ЗА ГРАНЬЮ ЦИНИЗМА

Николай Сухомозский

 

ЗА ГРАНЬЮ ЦИНИЗМА

Сейчас вам подадут напиток
Из огуречных слез моих.
(Строки, приснившиеся автору).

 

Пятница, 6 августа. Вечер

– Романтика – лживая конфетная обертка, фантик, развернув который вместо сладкого нектара сбывшихся надежд обычно находишь горькую пилюлю бытия. Или я не права? – повернулась к Елене подруга, женщина приятная во всех отношениях. Яркая блондинка, в меру полная, в меру накрашенная и даже, как сама любила подчеркнуть, в меру скромная (к тому же, кандидат наук), Людмила нравилась многим. Несмотря на то, что пребывала в возрасте, когда через год-другой из множества дорог останется одна – в клуб “Кому за 30”. Эта горькая шутка была в ходу в мирке дам приблизительно одинакового возраста и судьбы. Отнюдь не от случая к случаю на столике появлялась бутылка сухого вина, а то и напитка покрепче. Случайным здесь было другое, а точнее, другие, – те, кого во все века (кроме 20-го?) называли рыцарями и бесстрашными натурами.

– Отстали мы от поезда еще на станции Юность, – натужно острила Вера, в недавнем прошлом классный хореограф, а ныне – реализатор на лотке. – Интеллигентные, видите ли, воспитанные: ”Кто крайний?”, “За кем я стояла?”, “Пропустите, пожалуйста, женщину с ребенком!”… Расшаркивали ножкой, делали книксен в то время, когда другие, наглые и бесстыжие, нахрапом штурмовали кассу. Вот и остались билеты лишь до бобыльно-ковыльного, исключительно пыльного полустанка Одиночество. Да и те – в переполненном общем вагоне. Кому не нравится, можете поезд покинуть…

Впрочем, обозленными женщины не были. Обиженными на весь мир – тоже. Несчастными – боюсь даже произносить подобное слово. Не то. И не так.

Общая неустроенность – вот что, пожалуй, ближе всего к истине. Причем с годами для каждой она приобретала иные оттенки. Если раньше, скажем, определялась отсутствием места в общежитии (“Хоть волком вой!”), низким окладом (“Как, скажите, за гроши одеться приличной герлз?”), самодуром-начальником (“Работайте-работайте, руки с плеч не выпадут!”), невозможностью пригласить друзей – само собой, приличных – в гости (“На квартирную очередь уже не ставят, а накопить на покупку – мечта практически неосуществимая”), то теперь…

Порядком надоевший

Извечный женский круг,

Салат да пудинг подгоревший,

Да редкие звонки подруг.

И разорвать – нет силы,

Обидно – до тоски.

Не смейтесь, я б хотела

Стирать ему носки…

Банальные, в общем-то, и, как бы непременно уточнила Людмила, в меру поэтичные, строки написала Елена. Даже близким подругам пробы пера она показывала редко, а эту – вообще никогда. Чувствовала: непременно начнут подтрунивать. А вот этого, как раз, и не хотелось. Дело в том, что из их компании – в чем-то вынужденной и случайной, как многое в жизни – только она, все еще надеясь на семейное счастье, не скрывала потаенного желания от окружающих, нарушая тем самым их общее неписаное правило – вида не подавать!

Елена же страстно хотела быть слабой и зависимой, заботиться не только о сынишке. Нет,

причислить ее к идеалисткам значило ошибиться. Она отдавала себе отчет: принцы – это не более чем персонажи сказок, а рыцари и кабальеро для сумасбродных нынешних времен – анахронизм, по которому осталось только вздыхать.

И все же, все же…

– Прежде на женщину смотрели, как на божество, неземной образ, с которого следует писать полотно. Сейчас же в девяноста случаях из ста смотрят, как она впишется в интерьер спальни. И хорошо еще, что не ближайшего придорожного куста, – что возразишь против очередной ядовитой тирады Веры?

Разве поспоришь о точности процентных отношений…

Небезосновательно утверждают, что владельцы собак разительно похожи на своих питомцев. Удивительное дело: фигура Веры дочь в дочь повторяла изгибы скрипки – узкие плечи, тонкая талия и внушительный, но не до безобразия, таз. Коричневые, до жгучести, очи, указывающие на волю и мужество, бойкий нрав и острый, словно бритва «Бронди», язычок свидетельствовали о том, что «музыканту», рискнувшему взять в руку смычок, дабы сыграть ночной ноктюрн на удивительном и своенравном инструменте, пришлось бы непросто. Но хвати мастерства совладать со «скрипкой», мелодия полилась бы божественная.

Темные шелковистые и густые ресницы, загнутые вверх, были признаком постоянства и целеустремленности, а высокий лоб – недюжинного ума и благородства. По изредка подергивающимся уголкам губ с большой долей вероятности можно было судить о том, что в постели их обладательница готова проявить – без единой фальшивой ноты – чудеса изобретательности.

То, что дипломированному «узкому» специалисту приходится торговать быстроразвариваемой вермишелью, сигаретами, полусгнившими мандаринами и прочим товаром «хозяина», что там говорить, настроения хореографу не добавляло. После таких привычных и волшебных «стаккато», «терция», «бельканто», различных там «ми-до-си-ля-фа-ми» с утра до вечера выкрикивать «Налетай – подешевело!», зазывая переборчивого покупателя, это вам даже не флейте водосточных труб играть.

Недостаток профессионального общения она восполняла, сама того не замечая, в беседах с Еленой и Людмилой, очень часто ни с того, ни с сего заводя малопонятный для компании разговор об ангемитонной пентатонике или диатонике. То, что первый звукоряд, как уже наизусть выучили подруги, сформировался еще в музыке Древнего Китая, Индии, Перу и Шумеро-Вавилонии, и его легко воспроизвести, играя только на черных клавишах фортепьяно, ситуацию проясняли мало. Равно, как и то, что европейскую семизвуковую систему на свет производят с помощью исключительно белых клавиш несчастного инструмента.

Однако Людмила и Елена прекрасно понимали, насколько трудно приходится в базарном ряду после театра их подруге, и поэтому в такие «роковые» минуты оставались благодарными слушательницами.

Исключительно на счет жизненных невзгод относили и едкий сарказм Веры.

