VI
За несколько лет улица, в которой жили Готель и Клеман, заросла цветочной аркой. Она спускалась под ноги прохожих зелёной копной и, в то же время, стремилась своими лиловыми руками по натянутым верёвкам между мансардами Готель и Гийома.
– Я всегда говорил своей жене, самые красивые женщины Парижа живут в нашей улице. Ваш хлеб, мадам Сен-Клер, – разговаривая, Гийом щедро размахивал руками, как и положено продавцу, знающему цену хорошему комплименту, – и передайте это месье Клеману, хотя он знает.
Готель всегда было смешно оттого, как разговаривают люди в Париже. Даже когда они выказывали недовольство, их манера говорить о том, надувать щеки, покачивать головой и разводить руками, комично уничтожала проблему или наоборот, придавала самому ничтожному пустяку размеры поистине колоссальные.
Готель отправлялась в Аржантёй. Именно там сейчас находилась сестра Элоиза, с которой она, время от времени, встречалась обсудить какие-то свои проблемы. А поскольку монастырь был значительно ближе, чем аббатство Паркле, Готель пользовалась таким случаем всегда охотно. К тому же, её всегда посещало тёплое чувство ностальгии, когда она туда приезжала. И хоть монастырь и казался в несколько раз меньше, чем десять лет назад, когда она попала туда ещё девочкой, поляны и лес вокруг имели свой незабываемый, особый аромат.
– Вы ещё шьёте? – спрашивала аббатиса.
– Это помогает отвлечься, – отвечала Готель, – и порой превращается в самое волнительное переживание. Это забавно, учитывая, что я всегда искала покоя; например, когда плакала с Раймундом и не находила себе места от его незрелых слов. А с Клеманом так тихо. Мы не будим друг друга страстями не взойди солнце, и я не помню, когда последний раз плакала. Жизнь с Клеманом, даже в самые эмоциональные моменты, не тревожнее чем раскачивание колыбели.
Сестра Элоиза невидимо улыбалась, глядя, как с возрастом меняется человек, и согласно опускала глаза на слова своей некогда подопечной.
– Можно вопрос? – спросила Готель.
– Да, – со внимание отозвалась аббатиса.
– Почему вы тогда отказали мне, не позволив принять монашеский обет?
Этот вопрос всплыл почему-то и необъяснимо. Может быть оттого, что само их общение приобрело со временем более доверительный характер; а может быть оттого, что вопрос этот попал под руку, как некогда не закрытый, способный теперь несложно поддержать разговор или даже заполнить паузу. Сестра Элоиза рассмеялась:
– Ты ведь только что сама себе ответила на него, Готель. Ты – натура страстная, а теперь представь себе колыбель, только которая не раскачивается.
И Готель представила. Она видела эту колыбель уже много лет. Колыбель, которая не раскачивается. Но теперь она знала, что проблема была в ней, поскольку год назад Констанция благополучно родила Раймунду первенца.
– Но ты ведь после не переживала от того, что не стала монашкой? – вмешалась в её мысли аббатиса, – ты всё ещё чувствуешь себя одинокой?
– Вы правы, – очнулась Готель, – маловероятно, что я, будучи монашкой, обрела бы покой, учитывая, что моя душа тогда просила совершенно иного. Давно стоило смериться со страстью, пульсирующей в сердце, ведь она просто провоцирует жить, ведь так? И кормить её всё равно, как пытаться собаке догнать собственный хвост. Я, видно, тогда надеялась, что смогу со временем создать мир, где буду чувствовать себя как дома, – рассуждала она, – но люди проходят, даже те, кто был очень близок; все они идут своей, совершенно не ведомой тебе дорогой.
– А Клеман?
– В том-то и парадокс, что он, похоже, собирается следовать моей дорогой, но я не уверена, хватит ли мне смелости показать ему, куда она ведёт.
– Не оставляете надежды родить? – риторично проговорила аббатиса.
– Я была ущемлена детством, возможно, поэтому не принимаю отказы, – чуть засмеялась Готель, намекая настоятельнице на отказ в монашеском обете, – это мелочи, я понимаю, но что за женщина та, кто не может дать потомства, – договорила она со слезинкой повисшей не реснице, – мне гораздо сложнее, чем остальным; гораздо сложнее, чем многие могут подумать; мне сложнее быть женщиной и гораздо сложнее доказать это.
– Могу поклясться, дорогая, для многих в Париже созданный вами образ является эталоном женственности.
– А что мне ещё остаётся, – надрывисто произнесла Готель, – для меня это единственное оправдание, чтобы каждый новый день смотреть ему в глаза.
– Ну, не унывайте так, дорогая, – утешала её сестра Элоиза, – я уверена, придёт время, и небо пошлёт вам ребёнка.
Правда Клеман не слишком горевал по этому поводу, либо того не показывал. Он не видел ничего, кроме счастья быть мужем Готель, и всецело отдавался этому занятию. Он содержал в порядке и дом, где он жил с супругой, и магазин на Сене, в который он переоборудовал своё некогда холостяцкое жилище. Они перенесли на набережную весь товар, освободив оба этажа исключительно для своего удобства. А потому, когда Готель вернулась домой, она очень удивилась застав там, неподвижно сидящего на кровати, мужа:
– Я думала, ты в магазине.
– Отец умер, – тихо сказал Клеман.
У Готель оборвалось сердце: «Стоит мне только ступить за порог, обязательно что-то должно случиться», – подумала она.
– Теперь мне придётся продать магазин, – сказал он.
– Почему? – села рядом Готель.
– Иначе у них отнимут дом, – Клеман поймал себя на мысли, что не готов ещё говорить о родителях в единственном числе.
– А мадам Пенар? – осторожно спросила Готель, но Клеман только отрицательно покачал головой. – Пусть переезжает к нам, – предложила тогда она.
– Мама не поедет в Париж. Она ненавидит Париж всей своей душой.
– Но почему?
– Потому, что я оставил их ради него.
– Но это наш магазин, и это твоя мечта!
– Ты не понимаешь, – вскочил он, – я повёл себя, как эгоист, и по молодости мне это было простительно, но не теперь. Я и так причинил ей много горя, и, похоже, для меня настала пора, сделать что-то правильно.
Готель всё понимала. В первую очередь то, что больше всего Клемана выводило из себя не то, что умер отец и что у матери могли забрать дом, а то, что у Готель, его жены, а не у её мужа были средства и возможности это предотвратить. Готель тихо обняла его, как вулкан, способный взорваться от любого неосторожного движения, и решила не поднимать больше эту тему до удобного момента. К вечеру следующего дня они прибыли в Лион.
Ещё по дороге начался дождь, и когда экипаж добрался до города, его улицы уже превратились в болото. Готель и Клеман вошли в дом на холме. Мать обняла Клемана и спустя несколько минут пригласила обоих к столу. Это была женщина шестидесяти лет, одетая в чистое чёрное платье, с убранными волосами и ухоженными ногтями. Весь вечер, разговаривая с сыном, она смотрела на его супругу.
Она сказала, что отца похоронили утром, и она ещё не успела переодеться. Дом действительно оказался большим, что содержать его простой женщине в одиночестве было бы невозможно. Здесь было всего два этажа, на даже те две комнаты наверху в сравнении со скромной мансардой Готель, казались дворцовыми палатами, не говоря уже о первом этаже.
Приём вдовы оказался холодным и не приятным для Готель. Скорее всего, она надеялась, что её «блудный сын» всё же одумается и, продав свою «лавочку» в Париже, вернётся в «семью», но по ходу вечера и за разговорами, поняла, что возвращаться никто не собирается. И, конечно же, по её мнению, виновницей его горячей привязанности к Парижу была Готель. И, возможно, в этом она была права. Да и сама Готель понимала, что приехала в Лион не ради неё, а потому, спустя несколько часов, она отпросилась у супруга посетить церковь Сен-Мартен д’Эне. И пока она шла туда и обратно, под сырым промозглым ветром, она размышляла о том, почему она так сопротивлялась продаже дома Клемана, и почему идёт в ненастную погоду по грязным улицам чужого города; и все эти размышления её по-настоящему пугали. Ведь именно об этом ещё вчера она говорила сестре Элоизе. О своей дороге, на которой, заглядывая в будущее, Клемана может и не быть.
Когда Готель вернулась, в доме было темно. Войдя, она опустила мокрый капюшон и встряхнула от воды одежду. Не став зажигать свечу, чтобы не привлекать внимания к своему возвращению, она выложила на стол немного подмокший документ и пошла наверх.
– Зачем вы это делаете? Ведь вы его не любите, – раздался женский голос из темноты.
Готель остановилась на лестнице, пытаясь разобрать откуда говорят, но так и не поняла:
– Но он меня любит, – ответила она в темноту и поднялась в комнату.
