почти не глядя вскрыл свои карты. Десять… Туз… Очко!
Гаврила крякнул и в сердцах выругался вполголоса. Ничего путного из этой затеи не вышло. Шут с ним, с кинжалом, но что будет с Аэцием? А ну как пауку и в самом деле взбредет в голову сварить из него холодец?! Ишь как он ухмыляется своей мерзкой рожей. С такого как он все может статься!
А паук и в самом деле, радостно скалясь, разглядывал блестящий клинок. Он что-то бубнил себе под нос и время от времени принимался напевать хриплым басом. Наконец, он отвлекся от своего занятия и обратился к насупленному таракану.
– А давай так, – нараспев протянул он. – Сыграем с тобой в последний раз. Если ты выиграешь – толстячок твой, ну а если уж я, то… То тогда я тебе вырву глаз вот этим самым кинжалом! Больно мне уж его испробовать хочется.
– – Еще чего! – вскипел Гаврила и даже фыркнул от возмущения.
– Ну не хочешь, как хочешь, – пропел паук. – Пойду тогда на холодец твоего друга построгаю. Ай-лю-лю, ай-лю-лю, до чего я холодец люблю…
– Стой! – дернулся Гаврила, едва паук тронулся с места. Я… Я согласен! Давай карты.
– Ну вот давно бы так. А то не буду, не буду. Уговариваешь вас, как детей малых, словно на вас белый свет клином сошелся. На держи…
Гаврила тщательно перетасовал колоду и, поплевав на палец, передал первую карту. Затем вторую. Паук только взглянул на нее и сразу потребовал:
– Еще.
Гаврила подал. Сердце его гулко билось в груди и каждый перестук отчетливо был слышен в тишине. Тук-тук, тук-тук… Напряжение все возрастало.
От въедливого запаха хлорки жестоко свербило в носу, ладони вспотели, но Гаврила застыл как вкопанный, ничем не выдавая своего волнения. Паук шевельнулся и протянул лапу.
– Еще…
Затем он снова углубился в подсчеты. Гаврила не отрывал от него каменного взора, он весь был как натянутая струна. Что-то там у этого паука?
– Еще!..