– Милая, – тряхнула прядью Елена, – и на солнце есть пятна. А в любом темном царстве обязательно – луч света. Отчего же любое пятно закрывает многим луч? Почему мы зачастую не понимаем: накладываясь, они, в лучшем случае, дают серое? А его и так вокруг в избытке. Мы к этому постепенно привыкаем и уже не чувствуем, что у нас начинается самый страшный – душевный дальтонизм.

– Ну вот, нашелся добровольный адвокат у сильного пола, прямо Генри Резник в квадрате! – обхватила руками колени Вера. – На протяжении веков возлюбленным бросали к ногам царства, возносили их на трон, дарили звезды. Из-за женщин шли на верную смерть, совершали безумные поступки. А теперь? И ты их еще защищаешь!

– Да, теперь у них все по-иному поддержала разговор Людмила. – Если плавание, то обязательно размеренное, по раз и навсегда определенному судьбой руслу. Скучно, пресно? Не беда! Зато тепло и сыро.

Смотришь, а там и гавань подвернулась. Правда, с позеленевшей и пропахшей тиной водой. Но… до чего уютная!

Какая там, к черту, жажда бури в наш расчетливый реформенный век!

Накал страстей, драматизм ситуаций? Что вы, они ведь угрожают увеличением процента сердечнососудистых заболеваний. И вообще вызывают чувство дискомфорта. Вот и ведут современные капитаны Блады трухлявые шхуны судьбы, больше полагаясь на Случай, благо это избавляет от ответственности.

Вера не удержалась:

– И в то же время делают вид, что презирают слабый пол. Гореплаватели…

– Успокойся! – Людмила натренированным движением откупорила бутылку минеральной воды, налила в стакан. – Откровенно презирать женщину способны лишь начинающие циники или законченные онанисты. Что с них, убогих, взять?

– Девочки! – всплеснула руками Елена. – Не сходите, право, с ума.

– Между прочим, – парировала Людмила, – гениальность – тоже признак сумасшествия, но это мало кого тревожит.

И поймав непонимающий взгляд подруги, добавила:

– Основная масса, как правило, нормальные особи. Те же, у кого отклонение имеет знак “плюс”, помечены печатью гениальности. “Минус” у тех, кто сегодня воображает себя Наполеоном, а завтра – извините, ночным горшком.

Мы, конечно, склонны к “норме” – этим зубьям одной гребенки. Скольких она причесала, особенно во времена оные, только богу известно! Зато никаких треволнений – тишь да благодать, даже не с кем, брат, поддать. А что покой бесплодный – дело, мол, десятое.

Так что выбирай, дорогуша, выражения. Нет ошибки хуже, чем ошибка в диагнозе, – будь то состояние тела или души…

Елена расхохоталась:

– Сдаюсь на милость кандидата наук!

– Так и живем по норкам – серые испуганные мышки! – Людмила разрезала только что очищенное яблоко на четыре части. – Кому?

Пригубили из фужеров.

– Норки-то у нас – вон какие! – продолжила тему Вера. – Многоэтажные.

– Не знаю почему, – тряхнула локонами Елена, – но современные города напоминают мне …публичные, нет, не дома. Публичные библиотеки. Каждое здание здесь – этажерка с квартирами- стеллажами. Одни из них под завязку забиты обитателями-книгами, другие – наполовину. Вон там – один-единственный человек-томик, а дальше – сплошная зияющая пустота.

Зачитанный до дыр, растрепанный роман напоминает мне даму достаточно фривольного поведения, ее ненавязчивую красоту, изящество. За ним очередь, его требуют беспрерывно. Что ж, о вкусах не спорят! А это – том-матрона, невероятно толстый и наверняка занудный, такой сходу и не осилишь при всем старании, даже если ты большой любитель такого чтива. Чуть дальше в тоскливом сером переплете – скучный шаблон, наводящий тоску за три версты. И у него находятся почитатели. Неформатный квадрат коричневого цвета – сплошная заумь для дам, с юных лет приучающих себя к мысли о смерти. А эта книга – старая дева, к которой, судя по неразрезанным страницам и девственной чистоте бумаги, так никто и не притронулся: не то, что о замужестве, легком флирте с самым захудалым читателем речи вести не стоит.

– А что же, в твоих футуристических домах не нашлось места для книг-мужчин? – ядовито переспросила Вера.

– Не знаю! – пожала плечами Елена.

– Не переживай сильно, есть там и эти драгоценные “облака в штанах”! – включилась в разговор Людмила, дожевывающая яблоко. – И все они – словари. В трудную минуту без таких книг, конечно, не обойтись. Но в остальное время – кому они нужны?

Характер Людмилы во многом определила раннее детство. Родилась она в более чем благополучной в материальном плане семье. Отец изо всех сил, как небезобидно иронизировали соседи, «тянул лямку» кладовщика на базе райпотребсоюза, а мать занимала хлебное место заведующей ателье индпошива одежды. Главной мечтой родителей было вывести Людочку в люди, что означало, в первую очередь, дать высшее образование. Поэтому уже с шести лет ей предписывалось читать много книжек, а не играть в куклы, посещать музыкальную школу, принося только хорошие оценки, водить дружбу лишь с теми, на кого указывали «предки». Муштрой удалось добиться поставленной цели, однако детства со всеми его прелестями единственная дочь практически не видела.

Будущую профессию чада властная мать также определила сама – медицинский институт, стоматологический факультет («Сердце у человека одно, а зубов – более трех десятков»). Подсуетившись, нашли «волосатую руку», и Людмила без проблем положила в карман новенькой кожаной куртки студенческий билет. Правда, она уже начала постепенно выходить из-под жесткого контроля «родаков», а расстояние, разделявшие дом и вуз, в котором теперь уже она «тянула лямку», лишь усугубило разрыв. Не говоря уже о копившемся годами чувстве протеста, тепла в родственные отношения явно не добавлявшему.

Увы, к тому времени мать успела расстроить ее трехлетний роман с одноклассником: тот был «не их поля ягодка». На зло тут же выскочив замуж за одного из институтских ухажеров, Людмила покоя не обрела. Взаимопонимания молодоженам хватило на год с крохотным хвостиком. После развода, не менее шумного, чем свадьба, Людмила неожиданно круто изменила свое отношение к учебе, засев за книги. После окончания вуза без всяких проблем и чьей-либо помощи поступила в аспирантуру и с блеском ее окончила. С тех пор и преподавала в родном вузе, который даже в эпоху социальных потрясений на ладан не дышал.

– Ну, что скажете? – нарушила паузу Людмила.