Когда она проснулась, Клемана в постели не было. Было солнечно. Неторопливо одевшись, Готель расправила за плечами свои чёрные волосы и спустилась вниз, где также никого не оказалось. На столе стоял кувшин с молоком. Осматриваясь, она обошла кухню кругом и подошла к столу. В этот момент с улицы открылась дверь, и вошла мать Клемана с пустым ведром в руках. Она посмотрела на Готель и направилась к шкафу:
– Он на кладбище.
– Можно молока? – спросила Готель, заглядывая в кувшин.
– Это ваш дом, – не отвлекаясь от хозяйства, ответила вдова.
– Вы злитесь оттого, что я сберегла его мечту? – заметила Готель, наполняя стакан молоком, но женщина ничего не ответила, – я польщена, уж злитесь на меня, – добавила невестка и поставила пустой стакан на стол.
Затем она вышла на улицу и подумала, что прежде не видела Лион таким солнечным. Оттряхнув рукой ступеньки Готель села на крыльце и вскоре увидела возвращающегося Клемана. В то же время в её сердце проникло что-то, чего она раньше не замечала. Она увидела своего мужа; может быть, на фоне другого города и других людей, но почему-то именно теперь она осознала, что состоит в браке; что владеет чем-то более важным, чем положение в обществе, которым она, конечно, иногда и пользовалась, пусть даже исключительно по необходимости. Но почему так? Ведь Клеман, он хотел бы, наверняка, хоть на минутку почувствовать его вкус, вкус признания и всеобщего почитания. Да, он говорил, что главное для него это она – Готель, но сейчас, уловив в своём сердце лучики счастья быть замужем, она решила сделать своему супругу этот подарок. К тому же, Готель подумала, что уже несколько лет они оба никуда не выбирались, а это злоупотребимо несправедливо по отношению к верности её супруга.
– У месье Леблана будет приём на следующей неделе. Составишь мне компанию? – спросила она по дороге в Париж.
Клеман не ответил, но положил ладонь ей на руку.
За пару следующих лет чета Сен-Клер сделала лишь несколько светских раутов, которые весьма символично начались после смерти отца Клемана и закончились смертью его матери. И поначалу эти выходы доставляли Клеману то удовольствие, которого он всю жизнь желал, живя в Париже и даже до приезда в Париж. Но со временем он заметил, что люди оказывают ему своё внимание лишь в адрес его прекрасной супруги. «Месье Сен-Клер, должны признать, вы настоящий счастливец» или «ваша супруга как всегда очаровательна». Генрих Шампанский, увидев Готель на одном из приёмов, буквально осадил её, чем вызвал у Клемана приступ ревностной лихорадки. Последний раз граф видел Готель более десяти лет назад и, естественно, он не удержался сделать ей комплимент:
– Похоже, время над вами совершенно не властно, мадмуазель. В чём ваш секрет?
– Чуть больше любви, чуть меньше сражений, – улыбнулась Готель, показав кольцо на безымянном пальце.
– Уу…, – лицо Генриха перекосило от неожиданности, – но, так… кто же этот блаженный?
– Месье Сен-Клер, – ответила она и показала взглядом на другую сторону зала, но Генрих даже не повернул туда голову, а продолжал всматриваться в серые, выразительные, горящие глаза Готель, чем окончательно её смутил и вынудил, тем самым, оставить его непочтительно смелую компанию.
– Ты в порядке? – снимая дома серьги, спросила Готель своего супруга.
– Да, конечно, – посмотрел он на неё через плечо, развязывая на себе рубаху, – я всегда думал, заслужу это. Но на этих приёмах я чувствую, что всё это мне не принадлежит, и все их слова ко мне имеют довольно косвенное отношение.
– Надеюсь, ты не считаешь, что меня легко получить, – расчёсывая волосы, проговорила она.
– Нет, – улыбнулся Клеман, – совсем нет, но несмотря на долю лести, по своей природе, присущую таким мероприятиям, я считаю, что во многом они правы. Я счастливчик. Я вижу это каждый раз, когда смотрю на тебя.
Но как бы там ни было, причиной прекращения их выходов стало не отсутствие интереса к тому Клемана, а описанные далее события.
– У вас такое хорошее зеркало, – заметила мадам Леблан, – потому я люблю покупать у вас. Покупая платье у другого портного, и не узнаешь, как оно на тебе лежит, пока тебе не скажет сосед.
Мадам Леблан то подходила к зеркалу ближе, то отходила от него, с наслаждением рассматривая и разглаживая на себе обновку:
– Племянница моя – дочь моей сестры Мони́к, пошила у Бертье платье к свадьбе, и посмотри! Ни дать ни взять, на выданье вдова. Она и так худа, а этом платье…
Готель практически не принимала участия в этом монологе, и лишь иногда понимающе кивала или улыбалась, сидя у окна, и не торопясь, вышивая цветочную подушку. Она давно уже знала все привычки своих клиентов, чем доставляла им максимум удовольствия от посещения своего магазина. Хотела ли мадам Леблан провести несколько часов у зеркала? Пожалуйста. Явись здесь мадмуазель Лескó с печалью проданной любви и Готель выслушала бы её с открытым сердцем. Люди, приходившие сюда, проводили здесь время и, получая, наконец, свой заказ, уходили воодушевлённые и верили, что их новое платье с возлагаемыми на него планами, надеждами и мечтами, возможно, всё это осуществит.
– Так в этом самом платье, – продолжала мадам Леблан, – как будто сам Господь не хочет брака, и в церковь им дорога не ложится. Хотя по мне, и в Сен-Дени вполне чудесно можно обвенчаться, как говорится, было бы желанье.
– А чем же базилика не годится? – вмешалась для приличья Готель.
– Так говорю же, нет её. Ломают, – добавила мадам, высматривая в зеркале прыщ.
– Как ломают, – побледнела портниха.
Не медля ни секунды, Готель выскочила на Сену и побежала через мост на центральный остров, и вскоре, потеряв дыхание, упала наземь. Подняв глаза, она увидела рабочих, равнодушно разбирающих стены церкви, и не знала, как это остановить. Первый раз она прошла через эти двери, обвенчавшись, а затем исправно приходила сюда в течение пяти лет, повторяя в своём уме это венчание снова и снова. Она поднялась и удручённая медленно пошла назад, хромая на одну ногу от проснувшейся после пробежки боли.
– Возможно, Морис посчитал их ниже своего достоинства, – предположила сестра Элоиза, сидя на скамейке в парке аббатства.
В последнее время она приходила сюда всё чаще, словно что-то звало её туда.
– Церковь слишком сильна, – продолжала она, – а Людовик никогда ей не отказывал, даже когда его сдерживал более здравомыслящий Сугерий. Даст Бог, епископ построит на их месте что-то достойное себя, Парижа и Христа.
– Сейчас в Париже все только и говорят что о соборе, «Нотр-Дам, Нотр-Дам…», – добавила Готель.
Сестра Элоиза улыбнулась:
– Не думаю, что доживу до того, чтобы увидеть его.
– Не говорите так, матушка, – нахмурилась Готель, – все делают пожертвования, и очень скоро его построят.
– Мне кажется, во всём городе закончился материал. Я обошёл все лавки за утро, – сказал Клеман, вернувшись домой, – мы всё перекроили рабочим. Всё в порядке?
– Сестре Элоизе всё хуже, а этой стройке не видно ни конца, ни края, – Готель отставила в сторону недомытую кадку и присела на лавку с тряпкой в руках, – иногда я думаю, что сама до этого не доживу.
– Послушай, любимая, – подошёл к ней Клеман и присел напротив, – тебе нужно отдохнуть, ты и так все силы тратишь на этот собор. Останься завтра дома, шить всё равно не из чего. Да у нас почти и не осталось сбережений.
– О, какие глупости, – махнула рукой Готель, – уж этого добра у нас хватает. В Провансе и на Сицилии, и деньги, и дома. Потом, дом в Лионе. Мы можем его продать.
– Не стоит себя так расходовать, душа моя, я не могу смотреть на твои жертвы, ты не жалеешь себя совершенно. И, кстати, как твоя нога?
– Я не думаю об этом, – улыбнулась та.
– Нельзя так! Я думаю! – взял её за руку Клеман, – сбереги хоть немного себя, хоть немного для меня, слышишь? Ты словно одержима этим разрушением, но не разрушай себя, прошу.
– Я не знаю, – заплакала, отвернувшись, Готель, – мне всё ещё хочется верить, что если я сделаю что-то во имя Христа, то Бог пошлёт мне дитя, что мне ещё остаётся…
Договорить больше Готель не смогла, и Клеман обнял её.
Все в Париже строили собор, и на какое-то время это стало для Готель забвением. Если она не шила, она носила на стройку еду, убирала там мусор, а вечером валилась с ног и скорее засыпала, чтобы не думать ни о чём другом.
– Вы бы могли остановиться у меня, – предложила она аббатисе.
– О, дитя. Я не покидаю аббатство уже несколько лет, и сил мне хватает едва дойти до скамейки.
– Приезжал Папа, – тихо добавила Готель, и ей стало грустно.