Елена хотела ей возразить, но смолчала. Ее взгляд упал на откупоренную бутылку «Нарзана». Один за другим пузырьки газа, отрываясь ото дна, стремительно взмывали вверх и неизменно лопались. Не так ли и человеческое бытие? Разве оно, если разобраться, – не короткий путь пузырька? Только “бутылка” каждому определена своя. Кому – полная, кому – вполовину, а кому – совсем на донышке. И мчится человек-пузырек, очертя голову, вперед и выше, не подозревая, что там – тьма. Чаша испита до дна…

За распахнутым окном в автомобиле захрипел приемник, диктор объявил, что радио “Ностальжи” предлагает слушателям старинные мелодии. Слова первой же песни заставили вслушаться:

Что шумишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

Голос певицы зазвенел натянутой тетивой:

Там, за тыном в поле,

Над рекой глубокой,

На просторе, в воле,

Дуб растет высокий…

Как бы мне, рябине,

К дубу перебраться,

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться.

Приемник затрещал, послышалась скороговорка на непонятном языке (видимо, транслировали футбольный матч), потом кто-то гортанно выкрикнул не то лозунг, не то клятву, и вновь через расстояния пробился далекий и в то же время близкий и понятный голос тоскующей женщины:

Нет, нельзя рябине

К дубу перебраться.

Знать, ей, сиротине,

Век одной качаться.

– …Мама! – вихрем ворвался в квартиру десятилетний Димка, протягивая конверт. – Нам письмо!

– От бабушки? – Голос сынишки прозвучал уже из подъезда. Не дождавшись ответа, хлопнул дверью и был таков: ждали неотложные дворовые дела.

Елена в недоумении изогнула стреловидную бровь: от матери ответ получила только позавчера. А переписывались они по раз и навсегда установившейся неписаной традиции: мать писала каждое первое и третье воскресенье месяца, дочь – каждое второе и четвертое. Так что сегодня никакого послания не должно было быть. Разве у родителей, не приведи господи, случилось что.

Нервным движением вскрыла конверт. На пол скользнул небольшой квадратный лист. Как будто опасаясь неведомой угрозы, подняла, развернула.

И в еще большем недоумении изогнула и вторую бровь.

“Очаровательная незнакомка! – ровным счетом ничегошеньки не понимая, читала Елена. – Я о вас знаю очень мало. Но вижу ежедневно. И это доставляет мне истинное наслаждение. Заранее предупреждаю: не пытайтесь угадать, кто я – все равно не удастся. Разве что, рассекретив инкогнито, объявлюсь сам”.

Чуть ниже, отчего-то не как принято справа, а слева, – подпись: “Автор этого несколько сумасбродного послания”.

– Что с тобой? – заглянула из комнаты в прихожую Вера.

– Все в порядке! – успокоила подругу Елена.

– А что за письмо? – не успокаивалась та.

– Да напоминание принесли из библиотеки, что пора возвращать книги.

– А-а, – протянула Вера и потянула ее к дивану.

Почему она смолчала?

Во-первых, в голове отчего-то перепутались мысли, являя собою форменный сумбур. А во-вторых, любая женщина имеет право хотя бы на незначительную (только не в ее понимании!) тайну. Иначе она перестанет быть существом слабого пола, а жизнь утратит для нее половину своей привлекательности. Потеряют и мужчины: интересно ли листать уже перечитанный том, пусть даже приключенческий?

…Ближе к полуночи задождило. Гости давно ушли. Димка, набегавшись за день, сладко посапывал на раскладушке.

Елена в который раз перечитала странное со всех точек зрения письмо. Прислонилась лбом к оконному стеклу.

Потоки воды буквально заливали все вокруг, дразняще струясь в милиметре-двух от лица хозяйки стандартной двухкомнатной “хрущевки”. По улицам не ехали, а, казалось, плыли редкие троллейбусы, автомобили. И собственная квартира на какое-то мгновенье как бы превратилась в огромный аквариум. И Елена почувствовала себя в нем сказочной золотой рыбкой…

 

Суббота, 14 августа. Время не известно.

“Н-ская обл., Суконнорядный район, поселок Голый Пуп. Аврамчук Надежде Павловне.

Добрый день, старинная подруженька! Каюсь, давно тебе не писала. Но и ты меня своими сообщениями не баловала. Так что грех – обоюдный. А разделенный на двоих – это уже и не грех будто, а, как бы поточнее выразиться, добродетель, которая не успела проявиться. Помнишь, как в школе, набедокурив, оправдывался рыжий Гришка:”Я же не специально, само так вышло”. И искренне недоумевал, когда наказывали.

Мы с тобой – не забыла? – в числе других активистов гневно осуждали оступившегося товарища. И тоже были искренни.

Теперь, когда за плечами какой-никакой жизненный опыт, на многие вещи смотришь по-другому. В самом деле, я ведь не специально молчала – жизнь задолбала. Да, честно говоря, и новостей – раз-два и обчелся. Да и те, в основном, не интересные.

Однако не волнуйся: плакаться в жилетку не намерена. А вот сокровенным – поделюсь.

Профиль работы я, к счастью, не поменяла: ни в ”челнока”, ни в лоточницу переквалифицироваться не пришлось – бог (вернее, зарубежный спонсор) миловал. Благодаря финансовой подпитке со стороны нашей лаборатории пока удается держаться на плаву, хотя практически вся фундаментальная наука милостью реформаторов давно загнулась. Так вот, недавно у нас появился новый сотрудник. Не скажу, что Сталлоне, но и не Квазимодо. И, что главное, на мой взгляд, редкой душевной красоты человек. К слову, холостяк.

Дорог ли он мне? Скрывать не стану – сердце мое тронуто. Хотя даже сама себе не могу ответить, когда именно и с чего “завелась”. Сначала ничем среди остальных его не выделяла. Позже – по достоинству оценила ум. А потом поняла, как мы близки по духу.

Интуиция подсказывает: я ему тоже небезразлична. Словами этого не объяснишь. Мимолетный взгляд, интонация, улыбка. Обычное слово, прозвучавшее необычно. Все видят, все отвечают, но никто, кроме меня, естественно, не догадывается, что сие значит.

Скрывать не стану, иногда начинает казаться, что я фантазирую, выдаю желаемое за действительное, впадаю в некий иррационализм. Но проходит день-другой, и все повторяется сначала.

Не стану утверждать, что в природе существуют биополя, исцеляющие тело. Но те, что лечаат душу, – несомненно. Это токи, возникающие помимо воли и желания у людей, симпатизирующих друг другу. Каждый из них – сверхчувствительная рация, настроенная на строго законспирированную от мозга частоту, и передающая беспрерывно. Принимать позывные может единственный человек в мире – тот, кому они адресованы: любой радиоперехват (куда там шпионским романам?) исключен. Не помогут в данном случае и самые мощные “глушилки”. Не существует в природе силы, могущей заставить замолчать это чудо, имя которому Влюбленность.

Наверное, в твоих глазах я выгляжу смешной и наивной для своего возраста. Пусть!

Объективности ради, надо сказать, что себя он пока не выдал ни одним словом. Наверное, из скромности. Но обедает последнее время с нами, хотя поначалу ездил домой. И, мне кажется, не столько “с нами”, сколько “со мной”.

Добрый, неуклюжий увалень, каких сейчас и не встретишь! Между прочим, способен на прикольный шаг, а в таких натурах, согласись, подобное – редкость. Знала бы ты, какой номер он недавно отколол, какое письмо мне прислал! И хотя оно анонимное – его рук дело: я очень хитро проверила. На следующий день попросила его одолжить конверт (якобы нужно что-то срочно отправить, а на почту бежать некогда). А знала, что у него в столе лежат. И что ты думаешь? Врученный мне, как две капли воды, походил на тот, который опустили в почтовый ящик.

“Так в чем же дело? – спросишь ты. – Приглашай вскоре на свадьбу!”.

“А в том, что решительного шага он не делает”, – отвечу я.

Вот и все, моя дорогая Надежда. Написала с три короба, не обессудь.

Просто как-то зябко. От одиночества. От повсеместной несправедливости. От…

Ладно, а то заведусь снова.

До свидания. Целую крепко-крепко и еще крепче – обнимаю. Елена.

P. S. Зимою получу отпуск, и, может, выберемся с Димкой в родные края. Тогда увидимся и поговорим. Соскучилась по всех вами страшно”.

 

Четверг. 21 августа. Полдень.

Что такое жизнь? “Форма существования материи, закономерно возникающая при определенных условиях в процессе ее развития” –гласит “Философский энциклопедический словарь”. Сергей Иванович Ожегов более демократичен, а, следовательно, и понятен: ”Физиологическое существование человека, животного”. Современный образованный индивид скажет: ”Промежуток между рождением и смертью”. “То, чему сегодня радуешься, словно дитя малое, а завтра проклинаешь, как палача” – уточнит менее образованный.

А что если посмотреть на вопрос под чисто математическим углом? Как именно? Да хоть сквозь призму привычных для поколения, выросшего при социализме и рожденных им, пятилеток (впрочем, среднесрочные планы развития используют многие государства).

Итак, срок активной жизни у большинства ограничивается шестьюдесятью годами. Разбиваем их на пятилетки. Получается двенадцать. Но ведь именно столько месяцев в году! Присваиваем каждой “пятилетке” названия: первая – январь, вторая – февраль и так далее. Выходит, каждому из нас предназначено прокантоваться на земном шаре – в здравом уме и трезвой памяти – один-единственный Условный Год. Двадцать тебе – апрель, разгар весны. Сорок стукнуло – август, последний месяц лета: осень не за горами. Смотришь, а там и зима стучит в окно…

В лаборатории “Вечный календарь” занимал почетное место на стене. Рядом с графиком отпусков, напоминая, что на грешной земле бренно все, включая восемнадцать дней заслуженного отдыха.

– Жаль только, – ехидничал, как обычно, Николай, – что наш “Календарь” нельзя всучить спонсорам в виде выполненного пункта договора. В противном случае, представляете, какой триумф ожидал бы украинскую науку! Небольшой коллектив – и вдруг разработка на уровне мировых стандартов.

Николай тоже недавно появился у них: перевели из структурного соседнего подразделения, где уже год не видели зарплаты. Видимо, имел своих людей в руководстве или где повыше. Однако уже успел стать своим. Занимаемую должность парень с присущим ему чувством юмора определил так: младший научный – по жалованью, старший – если нужна достойная кандидатура для поездки, нет, не за границу, а на склад за материалами для шефовой дачи. Все согласились, что он недалек от истины и умеет творчески мыслить.

Атлетически сложенный, с правильными чертами лица новичок, лицезрея которые не одна записная красавица испустила вздох, вдобавок к этому еще и блестяще играл на гитаре. Если приплюсовать еще нешуточное увлечение греческой философией, то становилось ясно: быть душой любой (любящей пустую болтовню или умную беседу) компании ему было написано на роду. В то же время о мягкости, но отнюдь не безволии и нерешительности, говорил недостаточно очерченный и чуточку скошенный подбородок, а плотно прилегающие уши – о недюжинном интеллекте и цепкой памяти.

…На обеденный перерыв в бытовке, не ремонтированной со времен социализма, собрались Елена, Николай, Пеликан и Фомингуэй.

Несколько пояснительных слов о прозвучавших кличках.

Пеликаном за молчаливость прозвали Василия (как известно не только орнитологам, эта птица – самая тихая из пернатых). Он действительно любил всех без исключения представителей фауны – летающих, бегающих, ползающих, передвигающихся скачками и пятящихся назад. Дома держал, кроме породистого боксера и персидской кошки, хомяка, ужа, ежа и полоза. Поскольку супруга ухаживать за этим зоопарком уже давно наотрез отказалась, холил и лелеял «выводок» глава столь многочисленного семейства. И настолько уходил в общение с братьями меньшими, что постепенно они во многом заменили ему людей. Василий замкнулся в себе, стал необычайно молчаливым и на любое обращение к нему откликался с видимой неохотой. Казалось, он и на работе вел немой диалог со своими питомцами. Впрочем, на служебной квалификации это не сказывалось.

Интереснее история с Михаилом Фоминым. Он, выполняя скромные обязанности лаборанта с незапамятных времен, пробовал себя – по мнению окружающих, исключая горячо обожаемую тещу, безуспешно, – еще в поэзии и живописи. Изредка, если сильно повезет, тискал бездарные статейки в какой-нибудь из расплодившихся, подобно мухам-дрозофилам, газет. Реже – выставлялся в школе, где училась дочь, в качестве самодеятельного художника. Но мнил о себе, как о талантливой личности, которую затирают и не понимают. Любил посудачить о кумирах с нарочитой небрежностью – как о коллегах, не более. Особенно на этот счет “везло” Хемингуэю. Производное от фамилий – великого писателя и лаборанта – и стало кличкой последнего.