Она видела, как жизнь оставляет сестру Элоизу, и боялась приехать однажды и узнать, что аббатисы больше нет. Потому она проводила в Паркле как можно больше времени. Старалась не оставлять аббатису и не упускать её из виду, словно верила, что в её присутствии смерть побоится себя обличить.
– Я устала, моя дорогая, – сказала однажды аббатиса, – вы не проводите меня?
Через три дня Пьер принял Элоизу в свои объятья.
Готель была спокойна. Возможно оттого, что провела последние дни аббатисы с ней рядом. Она не спешила покидать аббатство и осталась там ещё на несколько дней. Гуляла теми же дорожками и сидела на той же скамейке в парке. Ей иногда казалось, что если поторопиться за угол, то она непременно нагонит свою настоятельницу. Готель знала, что всё то хорошее, что она обрела в душе и сердце за свою жизнь, она получила от сестры Элоизы. Она всегда была примером: когда проявляла любовь и когда проявляла строгость. Она научила Готель верить словам, не замечать глупцов, любить когда того желаешь, каяться всей душой за мелкую ошибку, чаще смеяться и плакать, не позволять другим себя жалеть и не позволять себе быть безжалостной к другим. Готель часто думала о глубине души аббатисы и спрашивала себя, знает ли она, насколько действительно она была глубока. Ведь при всей ясности образа сестры Элоизы, всегда оставалась та, которая умерла ещё двадцать лет назад, таилась и мучилась, ожидая день за днём встречи со своим покойным супругом. Но ту живую и счастливую Элоизу Готель было встретить не суждено.
Через полтора года на месте трёх снесённых церквей обозначилась тень будущего собора. Он рос, а его продолжали строить. Он накрыл собой остров, как слон лодку, но его продолжали строить. Казалось, епископ желал достучаться его колоколами до Всевышнего, и Готель, наверное, была одной из немногих, кто понимал его и желал того же.
– Ты всё ещё хочешь этого? – спрашивал Клеман, провожая Готель в Лион.
Но та лишь молча кивала в ответ. Единственное что она хотела, это, достучавшись, спросить у Бога, почему женщине, которой дают чистую душу, нравственную красоту и силу, деньги и власть, почему этой женщине не дают ребёнка.
Когда Готель прибыла в Лион, он был по-южному солнечным. Она обошла пустой дом, перестелила постель, решив ещё раз здесь переночевать, прежде чем возвращаться в Париж, а затем отправилась в Сен-Мартен. Она прошлась по улицам незнакомого города и даже нашла ниже молочную лавку, похоже, ту самую, где мать Клемана покупала молоко. Есть ещё одно ощущение, когда идёшь чужими улицами; ощущение некой свободы от того, что для этого места и этих людей нет твоего прошлого, нет твоих ошибок и не нужно прятать чувства, какими бы они ни были. Одновременно в сердце Готель просыпалось и ностальгическое чувство, ведь столько раз она проезжала здесь по дороге в Марсель. И сейчас, вдыхая воздух Лиона, она надеялась уловить в нём аромат далёкого бриза.
Она обошла чей-то экипаж, стоящий перед дверями церкви и зашла внутрь. Готель ненадолго остановилась в коридоре, доставая из-под пояса документ, и в тот же момент почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повернула голову направо и…, там стоял Раймунд.
– Готель? Но что вы здесь делаете? – удивился маркиз.
– Продаю дом, – она показала документ в своей руке, – а вы?
– Еду в Марсель, – улыбнутся тот.
– Как Констанция? – спросила Готель после нескольких секунд гробовой тишины.
– Хорошо, – кивнул Раймунд, – всё хорошо.
Проследовала ещё одна минута неловкого молчания.
– Может мы могли бы…, – начал он, и Готель, дочитав его мысли, показала себе через плечо.
Они вышли и прошли по улицам солнечного города неспешным шагом, болтая о пустяках, как избегая основной, волнующей их сердца, темы. Но едва дверь дома на холме за ними закрылась, они бросились друг на друга, как изголодавшиеся звери, забыв обо всём на свете; а когда пар вышел, и Готель положила свою голову ему на грудь, они ещё долго лежали на постели беззвучно, как мыши, пытаясь каждый для себя понять что же, наконец, произошло.
– Я иногда прихожу туда, на наш балкон, – сказал Раймунд.
Готель засмеялась и села на постели, закрыв лицо руками:
– О, Боже, нет.
– Что? – смутился маркиз, – что в этом смешного?
– Нет, простите, мой милый маркиз. Я подумала…, знаете, я приехала сюда продать этот дом и пожертвовать деньги, вырученные с него, на собор, а сама лежу в том доме с чужим мужем. Господи, какой кошмар.
Она положила голову себе на колени, и Раймунд приподнялся на локтях.
– Клеман предупреждал меня, он просил меня оставить хоть что-то, а я всё разрушила, – проговорила Готель куда-то в колени.
– Оставьте казнить себя, – постарался поддержать её маркиз, – вы хороший человек, все это знают.
– Нет, Раймунд, нет. Хорошие люди оставляют своё саморазрушение за дверями, а не тащат его в дом, – замотала головой она.
Когда Раймунд проснулся, Готель была уже внизу:
– Хотите молока?
– Хороший дом, – сел за стол маркиз, – не продавайте его.
– Теперь уже не знаю.
– Расскажете?
Готель кивнула:
– Это мой ад, и он его не заслужил.
Они сидели молча какое-то время, слушая песни птиц за окном и наблюдая, как солнце скользит по столу.
– Иногда я скучаю по Констанции.
– Вы ненавидели меня, наверное.
– Да нет. Она объяснила, что вам нужен наследник и всё такое, – пояснила Готель, поправив сзади свои волосы.
– Она упрекнула вас в этом?
– Но это правда.
Никто больше не сказал ни слова. Готель проводила Раймунда до порога, поцеловала, и они простились. Она так и не продала дом и вернулась в Париж к полудню следующего дня, рассчитывая застать Клемана в их лавке на Сене.
Клеман был на месте и провожал клиента приятными любезностями; Готель улыбнулась уходящему гостю.
– Ты не поверишь, – засмеялся Клеман, как только покупатель вышел, – утром я продал одно из тех бежевых платьев, которые ты уже стала называть душой магазина.
Готель подошла к Клеману ближе и взяла его за руки.
– Привет, – сказал тот.
– Здравствуй, – ответила она.
Клемана просто выворачивало от радости, отчего признание не становилось легче.
– Послушай, – проговорила Готель ему в глаза, – в Лионе я была с Раймундом.
Клеман отвернулся и подлетел к прилавкам:
– Я помню сколько раз ты брала их стирать, так долго они висели; и я уже не верил, что это когда-то случиться.
– Клеман, – постаралась она снова привлечь его внимание.
– Вы, похоже, устали с дороги, – не поворачиваясь, ответил тот, – давайте оставим это до того, как я здесь закончу здесь. Прошу вас.
Он стоял неподвижно, как окаменевший, пока не услышал, что дверь магазина закрылась. Готель вышла на мост к строящемуся собору и, глядя на тёмную воду скользящей под ногами реки, горько заплакала.
Вечером Клеман пришёл позже, чем обычно, словно надеялся отсрочить то, что уже произошло. И Готель уже начинала за него волноваться, но когда входная дверь, наконец, хлопнула, она всё же вздрогнула от неожиданности.
– Скажи, что ты поехала не к нему, – сел он напротив Готель, положив рядом плащ.
– Клеман, мой милый! – упала она на колени.
– Прошу вас, – попытался он её поднять.
– Поверьте, это случайность…, – залепетала Готель.
– Не надо, – остановил её Клеман, – мы оба знаем чего хотели от этого брака, и я был счастлив быть вашим мужем.
– Нет, Нет! – рыдая, схватила она его за рукав, – прошу вас, прошу вас, не оставляйте меня!
Клеман плакал, стоя, отвернув лицо, не зная что делать дальше:
– Я предпочёл бы не знать, – проговорил он, – мне хватало знать, что вы его любите.
От этих слов Готель начала рыдать ещё сильнее:
– Простите меня, простите, я всегда пыталась создать иллюзию того, что было важно для меня: венчание в стенах храма и кольца, любящий супруг, но…
– Но что же было не так? – вмешался Клеман, и Готель затихла, изредка всхлипывая.
Он подошёл к окну:
– Это вы простите меня. Я тогда слишком испугался за вас. Я испугался, что вы не сможете пережить настигшее вас одиночество, и я подумал, что вам непременно нужен кто-то рядом. Так что мы просто помогли друг другу.
– Вы останетесь? – прошептала Готель, – прошу вас, останьтесь.
– Вы продали дом? – повернулся он и увидел, как её глаза снова наполнились слезами.
Он молча взял со скамейки плащ и вышел, закрыв за собой дверь.
Клеман больше не приходил к ней, но она иногда заходила к нему; когда носила строителям одежду и еду. Заходила, потупив взор, садилась с краю, у входа и следила за его движениями, пока он общался с клиентами. Какой-то день, перегрузив свою сумку сыром, она зашла попросить его проводить её к собору.