Проливал творческий пот в лаборатории Бородач – старший научный сотрудник с редкой даже для потомка запорожских казаков фамилией Задерихвост. Особо разговорчивым назвать его тоже язык не поворачивался. Но, если обстоятельства того требовали, за словом в карман не лез. Говорил в таких случаях темпераментно и горячо. И, главное, всегда – по сути. Что еще? В пору студенчества женился. И, случится же такому, жена влюбилась в богатого аспиранта-африканца и укатила с ним куда-то в Малави.

Лицо Бородача украшал шрам – следствие неразумных детских шалостей. Как-то подростки, найдя в лесу патроны, бросили их костер. Им несказанно повезло: пострадал только Хвост, как именовали старшего научного в те далекие годы други игрищ и забав. По мнению Елены, единственной представительницы прекрасного пола в лаборатории, шрам придавал их коллеге разительное сходство с суровым спартанцем.

Нехитрую обеденную трапезу (куда только девались спонсорские иены?) с остальными Задерихвост до последнего времени разделял крайне редко: предпочитал ездить домой, благо у него была машина и всегда находилась лишняя гривня на бензин. Но вот уже месяц регулярно приносил снедь с собой. Приболела матушка, объяснил он, и ей стало трудно готовить и днем, и вечером. Вот и сегодня ввалился в бытовку, где уже хлопотали остальные.

– Да помоет посуду и уберет со стола, – тут же провозгласил Николай, – всяк сюда входящий … в последнюю очередь!

– Предложение поддерживаю! – тут же поддержал Фомингуэй, которому заниматься столь прозаичным и малоприятным делом как раз подошла очередь. – Ставлю на голосование!

– Воздерживаюсь! – подал голос Пеликан,

И добавил:

– И от голосования, и от мытья.

– Черт с вами, согласен! – бросил на стол принесенный из дома сверток Задерихвост. – В надежде, что дама не откажет в квалифицированной помощи. Как думаешь, Фомингуэй, не напрасны мои надежды?

– Главное не в том, оправдаются они или нет, – принялся всерьез “философствовать” лаборант-многостаночник. – Соль – в другом. А именно в том, что время, когда живешь надеждами, – всегда прекрасно.

– Интересно, – наморщил лоб Николай, – есть ли в надеждах что-нибудь, кроме надежд? Что скажешь, артист? – повернулся он к Фомингуэю.

– Мы с тобой, кажется, в одном театре не играли! – беззлобно огрызнулся тот.

– Ошибаешься, – не унимался Николай. – Причем на все сто. Шекспир как написал? “Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры”.

– Великий драматург наверняка и не подозревал, как много в этой труппе плохих актеров, – Бородач придвинул табуретку поближе к столу и взгромоздился на нее.

– Тем не менее, – я хочу сыграть на сцене под названием Жизнь все без исключения роли, которые мне по душе. – Николай на мгновенье погрустнел, что ему было не свойственно. – Даже если отдельные из них с треском провалю.

– Ты забываешь о главном, – включилась в разговор Елена. – Проваленную тобой роль, не исключено, а скорее наверняка, другой сыграл бы с блеском. На “бис”. Да и расплата тебе за провал – свист и улюлюканье “публики”, а твоим “партнерам” спектакль может обернуться исковерканными судьбами.

Право, становится не по себе, когда хотя бы на миг представишь эти апокалиптичных размеров подмостки – планету Земля. Нас, таких разных и непохожих, наивных порою, а порою – жестоких. И “спектакль”, продолжающийся без антракта день и ночь, год за годом, тысячелетие за тысячелетием.

– Глядя на “актеров”, – Пеликан сегодня, похоже, бьет все рекорды болтливости, – невольно вспоминаешь один из краеугольных постулатов материализма: души не существует, она – ни что иное, как добросовестное заблуждение идеалистов. И начинаешь сомневаться.

Нет, ни в какую чертовщину я не верю. Равно как и в загробный мир. Отвергаю с порога всяких там Аланов Чумаков и Павлов Глоб, бессовестно – и небескорыстно, заметьте! – эксплуатирующих человеческое невежество.

Но в душу – да! Не в том смысле, что она обязательно материальна и не в том, что она есть субстанция, способная существовать отдельно от тела. Я верю в нее, как в совокупность всего лучшего, что накопила цивилизация в нравственной сфере. Только такое существование души “актера” делает его талантливым на “сцене”. Сильным, но не жестоким. Добрым, но не бесхребетным. Готовым жертвенно служить, но не прислуживать.

– И все-таки, как часто многие из нас – “актеров” – уподобляются стае рассерженных домашних гусей. – Бородач допил кофе и поставил чашку на подоконник, у которого удобно расположился. – Они после того, как покричат на непонравившегося прохожего, расправляют внушительного размера крылья и с победным “га-га-га” бегут вдоль улицы. Глупые, жирные птицы, не отрываясь от земли, переживают благословенный миг полета. На самом деле им никогда не взглянуть из поднебесной высоты окрест, как многим их сородичам, но уже из разряда двуногих приматов.

– Блажен, кто верует! – съязвил Фомингуэй.

Николай, подражая записным трагикам, сложил руки на груди, потом картинно воздел их вверх:

– У-бе-ди-ли! Ухожу в режиссеры в театр имени Леси Украинки.

– Что за комедию тут ломаете? – порог бытовки переступил завлаб Георгий Павлович. – Перерыв, к вашему сведению, три с половиною минуты назад закончился. А науку двигают вперед не те, кто вовремя уходит с работы, а те, кто на нее вовремя является. Да и патриотом брюха ныне быть невыгодно – харчи дорогие.

Впрочем, я к вам с новостью…

– Неужели появились дополнительные средства? – воистину повозку мысли Николая подстегивать не приходилось. Слова у него вылетали, как камешки из-под колес мчащейся во весь опор телеги.

В другой ситуации подначить товарищи коллеги не преминули бы, но сейчас все внимание было сосредоточено на Георгии Павловиче.

– Да! – подтвердил догадку подчиненного завлаб. Начинаем уже завтра. Быть подготовленными, как к первой брачной ночи.

Георгий Павлович небрежно стряхнул невидимую пылинку с борта тщательно отутюженного пиджака:

– Развели тут антисанитарию, понимаешь!

– Уборщицу-то не мы сокращали, – оперся рукой о спинку стула Фомингуэй. – Да и особого беспорядка я не вижу. А со стола сейчас уберем.