– Нога разболелась ни с чего, – пожаловалась она Клеману, и тот, будучи человеком добродушным и мягким, обычно подавался её словам.
– Вы носите кольцо? – заметил по дороге Клеман.
– Оно причиняет мне боль, когда мне это необходимо, – улыбнулась та.
– Я слышал, Констанция вернулась. Ходят слухи, что граф выгнал её на сносях, – он посмотрел на собор, к которому они приближались и который пока больше напоминал крепость, чем дом Божий, – вы до сих пор думаете, что Господь проявит к вам участие?
Мысли Готель замелькали одна за другой; радость сменялась состраданием, которое в свою очередь сменялось любовью, торжеством справедливости, безумия и понимания, и снова обуревалось сожалением, любовью и самобичеванием.
– Маркиз, – отрешённо, как сама себе проговорила она.
– Что? – переспросил Клеман.
– В Провансе он маркиз, – всё ещё глядя в себя и не покидая своих мыслей, пояснила Готель.
Ей было невероятно жаль Констанцию, по-человечески; но так же сердце Готель начала согревать мысль, что возможно этот поступок Раймунда был знаком того, что он всё-таки пронёс через десять с лишним лет и через свой «необходимый» брак ту толику преданности, о которой, давая им своё благословение, Готель могла только мечтать.
Придя на остров, пара была сразу замечена парижским епископом:
– Нарочно пришёл сегодня к обеду, чтобы увидеть «матушку», имеющую на моих рабочих влияния больше, чем я, – улыбнулся он, приблизившись, и протянул Готель руку, – Морис де Сюлли.
– Готель Сен-Клер, – ответила та, поцеловав руку епископу.
– А ваш скромный спутник? – спросил Морис.
– Месье Сен-Клер, – представила Готель супруга.
Епископ сделал смущённое лицо, заметив, что у Клемана, в отличие от супруги, не было на руке кольца.
– Сестра Элоиза, царство ей небесное, рассказывала мне о вас, но она не говорила, кроме как о душевной красоте.
– Спасибо, ваше преосвященство, – улыбнулась Готель.
– Разрешите и мне поблагодарить вас за преданность моему собору.
– Спасибо, ваше преосвященство, – сделав книксен, повторила Готель.
Епископ смешался в некой нерешительности:
– Мадам, вы позволите сказать вашему супругу несколько слов тет-а-тет?
Клеман с епископом отошли в сторону, а Готель принялась раздавать строителям еду. Когда сумка была пуста, вернулся и Клеман:
– Они действительно называют вас матушкой, – оглядываясь на стройку, улыбнулся он.
– О чём говорил епископ? – спросила Готель.
– О том, что вы необыкновенная, и ещё он хочет, чтобы вы пришли исповедаться, – ответил Клеман.
Но прежде, чем признаться во всех смертных, Готель хотела увидеть Констанцию, и на сей раз двери дворца для неё были открыты. Один из слуг, встретив гостью у входа, проводил её в комнату графини.
– Готель, – обрадовалась Констанция, пытаясь приподняться.
– Не вставайте, прошу вас, – подбежала Готель и взяла её за руку.
– Сколько лет, – улыбнулась графиня.
– Десять, – улыбнулась Готель в ответ, – чуть больше десяти.
– Вы стали настоящей женщиной. Такая красивая.
Констанция смотрела на Готель запавшими глазами, её кожа была бледной, и сама она выглядела измученной то ли четвёртой беременностью, то ли разрывом с Раймундом.
– А я, – сетовала на себя графиня, – даже не могу подняться с постели. Спина болит, что я её уже не чувствую.
– А где Мария?
– Королева, Адель отдала её за Генриха Шампанского – своего брата, – подставляя себе под спину подушку, хрипло засмеялась Констанция.
– Бедная Мари, – улыбнулась подруга.
– Да, тот ещё плут, – согласно кивнула графиня.
– Что случилось? – решилась, наконец, спросить Готель.
– Я не знаю, не знаю, – прослезилась Констанция, бросив от бессилия руки на одеяло, держа в одной из них носовой платок, – он вернулся сам не свой; может не получил должной поддержки в Париже. Я не знаю. Он просто выгнал меня на улицу; без единой монеты за душой.
Готель присела на край кровати и положила голову графини себе на грудь. Она понимала, что вина этой трагедии лежит на ней, но она также понимала, что признайся она сейчас, и это убьёт графиню окончательно. Единственное что как-то успокаивало её душевные терзания, это факт того, что однажды Констанция так же невольно разрушила и её счастье.
– Ребёнок толкается, – произнесла графиня, – хотите потрогать?
Глаза Готель раскрылись от неожиданности такого предложения, и сердце её заколотилось от волнения. Она протянула свою левую руку и положила её на живот Констанции. Сначала она ничего не чувствовала, кроме твёрдого живота, но потом что-то живое внутри толкнуло её прямо в открытую ладонь и Готель отдёрнула руку, словно коснулась раскалённого котла:
– Это невероятно, – проговорила она, всё ещё шокированная впечатлением и не в силах оторвать взгляд от этого чуда.
– Это ребёнок Раймунда, – внимательно посмотрев в глаза подруге, пояснила графиня, пытаясь донести до пребывающей в эйфории Готель, что сие чудо есть плод их некогда общего «объекта обожания».
– С вашего позволения, моя дорогая, я бы навестила маркиза узнать, почему он так поступил, – сказала Готель, поразмыслив.
Ничто не предвещало такого исхода. Они не клялись в Лионе быть вместе; это был лишь момент слабости, который закончился так же неопределённо, как и возник; а потому Готель сама задавалась вопросом изгнания Констанции, может быть даже больше, чем сама графиня. «Что же случилось? – ломала голову Готель, – неужели маркиз так и не повзрослел и воспринял их негаданную встречу столь близко, но почему тогда он ничего не сказал уходя».
– Прошу вас, не оставляйте меня, – прослезилась Констанция, – прошу вас.
Готель поняла, что увидит Раймунда не скоро. Она обнимала свою разбитую подругу, пока та, наконец, не выпустила её руку.
– Вы любили его? – спросила Готель, уходя.
– Да, моя дорогая; я была внимательна к нему, – отозвалась Констанция, – но я никогда не позволяла себе любить его больше, чем вы.
«Значит ли это, в таком случае, что Раймунд надеялся однажды на встречу со мной, – размышляла Готель по дороге домой, – и значит ли это, в свою очередь, что он отказался от Констанс ради меня». Готель подумала, что если это так, то она лучше дождётся вестей из Прованса; к тому же, она не хотела лишний раз напоминать Клеману о Раймунде и теребить его раны, тем более теперь, когда на защиту их брака встал сам парижский епископ, и их семейный конфликт почти угас.
Но шли недели и выпал снег, а Раймунд так и не объявлялся. Констанция редко говорила о Раймунде, а когда родился ребёнок, Готель вообще не могла дождаться ни слова об их совместной жизни. Парадокс бы в том, что из всей этой мозаики, Готель никуда не могла приладить только тот кусочек, который являлся ночью в Лионе.
– Он был вам верен? – невзначай спросила Готель.
– Я полагаю, да. Если не считать, что он всюду следовал за графиней Прованса, пытаясь обручить нашего девятилетнего сына с её двухлетней дочерью, – рассмеялась Констанция, и Готель снова осталась ни с чем.
Она видела, как несправедливо обошлась судьба с её подругой, и тысячу раз хотела признаться и тысячу раз останавливала себя только потому, что не понимала до конца, что за игру вёл Раймунд.
– На всё воля Божья, – успокаивала себя графиня.
– А если он просто ошибся?
– Раймунд? – потеряла нить разговора Констанция.
– Бог.
– Разве Бог может ошибаться? – смутилась графиня.
– Если верить Писанию, что мы созданы по его образу, такое возможно, – заключила Готель.
– Ваше участие необъяснимо самоотверженно, – заметил как-то епископ.
– Сломала, теперь воздвигаю, – распаковывая сумку с тёплой одеждой, ответила Готель.
Та зима выдалась холодной и долгой. Возможно из-за постоянного ожидания весточки от Раймунда, а возможно от личного, душевного одиночества. Клеман так и не посещал Готель, но она иногда оставалась у него.
– Я не могу так долго быть одна, – шептала она в темноте.
Окна в домах Парижа были забиты наглухо, и Сена замёрзла настолько, что по ней в любом месте ходили люди и повозки. Констанция проводила всё время с ребёнком, когда он не был в руках кормилицы или нянек.
– Зато он будет только мой, – говорила графиня, играя с малышом.
Она то поднимала его над собой, то снова опускала его себе на колени.
– Я собираюсь в Прованс, как только сойдёт снег, – сказала Готель, наблюдая за их игрой.
– Вы не обязаны этого делать, – теряя настроение, отвечала Констанция, – если только у вас нет других причин.
Готель смешалась, как будто её уличили в содеянном, но её спасла сама же графиня:
– Простите, дорогая, я, правда, не знаю, что на меня нашло…
– Не нужно, – успокоила её Готель, – я просто хотела вам об этом сказать.
Другое дело было сказать об этом Клеману, который, словно понимая к чему тает снег, только добавил сложностей к разговору.
– Вы снова надели кольцо? – риторически заметила она.
– Я знаю, для вас это важно.
«Самое время», – подумала Готель. Клеман вёл себя уступчиво, быть может оттого, что понимал, что его мнение ничего не изменит. Они простились холодно, не утруждая друг друга пустыми объяснениями и ссорами. Готель сочла это справедливым. Она ехала через мост и видела, как по реке сплывает лёд. В воздухе появился запах земли и деревьев, небо стало хрустально голубым, и люди разбирали заделанные от холода окна и благодарили Бога за то, что к ним, наконец, пришла весна.
Казалось, лето никогда не покидало Марсель. Готель остановила экипаж в порту, как и раньше. Купила себе немного фруктов, прогулялась по набережной, наслаждаясь свежим бризом, и, уже собираясь к аббатству, заметила среди прохожих Раймунда в сопровождении какой-то знатной особы тридцати лет. Он был к ней внимателен, держал себя осторожно и сдержано, словно от каждого её слова зависела его судьба. Доев свои фрукты, и вдоволь насмотревшись на пару со стороны, Готель окликнула Раймунда. Он оказался совершенно растерянным этой встречей. Ещё далеко до того, как Готель могла что-то расслышать, он принялся что-то быстро говорить своей спутнице, пока они не сблизились.
– Готель! Какой сюрприз! – поцеловал он у ней руку.
– Рада видеть вас, Раймунд, – вежливо улыбнулась Готель.
– Позвольте представить, – заговорил разволновавшийся маркиз, – графиня Прованса – Рыкса Силезская. А это, миледи, – обратился он к графине, – моя давняя подруга из Парижа – Готель.
– Мадам Сен-Клер, – уточнила Готель.
– Добро пожаловать в Марсель, – улыбнулась графиня.
– Спасибо, миледи, – присела в реверансе Готель.
– О вас в Провансе ходят легенды, моя дорогая, – сказала Рыкса и обратилась к Раймунду, стукнув его по плечу, – как вам удавалось столько времени прятать такую красотку, мой дорогой!
Если бы маркиз мог сейчас разойтись надвое, он бы с радостью это сделал, но всё что он делал, лишь почтительно улыбался, глядя на своих дам, что придавало сцене в крайней степени комичный характер.
– Я ещё не была дома…, – нарушила эту мизансцену Готель, намекая оставить их наедине.
– Бросьте! Маркиз оказал мне достаточно внимания сегодня, – запротестовала графиня и посмотрела на Раймунда, – где ваши манеры, маркиз? Вы, должно быть, не виделись целую вечность, а у меня ещё здесь дела, – наказала она и, откланявшись, удалилась.
Готель и Раймунд остались одни посреди портовой площади. Готель улыбнулась, провожая взглядом новую знакомую, и посмотрела на Раймунда:
– Проводите меня?
Маркиз согласно кивнул.
– Забавно, что именно так Констанция всё и описывала, – улыбалась Готель.
– Простите, я совершенно не готов был вас встретить.
– Я это заметила, – с той же улыбкой, констатировала она.
– Так вы общались с Констанцией? – будто дошло до маркиза.
– Мы всегда общались с Констанцией, разве не так?
– Да, но…
– Но что? – остановилась Готель, оглядела его и, поняв, что маркиз за эти десять лет так и не повзрослел, подошла ближе, – ах, да, я была несколько шокирована вашим поступком, правда так и не поняла его причин. Что это было, маркиз? Наша ночь в Лионе, месть за её резон в моей бесплодности или что?
Готель всматривалась в глаза Раймунда, не торопясь, поочередно в каждый, но не находила там никакого ответа. «Проехать через всю страну, чтобы посмотреть в его глаза и не найти там ничего: какая скука», – разочарованно подумала Готель. Опустив глаза, она отошла от него и пошла дальше.
– Вы ещё носите кольцо, – заметил Раймунд.
– Это подарок сестры Элоизы, я бы никогда с ним не рассталась.
Вскоре они дошли по набережной до улицы, подымающейся в гору, и свернули направо.
– Не молчите же, маркиз, – взмолилась Готель, – почему вы выгнали Констанс? Вы любите меня? – спросила она, глядя на уходящего в себя маркиза, – вы знаете ответ хоть на один вопрос?
Не дождавшись никакого ответа, Готель вытерла набежавшие на глаза слёзы и пошла вверх по улице. Маркиз пошёл за ней:
– Простите…, – начал, было, он.
– Не время извиняться, Раймунд, – остановила его Готель, подняв руку, – почему вы не приехали или не прислали письма? – остановилась она среди дороги и тяжело вздохнула.
– Вы же знаете, как дорог мне Прованс. Я и так помню, как устали вы от моих бесконечных поездок в Тулузу. А теперь с гибелью графа, у меня, возможно, появится шанс стать новым мужем графине. И это не ваш крест, и уж тем более в изгнании Констанции вы никак не виноваты.
Готель всё это понимала, Корона и всё тому подобное; и она уже была готова простить своего горе-любовника, если бы только он не добавил следующее:
– Послушайте, Готель. Я просто не хотел обманывать вас пустыми надеждами, – проговорил Раймунд, медленно поднимаясь выше.
– Спуститесь ко мне, – сказала ледяным голосом Готель, – прошу вас, маркиз, у меня болит нога.
И как только тот приблизился, она со всего размаху ударила его по лицу:
– Это вам за Констанцию, – и едва маркиз снова открыл глаза, размахнулась и ударила его с другой стороны, – а это за то, что позволили мне всё это время считать, что сделали это из-за меня.
К дому Готель подошла уже одна. Она положила ключ на стол и поднялась на балкон. Марсель опустел. Больше не было ничего необычного в его улицах, в дыхании моря и лучах солнца. Готель вдруг увидела город, которого не видела прежде. Возможно, он был не столь красочным, каким был раньше, но зато он был настоящим; и это его новое достоинство пришлось ей по душе. Реальность, ранее затуманенная какой-то навеянной сказкой, проступила и на картине города появились живые люди, живущие своими проблемами, заплатанные крыши и даже облака, время от времени застилающие прозрачное небо, привносили свою долю правдивости этому новому полотну. Неужели её любовь была настолько сильной, что она даже не обращала внимания, что живет в иллюзорном мире, и всё это время, которое она думала, что управляет своей жизнью, она просто была фигурой в чьей-то игре. Вот только поняла она всё это много позже, уже в Париже, когда общалась с Констанцией.
– Что сказал Раймунд? – спросила та.
– Сказал, что я ни в чём не виновата, – ответила Готель и, испугавшись, что Констанция увидит её в том сожаление или даже слёзы, вскочила с места и выскочила в коридор.
– Готель! – окликнула её графиня.
«Я должна была быть виновата, – давясь слезами, повторяла себе мысленно Готель, – я должна была быть виноватой, а иначе, кто я тогда?» Она могла бы простить Раймунду и брак с Констанцией, и политику, в которой целыми днями непременно нужно ходить за чужими вдовами, но только не то, что её любовь и подаренная ею молодость и красота были так равнодушно забыты.
– Храни вас Господь, матушка, – сказал один из рабочих, надломив кусок хлеба.
Готель наполнила его стакан вином, и на его месте появился следующий.
– Они боялись, что вы не вернётесь, – сказал, встретивший её у собора, епископ, – и я тоже чувствую, что начинаю зависеть от вашего благополучия.
– Я всегда старалась делать всё правильно, но моя жизнь рушится, а я ничего не могу с этим поделать, – ответила она и посмотрела на епископа, – хотите вина?
Морис отрицательно покачал головой.
– Мне нужно благословение, ваше преосвященство, – добавила она.
– Если это Богоугодное дело, оно вам не нужно, а если нет, то я не смогу вам его дать, – ответил епископ.
– Мне нужна поддержка церкви для пожертвований на собор.
– Александр Третий, заложивший сюда первый камень, дал тем самым собору своё благословение. Вы же, мадам, можете ссылаться на меня, если вам то будет необходимо, – согласно кивнул Морис.
– Мне надо уехать из Парижа, – поднимаясь с постели, сказала Готель.
– Я не могу носить кольцо и быть одновременно ваши другом, – возмущался Клеман, – вы совершенно не думаете о моих чувствах.
– Вы недооцениваете себя, мой дорогой Клеман, – села рядом супруга, – не будь вас со мной, я бы уже давно сошла с ума. Вы единственное, что ещё держит меня на плаву.
– Я не хотел бы опускаться до вопроса…, – начал он, но Готель прикрыла ему рот пальцем.
– И спасибо вам, что не заставляете меня опускаться до его ответа, – договорила она.