Все в лаборатории, да и институте, знали о патологической любви Георгия Павловича к чистоте. Вряд ли он, как Владимир Маяковский, после каждого рукопожатия бежал мыть пятерню с мылом, однако носовым платочком вытирал обязательно. Правда, дела это интеллигентно, отвернувшись или на минуту выйдя, чтобы не обидеть мало знающего его человека. Так что и ворчание по поводу «грязи» в бытовке можно было отнести на счет прирожденного чистоплюйства. В остальном он оставался милейшим мужиком.

Начало исследований, позволяющих поддержать хоть на минимуме жизненный уровень их участников, задерживалось, выражаясь бюрократическим языком, по причине отсутствия доктора физико-математических наук Георгия Павловича Лелюха (сибиряки посредничали в этой сделке). Тот задерживался в Пхеньяне, где вел непростые переговоры с небогатым спонсором Ким Чен Иром о необходимости финансирования “открытия века”.

Речь шла об идее старения света. Она существовала и раньше. Отвергалась теоретиками. Но сомневающиеся оставались. Причем и в смежных с физикой областях. Увы, ответить, хотя бы гипотетически, на вопрос, как же происходит столь фантастический процесс, не брался ни один из отстаивающих спорную точку зрения. И тут свою кость ученым подбросил малоизвестный химик из Гуляйполя. Парень работал на местном лакокрасочном заводе, но производство рухнуло. Вот в свободное время и ломал голову над столь далекой от сурика и белил проблемой.

По мере старения, доказывал он, свет смещается от одной линии спектра к другой. Иными словами, красный – это свет-новорожденец, оранжевый – свет-младенец, желтый – свет-подросток, зеленый – свет-юноша, голубой – свет-взрослый, синий – свет-старик и, наконец, фиолетовый – свет-доходяга, одной ногой стоящий в могиле. Что представляет собой такая “могила”, какие неожиданности подстерегают ученых за невидимой границей фиолетовоспектральной линии, чем становятся, если гипотеза окажется верной, фотоны излучения какую невиданную форму матери они приобретают – вопросы возникают, что называется, на засыпку. Ответы хоть на некоторые из них и должен был якобы дать эксперимент, в котором объединялись северокорейские воны, предварительно конвертируемые в твердую валюту, российское хитромудрое посредничество и украинская дешевая, но высокопрофессиональная рабочая сила.

То, что из гуляйпольского роя не получится ни хрена, понимали многие. Однако приходилось как-то выживать и вопросы этического характера, к сожалению, отступали на задний план.

– Это же откровенный цинизм – обманывать, по сути, нищих ради удовлетворения собственных даже не амбиций, а потребностей желудка”! – пытался поначалу возражать молчаливый обычно Пеликан.

На что Николай возразил:

– Это уже не цинизм, это – за его гранью. А посему – успокойся!

А тут дочери-студентке Василия предложили продолжить образование в одном из университетов Франции и “совесть лаборатории” (опять-таки выражение Николая) замолчала. Похоже, не в своей тарелке немного чувствовала себя только Елена.

– …Наведите тут какой никакой порядок, – насупил брови Георгий Павлович. – А я вместе с заместителем директора по науке отправляюсь на железнодорожный вокзал – встречать Георгия Павловича.

 

Воскресенье, 24 августа. Раннее утро.

Беспардонная трель будильника вспугнула прятавшиеся по углам полутени. Но те не собирались сдаваться без боя. Мигнув глазом (по проспекту промчался автомобиль, и луч его фар коснулся поверхности зеркала), тут же вновь погрузилось в дрему трюмо. Не смогла перебороть утренний сон люстра. И плечом не повел квадратный шкаф у стены. Обиженный на весь белый свет таким невниманием будильник сердито забубнил: “Тик-так, тик-так, все-гда в-о-т т-а к!”

Подтянувшись рывком, Елена села на постели. “Всегда вот так, – поймала себя на мысли, с годами вошедшей в привычку. – Делать приходится не того, что хочешь, а то, что нужно. И это проклятое “нужно” так редко совпадает с желанным “хочется”. Пытка продолжается всю жизнь – от рождения до смерти. Боже, как они надоели, тупые бесконечные “надо”! Впрочем, в данный момент ей скорее “не надо” – не надо раскисать. Даже если очень “хочется”.

Слабое подобие зарядки. Пять минут на умывание, три – чтобы заправить постель и наконец накинуть на себя халат. Тридцать-сорок секунд зеркалу, и она уже на кухне. Бр-р-р! Воистину – извечный. Стопроцентно – женский. И уж без всякого сомнения – круг. Или колесо, если вам так больше нравиться. Но тогда – сатанинское. Причем ты в нем – белка.

И вот ей уже видится исполинское Колесо женской судьбы, которое из поколение в поколение, из века в век вращает сонм хрупких и симпатичных созданий природы – белок. “Вот вам и вечный двигатель, зачем оный изобретать?” – Елена поймала себя на мысли, чтоь временами становится желчной.

– Сама не знаешь, чего хочешь! – ругнула себя, чтобы не разбудить Димку, вполголоса. – Или не с той ноги встала?

Неплохо бы, размышляла дальше, заиметь эдакую компьютеризованную штуковину с монитором. Установил у кровати, просыпаешься, а на экране уже сообщение: “Встал с правой” или “Встал с левой”. В зависимости от твоего внутреннего состояния. Елена не выдержала и рассмеялась – ежели чувство юмора не потеряно, значит, все в порядке.

Взглянула на настольные часы – пять сорок пять. Надо поторопиться – в шесть сорок заедет Бородач на своем “Москвиче”. С семи утра работу аппаратуры контролируют они. За сынишкой присмотрит Вера: накануне об этом подруги уже предварительно условились. Правда, чувствовала себя не совсем удобно: как никак выходной, может, какие личные планы у человека. Но та, кажется, согласилась с радостью. Видимо, грозила перспектива провести день в одиночестве.

Итак, сейчас выпить чашечку чая, съесть рогалик, приготовить несколько бутербродов – перекусить на службе. Димке быстро изжарит отбивные, оставит пачку “Геркулеса” – Вера сварит кашу. Еще чего сами сообразят. Сын у нее горазд на выдумки.