Получив у Мориса в сопровождение к своему экипажу пару крестоносцев, Готель отбыла в Сарагосу, к королю Арагона Альфонсо Второму. Её путешествие в одну сторону заняло около недели: через два дня остановились в Лионе, а затем, не сворачивая к Марселю, проехали по набережной до Барселоны; ещё днём позже Готель прибыла в Сарагосу, водной артерией которой служила река Эбро, она омывала Сарагосу, как Сена Париж, а Рона и Сона Лион.
Всю дорогу Готель переживала о встрече с королём, и к прибытию к королевской резиденции она уже сомневалась в успехе своей затеи. Она сомневалась, что сможет объясниться с правителем верно; верно истолковать свои мысли и в итоге донести до него все свои чувства благие и израненные, высокие и достойные понимания, по-детски надеясь достучаться до молодого сердца короля, которому едва исполнилось девять.
Сойдя с экипажа, она сняла капюшон и увидела, как по ступеням дворца к ней навстречу спускается женщина. Она подошла к Готель и приветственно кивнула:
– Здравствуйте. Меня зовут Петронила, я – мать Альфонсо.
– Приятно познакомиться, ваше величество, – присела в реверансе Готель.
Петронила улыбнулась, приглашая гостью войти:
– Можно просто «сеньора». Я давно сложила с себя королевские полномочия, хотя и слежу за делами сына. И вы, конечно, его непременно увидите, как только он закончит уроки письма.
«Он учится писать, – вздохнула про себя Готель, – уже не плохо». Она уже готова была развернуться в любой момент и вернуться в Париж, но едва они прошли по коридору резиденции, как вдруг Готель остановилась:
– Послушайте, сеньора Петронила, возможно, сам Бог послал мне вас, ибо только женщина смогла бы понять то, что я собираюсь вам рассказать.
Они прошли в пустую комнату, где были лишь стол да несколько стульев рядом.
– Должно быть, вы знаете о недавней гибели графа Прованса при осаде Ниццы, – начала Готель.
– Разумеется, это для нас не новость, – ответила Петронила, не торопясь, усаживаясь на стул.
– Разумеется, – согласилась гостья, – и, разумеется, вы также знаете, что единственный ребёнок графини – двоюродная сестра вашего сына, Дульса. И я бы не стала тревожить вас своим визитом, если бы была уверена, что ваш сын готов отдать Прованс по женскому наследованию.
– Бросьте, – рассмеялась Петронила, – ей от роду два года. Кто ж обручится с розовым младенцем!
– Тулузский граф.
– Раймунд играет всё так же грязно, – уже не смеясь, заключила та, – так что же вы хотите за такую новость?
– Я лишь предлагаю расположение церкви за пожертвование, – проговорила Готель.
– Вам не нужны пожертвования. Вас это тоже коснулось. Не так ли, матушка? – иронично заметила Петронила, – но глупым мужчинам не стоит обижать женщин, а потому, – поднялась она с места, – вы получите свои тридцать серебряников.
Скоро стемнело, но король так и не появился. Прогулявшись вдоль набережной, Готель вернулась во дворец, где ей предложили очень уютную комнату. Вечер в Сарагосе был тёплым и тихим, и Готель долго не ложилась. Она размышляла о Раймунде и о том, какую партию она подготовила своему обидчику; и что теперь маркизу придется играть теми картами, которые она ему раздала; играть в игру, которую он уже проиграл.
Едва закрыв глаза, Готель услышала шум в коридоре, но лишь успела зажечь свечу, дверь в её комнату слегка отворилась, и в неё скользнул ребёнок. Он прикрыл за собой дверь и затих, вслушиваясь, не преследуют ли его в коридоре чьи-то шаги. Готель водила в воздухе свечой, пытаясь разглядеть своего ночного визитёра.
– Вы очень красивая, – отозвался мальчик.
– Ваше величество? – решила уточнить та.
– Да, матушка.
Мальчик стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу, не желая покидать комнату, при этом, не зная, как себя вести дальше. Готель поправила на себе ночную рубашку:
– Мадам Сен-Клер, ваше величество, – представилась она.
– Мама сказала, что вы служите церкви, – пояснил маленький король.
– Да, но…, – начала та, но тут её перебил стук в дверь.
– Спрячьте меня, – не дослушав, прошептал мальчик и бросился под её кровать.
– …я не очень хорошая девочка, – уже себе под нос договорила начатое Готель и открыла дверь.
На пороге стояла женщина с изможденным лицом:
– Доброй ночи, мадам. Прошу прощения за поздний визит, но к вам не забегали их величество?
Готель поджала подбородок и выглянула в коридор:
– Нет, сеньора. Всё в порядке?
– Надеюсь, что так, – вздохнула та, – ещё раз простите за беспокойство, мадам, но если к вам придёт мальчик…
Готель согласно кивнула, закрыла дверь и когда вернулась к кровати, этот мальчик уже сидел на её месте.
– Расскажите мне про Париж, – сказал он.
– Он очень похож на ваш город, – села рядом Готель, – но если бы мы сейчас были там, вы бы увидели, ваше величество, как много там под вечер зажигается фонарей; больше чем в любом другом городе. Для этого там даже есть особый человек, и когда он зажигает свой фонарь, как будто рождается ещё одна звезда или цветок.
– Вы всё это придумали, – рассмеялся мальчик.
– А разве в вашем королевстве не так? – спросила она, но маленький король ничего не ответил.
Он положил свою голову на колени Готель и очень скоро заснул под её ласками. Спустя полчаса она взяла ребёнка на руки и отнесла его в его комнату.
– Спасибо вам, что присмотрели за ним, – поблагодарила её утром Петронила, – как только соберётесь, наши люди погрузят вам деньги.
– Погрузят? – удивилась Готель.
– Да, пятьсот марок серебром на ваш собор. Это воля короля, мадам Сен-Клер, он в вас просто влюблён, – улыбнулась женщина и добавила, – он также желает завтракать с вами.
Приведя себя в порядок, Готель пришла в трапезную. Альфонсо уже сидел за столом, но увидев свою новую знакомую, подбежал к ней, схватил её за руку и немедленно усадил за стол.
– Спасибо, ваше величество, – улыбнулась гостья.
– Попробуйте, матушка, это мавританские сладости, их привозят нам с юга, – пролепетал король, усаживаясь на свой стул.
– Я покупала такие, когда жила в Марселе, – ответила Готель, пробуя десерт.
– А почему вы там больше не живёте?
– Ну, – посмотрела она на Петронилу, – я теперь там не очень желанная гостья.
– Вы переживаете на счёт маркиза, матушка? – снова рассмеялся мальчик, – но это графство арагонских королей, а значит, принадлежит мне! Я вам велю жить там! А маркизу велю жить в его Тулузе, а не то и оттуда его выгоню! – кричал король, встав на стул, отчего Готель вдоволь насмеялась, и Альфонсо тоже скоро начал смеяться.
– Не беспокойтесь о деньгах, мадам, – сказала Петронила, увидев Готель, следящую испуганными глазами за ходящими с тяжёлыми мешками крестоносцами, – когда-нибудь Раймунд вернёт нам гораздо больше.
– Я обещаю вам, ваше величество, что до Папского двора дойдет известие о вашей щедрости, – поклонилась маленькому королю Готель.
– Не забывайте посещать мои графства, матушка, – улыбнулся мальчик.
– Я буду рада, – поцеловала ему руку Готель и обратилась к его матери, – и спасибо вам, сеньора. Спасибо тысячу раз.
– Наши люди сопроводят вас до Парижа, – добавила та.
– Вы невероятно добры, – ответила Готель, садясь в экипаж, и когда тот тронулся, добавила, – спасибо вам, ваше величество!
– Храни вас Бог, матушка, – ответил маленький король.
И, похоже, Бог её действительно хранил. Собираясь в Сарагосу, она даже не подозревала о столь успешном исходе. Она до последнего момента верила, что затеяла не мене чем авантюру, расплатой за которую может стать расправа над ней и не только физическая, но и публичная. Но тогда она была слишком возмущена поведением маркиза, чтобы мыслить трезво; она шла ва-банк, поставив на карту свою жизнь, как Раймунд поставил на карту Прованса её любовь.
До Лиона проехали почти без остановок, что полностью измотало всех, а потому, не дожидаясь темноты, Готель заснула в своём доме, старательно закутавшись в одеяло. Ничто не тревожило её сон. Здесь на холме, под мерным и едва различимым журчанием Соны, под шелестом листьев за окном, её окутало давно забытое ощущение безмятежности, и когда она, наконец, проснулась, ей показалось, что она проспала как минимум сотню лет.
Солнце ещё не поднялось, но небо над деревьями уже начало светлеть. Она перешла через Сону и Рону, и улыбнулась внутри потому, что это напомнило ей поход через остров Сите; но, в отличие от просыпающегося от любого неосторожного луча Парижа, здесь на улицах было тихо. Скоро город остался позади, и Готель оказалась в лесу. Она вспомнила, как в детстве уходила из табора и проходила огромные расстояния, исследуя этот зелёный мир. Она успевала найти и новую речку, и обойти холм, набрать ягод и ещё вернуться в деревню до того, как узнают, что она отлучилась.
Она пыталась вспомнить, когда последний раз вот так гуляла по лесу. Возможно, это было в лесу близ монастыря Аржантёй, или с Раймундом в Провансе, хотя там всегда было так жарко, что даже деревья с трудом переносили этот зной; их стволы были иссушены солнцем, а кроны ленивы и неподвижны. А может это были прогулки с Сибиллой и Розалией на Сицилии, но там они чаще пропадали на набережной, купались и прыгали по камням, а потом лежали на скалах, глядя, как на их розовеющих телах проявляется соль. В Париже абсолютно не было времени на такие прогулки. Вся жизнь там прошла в волнениях и дворцовых интригах; но, Господи, как же она торопилась попасть в этот чудо-город двадцать лет назад. «Как не хватает мне сейчас сестры Элоизы, – думала Готель, ступая по высокой траве, – будь она рядом, едва ли я докатилась бы до того, чтобы встать на путь мести к прежде любимому». Она отодвинула следующую ветку, и её лицо озарила по-настоящему детская радость.
– Надеюсь, вы никого не убили, – проговорил Морис, взглянув на мешки с серебром, – сколько здесь?
– Пятьсот марок, – улыбнулась она, так же, как и епископ, не отрывая взгляда от мешков.
– Это невероятно, – заключил тот.
Близился вечер. Покинув вечно строящийся собор, Готель перешла на левый берег и, пройдя по набережной, зашла в лавку Клемана. Он был один. Она положила на скамейку сумку и поторопилась в объятья своего супруга.
– Всё хорошо? – спросил он.
– Да-да, – заговорила Готель и уже не могла остановиться, – вы знаете, я была в Лионе, и он очень напомнил мне Париж, но только меньше и тише. А потом я гуляла в лесу, и это было так чудесно; мы непременно должны съездить туда отдохнуть; воздух там просто необыкновенный, и я уже, честно говоря, забыла все ароматы леса, живя здесь.
Клеман молча смотрел на это перерождение, пытаясь понять для себя его причины, а Готель, целиком утонув в своих мыслях, бросилась к своей сумке на скамейке и принялась суетливо развязывать на ней шнурок.
– Я оставила в этом лесу все свои силы, – продолжала она, – ну, где же они? Вот!
Она обернулась к Клеману с пригоршней орехов в руках:
– Вы помните?
– Конечно, помню, – подошёл он и обнял супругу, чтобы успокоить её переволновавшееся сердце, – это был день, когда я сделал вам предложение.
Готель притихла, как мышонок, положив голову ему на плечо.
– Я боялась, что приеду, а вас нет или вы не хотите меня видеть, – тихо проговорила она.
– Тогда, может, вы останетесь, – ответил он, – и мы придумаем что-нибудь с вашими орехами.
Услышав это, Готель быстро закивала головой, улыбаясь мужу и вытирая выступившие на глаза слёзы, – да, я набрала их невесть как много, – засмеялась она.
Наутро Готель отправилась увидеть Констанцию.
– Как ваше здоровье, дорогая?
– Всё хорошо, – ответила та.
И графиня действительно выглядела вполне благополучно для своих четырёх родов и тридцати восьми лет.
– Где Бодуэн, – спросила Готель, не увидев рядом с Констанцией её сына.
– Скорее всего, играет с Филиппом, – ответила графиня и добавила, – я слышала, Морис де Сюлли отзывается о вас не иначе, как о даре Божьем. Чем же вы заслужили такое уважение епископа?
– Я лишь сделала небольшое пожертвование, – махнула рукой та, – не стоит разговоров.
Графиня понимающе опустила глаза:
– Как скажете, матушка.
– Ну, полно, Констанс! Это не смешно, – нахмурила брови Готель.
– Да-да, – закивала подруга, – конечно, матушка.
Готель пыталась держаться серьезно, но через мгновение они уже смеялись в один голос.
– С тех пор, как у Людовика появился долгожданный наследник, во дворце больше ни до кого нет дела, кроме как до Филиппа, – проговорила Констанция уже в тишине, – у моего сына няня Филиппа, у моего сына кормилица Филиппа, крёстный отец Филиппа, расписание Филиппа и игры по настроению Филиппа.
– Ну, я уверена, у них будут разные жёны, – пошутила Готель.
– Touché1, – задумчиво произнесла графиня, – хотя после того, что было между нами…, – добавила она и вдруг сменила тему, – вы знали, что все короли Франции были коронованы в Реймском соборе; все, кроме моего отца?
– Нет, миледи, я этого не знала.
– Я думаю уехать из Парижа.
– Вы ведь не оставите меня, дорогая? – посмотрела Готель на Констанцию и та, словно очнувшись от забвения, улыбнулась:
– Нет, дорогая. Конечно, нет. Просто я чувствую, словно задыхаюсь здесь.
– Я очень люблю вас, Констанция, – присела рядом Готель.
– Я знаю, знаю, – ответила та.
Они помнили, как встретились здесь на рассвете своей молодости, как проводили вместе ночи, и прошли через одну жизнь, общего любимого и мужа, стараясь при этом всегда держаться за руки.
– Готель, – окликнула подругу Констанция, когда та уже выходила.
– Да, миледи.
– Я пообещала девочкам пару ваших платьев, когда вы вернётесь.
– Конечно, – ответила Готель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Теперь Готель шила реже. Вернее, шила она часто, но не так искусно, как прежде для королевского двора. Если бы у неё были силы и здоровье на то, то безусловно; её былое мастерство приносило ей не малый доход, но только сейчас она больше шила простой одежды: для магазина или, к примеру, ту, что бесплатно относила рабочим собора. Её подводило зрение, годами порченое иголкой, а потому лишь по личной просьбе она шила то, что желали близкие или очень важные персоны. Каковыми, разумеется, являлись Маргарита и Адель – дочери второй жены Людовика – Констанции Кастильской, умершей при родах в возрасте двадцати лет; так что старшая её дочь – Маргарита потеряла мать, когда ей было два года, а младшая – Адель вообще никогда своей матери не видела. И теперь Констанция проводила свободное время с ними и занималась с ними, пока весь двор ублажал единственного наследника короля.
– Вы должны приходить ко мне, – сказала Готель, с трудом откашлявшись на постели Клемана, – или позволить мне помочь оплатить вам ремонт дома. Это невозможно.
Она поднялась с постели, замотавшись в одеяло, как гусеница в кокон, и подошла к окну.
– Похоже, пошёл снег, – констатировала она, присмотревшись в оконную щель.
Что касается Клемана, он готов был на всё, кроме того, чтобы признать свою несостоятельность. Потому, начиная с этой зимы, они ночевали у Готель, хотя днём Клеман и проводил время у себя. Он даже начал ремонт своего дома следующим летом.
– Готель! Готель! – окликнул он её сверху, и та подняла голову выше, прикрыв рукой солнце, бьющее прямо в глаза, – я купил несколько новых досок для своей крыши, – похвастал он.
– Отличные доски, – крикнула в ответ супруга. – Я возьму кое-что постирать и подправить сказала она, когда тот спустился с крыши.
Она собрала несколько платьев с витрины, со временем регулярно покрывающихся пылью; некоторые из них Готель возвращала к жизни уже не раз; как, например, это бежевое, не имеющее никакой формы. В том же недвижимом состоянии на прилавках лежала и пара мотков ткани, но что более всего удивило Готель, это то, что при всех своих талантах кулинара, даже посуда на полках Клемана и та теперь была покрыта пылью.
– Я буду ждать вас вечером, мой дорогой Клеман. Приходите непременно, я что-нибудь приготовлю, – сказала она, уходя, и добавила, – и не забудьте про завтра.
Клеман пришёл вечером, как и было условлено, а скорее прилетел. Он весь светился то ли от радости, то ли гордости, и едва мог ровно говорить.
– Вы не поверите, дорогая, – заговорил, задыхающийся от волнения и не успевший ещё отдышаться с дороги, Клеман, – спустя лишь час, как вы ушли, ко мне пришла некая дама и купила у меня четыре платья, причем довольно несносных, уверив меня, что ей нужны именно такие, уж Бог её разберёт на что. Она также взяла моток ткани, и мне было неловко сказать, что его в трёх местах проела моль, но дама опять же сказала, что ей именно такой и нужен. Должен признаться, очень странная особа, – задумчиво договорил он.
Слушая Клемана, Готель медленно помешивала в котле бобовую похлёбку.
– Что скажете? – спросил он в нетерпении.
Готель повернулась с удивленными, сияющими глазами и развела руками:
– Что тут скажешь, мой милый Клеман; я вас поздравляю, это хорошая новость.
На следующее утро наступило «завтра» – праздник, посвящённый ежегодно отмечающемуся на рыночной площади Рождеству Иоанна Крестителя, с последующим обязательным приёмом французской знати. На площади пели менестрели, дети таскали со столов сладости. Чуть выше и немного позже, в специально устроенной к событию ложе расположились члены королевской семьи; сначала Маргарита со своей сестрой Адель в платьях, которые им год назад сшила Готель и из которых они просто не желали вырастать, позже подошли Констанция и королева со своими двухлетними сыновьями. Последним появился Людовик, но пробыл недолго, достаточно лишь для того, чтобы почтить своим вниманием толпу.