Теплое материнское чувство заполнило грудь, захлестнуло ее всю, до краев, и было настолько сильным, что, казалось, еще чуть-чуть и перестанет биться пульс. Елена счастливо улыбнулась, вспомнив, как несколько дней назад Димка, посмотрев фильм “про фашистов, неожиданно спросил: “Мама, а что каша, которую ты готовишь, импортная, из Германии?” “С чего ты вдруг взял?” – искренне удивилась она. “А почему же она называется герр Кулес?” – пришла очередь удивится малолетнему сыну. Елена даже охнула от неожиданности: надо же, от горшка три вершка, а такое завернул…

Не зря, видимо, шутливо пророчила Людмила: “Журналистом будет, если не станет фокусником”. Может, и правда, дай то бог обрести профессию, которая прокормит! Поди, не случайно современные акселераты старую поговорку “В каждой шутке есть доля правды” переиначили на новый лад: “В каждой шутке есть доля шутки”. Так ли уж они далеки от истины, эти вундеркинды конца двадцатого века?

“Так и опоздаю” – заторопилась Елена. В любой другой раз на сборы за глаза хватило бы десятка минут. Однако сегодня она хотела выглядеть поэффектнее. И причиной тому был Задерихвост, с которым предстояло дежурить.

Оптимистка по натуре, готовая в любое время суток идти на баррикады, Елена заметила, что ее характер постепенно изменился. Кстати, былая бескомпромиссность не раз мешала там, где вопрос необходимо было утрясать полюбовно. Однако «потеря нюха», как она сама выражалась, тоже ничего хорошего не сулила. Ибо если окружающие вследствие этого больше приобрели, чем потеряли, то она – наоборот. Если, к примеру, раньше для нее не существовало очередей (в голову любой могла протиснуться без скандала), то теперь скромно отирала зады. Оставаясь нередко без куска вожделенной колбасы или в предпраздничный день без билета до райцентра, где жили отец с матерью. Неизмеримо трудно стало ей и отстаивать собственную правоту перед другими: боялась нечаянно ранить их неосторожным словом.

Поколебалась и вера Елены в то, что будущее, как поется в песне, не будет к ней жестоко. Она начала избегать компаний, стала, того не замечая, реже смеяться, превращаясь постепенно в «рыцаря печального образа» женского рода. Себя отчего-то начала чувствовать никому, кроме сына, не нужной и мало на что способной. С ужасом ловила себя на мысли, что вот пройдет еще с десяток лет, помрут родители и им с Димкой некуда будет поехать в гости: никто на целом земном шаре ждать не станет.

Все реже задерживалась у зеркала, хотя за собой следила и форму поддерживала. Это, к слову, ей удавалось блестяще. Фигура бегуньи на длинные дистанции, еще не установившей свой последний рекорд, сильное и гибкое, без капельки жира, тело внушало если не любовь, то, по крайней мере, уважение. Она и сейчас оставалась красивой, несмотря на досаждавший все годы узкий разрез глаз. Тут самооценка не была заниженной и соответствовала действительности. И все же оставалось существенное «но». Узкий разрез делал Елену похожей на японку, что в глазах большинства мужчин оставалось несомненным плюсом, незаметно превращая небольшой недостаток в большое достоинство. И даже легкий пушок над верхней губой украшал, а не уродовал чеканный, будто с античных монет, профиль.

Одеваться она предпочитала неброско, но со вкусом. Ткани бордового и темно-зеленого цветов оставались ее самыми любимыми. А костюмы и юбки, которые она из них шила, неизменно удачно подчеркивали змеиную гибкость талии и покатые, несмотря на кажущуюся худобу, покатость бедер. Что касается груди, то из-за нее комплексовать никогда не приходилось. «Если бы мужики носили в плавках такое достоинство, как ты в бюстгальтере, – шутили подруги, – им бы на мировом рынке цены не было». В свою очередь, прическа «сэссон» делала лицо Елены еще более одухотворенным.

…Накануне, вернувшись домой после слалома по магазинам (предстояло запасти продукты на выходные), Елена обнаружила в почтовом ящике конверт. Снова – без обратного адреса. Третье письмо (второе получила несколько раньше) состояло всего из одной фразы. Но какой! “Хочу быть Богом вашего тела и Дьяволом – вашей души”. Подпись – не менее оригинальная: “Ни в чем не повинный Узник собственных чувств”.

Сказать откровенно, ощущения брезгливости она не испытала. Равно, как и естественного в такой ситуации желания, порвав, выбросить дурацкое (дурацкое ли?) послание. Не исключено, подобные порывы характерны лишь для литературных героинь приторных женских романов. Возмущение – да, оно поначалу закипело в ее душе. Оскорбила первая часть фразы – относительно тела. Виделось в ней что-то двусмысленное – скользкое и холодное на ощупь. Неужели она хоть однажды дала кому-нибудь повод не уважать себя? Это уж слишком…

Но настал вечер-мудрец, вечер-успокоитель, вечер-исповедальник. С его неторопливым течением времени, рентгеновскими глазницами окон, возвышенным состоянием души. Те чудесные час-полтора, когда взмыленные дневной гонкой секунды, с огромным трудом переводя дыхание, – до хруста в невидимых шестеренках-колесиках – продолжают безостановочный бег в раз и навсегда запрограмированном темпе, но уже без надоевших понуканий извне. Когда сквозь прицел каждого оконного переплета на тебя испытывающе смотрит Вечность. Когда ты, измотанный нескончаемой суетой, наконец, получаешь выстраданную возможность остаться наедине с самим собой.

Елена вновь перечитала письмо. И посмотрела на ситуацию уже по-другому. Включая половину фразы, в которой почудился намек на непристойность.

“А если бы данный текст написал известный литератор? – размышляла она. – Красной строкой. В лучшем своем произведении. Хочу быть Бого вашего тела и Дьяволом – вашей души, – разве это, в конце концов, не поэтично? Можно ведь и в Венере Таврической увидеть просто-напросто голую бабу – все зависит от вкуса”.

Конечно, признаваться в своих симпатиях, если таковые существуют, лучше с глазу на глаз. И менее выспренно. Но не случайно утверждают: когда говорит сердце, разум молчит. И справедливо ли усматривать в том, что родило искреннее чувство, чудовищ Гойя? Тем более, что среди мужчин в такой тонкой сфере, как интимная, всякий – гомо, однако далеко не каждый – сапиенс.

Ой, через пять минут уже надо выходить!

Между прочим, и она об этом помнила, в черновом варианте графика дежурств ее фамилия значилась рядом Фомингуэевой. Почему вдруг произошли изменения, узнать не успела. Или догадывалась?

Ровно в шесть сорок Елена вышла из подъезда. Даже тот, у кого вместо сердца – пламенный мотор, вынужден был бы признать: женщина в бордовом костюме, элегантных туфельках с изящно подведенными глазами очень даже привлекательна.

Задерихвост распахнул дверцу:

– Садитесь, мадам! У вас что сегодня – именины сердца?

– А вот и не угадал!

– Тогда что же?

– Сама еще точно не знаю. Не исключено, – запнулась на мгновенье, -день рождения …любви.

– М-м-м…

– Не “м-м-м”, а в самом деле!

– Как это понять? Втюрилась, что ли, матушка?

– А тебе не все равно? Да и вообще, будешь много знать, скоро состаришься. Иак что трогай.

Светофор, отчаянно кокетничая, подмигнул зеленым зрачком красавице “Хонде” – проезжай! Следом Бородач тронул свой “Москвич”. Заученным движением переключая коробку передач, скосил глаз на пассажирку:

– А ты в лото “Миллион” случайно не выиграла?

– Нет!

– Может, солидный западный грант на твою долю выпал?

– Опять мимо!

– Рецепт сногсшибательной диеты достала?

– Считаешь, он мне необходим? Я слишком упитанная?

– Да нет, – смутился Бородач и вопросов больше не задавал.

“Эх, язык мой…, – корил себя Задерихвост. – Явную бестактность допустил. Ляпнул, будто бык в пустую бочку бзднул. Как это написали в юмористическом журнале? Вчера только читал. Ага, “самая большая глупость – ум, направленный не в ту сторону”. Не известно, подразумевал ли автор, что глупость, направленная в нужную сторону, – лучше, зато ясно: это – о нем”.

– Как думаешь, – спасла водителя от дальнейшего самобичевания пассажирка, – не напрасны наши усилия? Не благоглупостями ли, вместо настоящей науки, занимаемся?

– Чтоб ты не сомневалась. Зато мы, как у Христа за пазухой. Над лабораторией не довлеют ведомственные интересы, следовательно, начальственный окрик генералов от науки. Корыстные интересы внутри коллектива тоже исключены. Имеем дело с чужими бредовыми идеями и не менее чужими деньгами. Но хорошая мина даже при такой игре не повредит.

– Разве ты можешь оставаться абсолютно безразличным к работе, которую выполняешь?

– А это уже из сферы эмоций.

Елена не успела возразить, как Бородач, нажав на тормоз, объявил:

– Вот и приехали!

Когда они зашли в лабораторию, последнюю страницу в вахтовом, как они его окрестили, журнале дописывал малознакомый парень из Физтеха, прикомандированный к ним на время эксперимента (видимо, тоже имел где-то мохнатую лапу).

– Я вас вызываю на дуэль, уважаемый! – от неожиданности все вздрогнули. Из дверей, ведущих в подвальный блок Т, появился улыбающийся Николай. – Да-да, именно вас, коллега, – его указательный палец, будто дуло револьвера, качнулся из стороны в сторону и остановился на опешившем от растерянности “примаке”. – Как можно разговаривать с дамой, развалившись в кресле? Или в Физтехе никогда не слышали о правилах хорошего тона? Вы знаете, что, например, в Англии в омнибусах передвигаются исключительно сидя. Стоя не принято.

Но ведь женщина непредсказуема, даже когда она – холодная дочь Туманного Альбиона. Особенно, когда спешит, к примеру, на свидание. И она, попирая столетние традиции, заходит в омнибус, хотя видит, что все места в нем заняты. И тогда – зарубите себе это на носу! – кто-то из джентльменов встает, уступает место, а сам, дабы не нарушать принятый порядок, покидает салон. Вот пример, достойный подражания – можете сказать это в своем Физтехе. И учитесь, пока я жив…

– Правильно! – поддержала шутливый тон записного краснобая Елена. – Учи их этикету!

– Рад стараться, Елена Прекрасная! – щелкнул тот каблуками видавших виды штиблет. – Да только обидно: учу я, а экзамен принимают другие.

– Ладно, – вмешался Задерихвост. – Хватит выпендриваться! Постороннего хотя бы постыдился. Он до сих пор твою болтовню принимает всерьез!

– Неужели за длинную-длинную ночь ты, дорогой, так и не понял, что дядя шутит? – Николай уже обращался к физтеховцу. – Разве мало я тебе рассказал анекдотов и занимательных историй?

– Да я, да мы…, – смущенно оправдывался тот.

– Ну, так двинули вперед. Я по пути тебе еще немного прочищу мозги!

– Ты бы, прежде чем уйти, хоть словом обмолвился, что там с блоком Т, – в голосе Бородача послышалось легкое раздражение.

– Разве коллега вас не проинформировал в полном объеме? Ай-я-яй! Тогда извольте: наряду с определенными упущениями замечены неопределенные успехи…

– Ты неисправим! – оторвала взгляд от приборов Елена.

– Моя прекрасная леди, вы заблуждаетесь. То, что вы сейчас слышали, не более, чем зарядка для моего языка, так уставшего за время дежурства. Да и в хорошей спортивной форме сей орган я просто обязан поддерживать. И времена, и нравы того требуют.

В глазах Бородача зажегся недобрый огонек:

– Знаешь, если бы моя воля, я бы обязательно создал “Музей человеческих экскрементов” и назначил директором тебя!

-Великолепно! – не изменил себе Николай. – Тандем что надо! Я – директор, а ты – снабженец и завхоз по совместительству.

Перепалка, едва не зашедшая слишком далеко, к вящему облегчению Елены, на этом закончилась. Вскоре ночные дежурные покинули лабораторию. Потянулись монотонные часы, как выражался Николай, высиживания зарплаты. Первым явно затянувшуюся тишину нарушил Задерихвост:

– Эмоции, – неожиданно продолжил он разговор, начатый еще в машине, – приносят немало вреда человеку. И в прямом, и в переносном смыслах. Так что – хотим мы того или нет – приходится их обуздывать.

– Постепенно превращаясь в буку и сухаря?

– А что, по-твоему, лучше в неврастеника?

– Аргумент некорректен, ты это прекрасно понимаешь.

– как сказать…

– Зачем обманывать себя? Ты ведь тоже эмоционален. И, случается, поддаешься минутной слабости. Или я не права?

– Не понимаю… – протянул Бородач.

– О-ля-ля, – засмеялась Елена.

Не зная почему, ей захотелось немного позлить собеседника. Писать такие письма и в то же время прикидываться невинным ягненком – это уж чересчур!

В таком случае она имеет полное право на собственную игру. Если хотите, личный эксперимент.

Или это, как и их исследования, за гранью допустимого, проявление с ее стороны беспардонного цинизма?