– Морис искал вас, – вспомнила между прочим Констанция.
– Зачем?
– Не знаю.
Бодуэн безостановочно залазил на стул рядом с мамой, слазил и снова лез обратно.
– Вы с мужем? – спросила графиня и взяла сына на руки.
– Да, он где-то там, у стола, – улыбнулась Готель.
– Хорошо, – улыбнулась в ответ Констанция, – он должен быть счастлив. Он ведь счастлив?
– Не знаю, моя дорогая, – оглядывалась та, – сейчас, полагаю, да. Ваше величество, – обратилась она следом к сидящей за графиней королеве Адель, – как поживает ваш брат?
– Мария родила ему наследника, – проговорила сквозь зубы Констанция.
– Нет! – засмеялась Готель и увидела, как согласно закивала ей королева, – как они поживают? – не унималась она.
– Поверьте мне, дорогие, я слежу за тем, чтобы он её не обижал, – заверила их Адель.
Через час они разошлись. Констанция и Адель, вымотанные беспокойными малышами, вернулись во дворец, а Готель с Клеманом посетили знатный обед. В итоге Клеман наелся так, что уже не вставал со скамейки, а вскоре вообще на ней и заснул. Заметив своего благоверного в таком удовлетворённом состоянии, Готель улыбнулась и прошла дальше по залу.
Люди стояли тут и там, по несколько человек; все они дружески приветствовали друг друга, делились новостями и слухами, собственно, как и подобает на таких приёмах. И один такой невольно услышанный разговор привлёк внимание и Готель.
– А вы слышали, какой анекдот вышел с Тулузским графом? – начал чей-то довольный голос, – тем, что хотел взять в жёны бедную вдову Раймунда Прованского.
– Да нет же, дуралей! – перебил его другой, – Раймунд и есть тот граф, что клялся в верности вдове!
– Коль ты не знаешь, не встревай! Я расскажу, как было, – снова вмешался первый, – Тулузский граф, надеявшись без шума обвенчаться и получить Прованс, напел вдове о пыле своих чувств. Убей, не помню её имя, лишь помню, что она из польских мест. Так вот, лишь этот граф определил их отношения, Альфонсо разузнал каким-то чудом, чрез тридевять земель, что графство ровен час уйдет через кузину, и отобрал у польской вдовушки Прованс! – заливаясь от смеха, договорил он.
Спустя минуту, когда все отдышались, другой осведомлённый о той истории голос тихо добавил:
– Теперь же, как и обещал, граф вынужден на ней жениться.
Вся компания смеялась, как шальная.
– Но и это ещё не всё, – снова пролез первый, – в довершение всего Арагонский король объявил графу войну!
Готель решив, что новостей для неё на сегодня достаточно, прошла дальше. «Надеюсь, я никого не убила», – подумала она, вспомнив слова епископа. Она нашла Клемана на том же месте, но тот уже не спал, а заливал бургундским баранью ногу.
– У меня лучшая жена в Париже, – выговаривал он по дороге домой, – и даже! во всём королевстве! Конечно, не без…, – он покрутил в воздухе ладонью, прищурив один глаз и цыкнув зубом.
– Вы бредите Клеман, – Готель, не торопясь, шла за мужем, который до самого порога своего дома выражал ей свою любовь.
Она уложила его спать, и пошла к себе. Весь вечер она думала о Раймунде и о том, какую партию ему предстоит играть ближайшие годы. Поставить на карту любовь, а потом семью, и в итоге не получить ничего. «Ведь это мучительно, не так ли, Раймунд – не понимать что происходит; как тогда было мне», – думала она.
К полудню следующего дня она пошла в собор, встретиться с епископом.
– Констанция де Франс сказала, что вы спрашивали меня вчера, – сказала Готель.
– Да, мадам Сен-Клер, хотел вам кое-что дать, но когда начался праздник и толпа, и этот шум, я решил, что это не лучшее место для нашего разговора. Потому я рад, что вы пришли. Пойдёмте, – он пригласил её пройти по Нотр-Даму, который, кроме стрельчатого свода, пока не имел в интерьере никаких признаков храма. Они остановились там, где в будущем должен был быть устроен алтарь, а сейчас стоял лишь стол да комод, явно не из церковного убранства. Морис открыл ключом верхний ящик и достал оттуда что-то бережно завёрнутое в плотную синюю материю, расшитую золотой ниткой геральдическими лилиями Французского королевства.
– Для меня честь просить вас принять это, – сказал, развернув материю, епископ, – это Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского.
Он был чрезвычайно красивым с чеканенными доспехами, крылатыми ангелами и красным иерусалимским крестом посреди, и Готель долго всматривалась во все эти детали, прежде чем смогла что-то ответить:
– Я даже не знаю что сказать, ваше преосвященство, – растерялась она.
– Прошу вас принять его и стать Дамой нашего Ордена, – сказал Морис.
– Но почему и зачем он мне?
– Я прошу вас его принять не потому, что он нужен вам или нет, а потому что Ордену нужны такие люди, как вы, – проговорил епископ, – вы особенная женщина, мадам Сен-Клер, и однажды Ордену может понадобиться ваша помощь.
– Я сделаю всё, что в моих силах, ваше преосвященство – согласно ответила Готель.
– Это сопроводительный документ, постарайтесь уничтожить его после того, как прочитаете, – сказал он, передав за орденом свёрток, – там есть имена, вы так же сможете всегда обратиться к ним за помощью.
– Это забавно, сестра Элоиза так берегла мою страстную душу от всяких канонов Божьего дома, а вы оказываете мне столько чести, принимая меня, – улыбнулась она.
– Служить Господу в миру гораздо сложнее, чем в храме. Я думаю, она это знала. И ещё я полагаю, она знала, что лучше вас с этим мало кто справится.
– Благодарю вас, ваше преосвященство, вы очень добры, – Готель склонила голову и поцеловала руку епископа.
На обратном пути она зашла к Клеману, который мучился похмельем после минувшего застолья. Готель сделала ему травяной отвар и села за стол, пока тот пытался прийти в чувства.
– У вас кончились доски? – спросила она, разглядывая разобранную крышу.
– Да, я как раз думал дойти до Жиля, взять ещё несколько штук, – держась за голову, ответил супруг.
– Пейте ваш отвар, мой друг, и выходите к Сене; с ночи здесь совсем нечем дышать, – сказала Готель и вышла на набережную.
– Простите меня, дорогая, вероятно, вчера я был ужасен, – сказал Клеман, подойдя к супруге.
– Совсем нет, – ответила та, – вы объяснялись мне в любви.
– Господи, – прикрыл он руками лицо, – простите, ради Бога, простите.
– Почему же, я уже и забыла, как оно бывает, – улыбнулась она, – а тут с таким глубоким чувством.
– Не говорите больше, я вас умоляю, – взмолился Клеман.
– Вам стыдно за свою любовь?
– Не за любовь. Мне стыдно за подобное признанье, ведь вы достойны большего, чем пьяные слова, – он сжимал её руку так усердно, словно пытался выдавить из неё прощение.
– Вы делаете мне больно, мой милый Клеман, – высвободилась она, – а про вчера забудьте. Я была рада, что вы позволили себе эту слабость, вы не слишком часто позволяете себя в ней урезонить.
Готель смотрела на Сену и вертела в руках опавший листок.
– Вы собирались к Жилю, – напомнила она.
– Да, – улыбнулся тот и махнул рукой, – но я пойду к нему позже.
Но Клеман не пошёл к нему ни позже, ни на следующий день. А в тот день, он купил на все деньги фруктов и принес их Готель. Он пытался заботиться о своей супруге в соответствии с её положением в обществе и в его сердце, даже если бы ему в итоге пришлось спать под открытым небом.
– Когда вы доделаете крышу? – снова спросила его жена к зиме, – не шутите так Клеман, день на день ляжет снег.
После долгих уговоров, Клеман всё же собрал какие-то средства и залатал крышу. Днём он находился в магазине, а едва начинало смеркаться, приходил к Готель и садился у огня.
– Меня сегодня посетила мадам Леблан, – рассказывал он, откашлявшись, – она пересмотрела весь мой ассортимент.
– И что же она купила? – спросила супруга, шинкуя салат.
– Пока ничего, – ответил Клеман, – но она обещала зайти снова. Знатная дама. Пока у меня будут такие покупатели, мой магазин будет процветать.
– Я зайду к вам завтра, убрать, – сказала Готель, постучав ложкой по краю миски.
И на следующий день, раздав у собора горячую сдобу Гийома, она пришла в лавку. У Клемана горел камин, но Готель не могла отделаться от ощущения, что в доме, всё же, необъяснимо холодно. Стены не были прогретыми, как бывает в доме, где регулярно топят, и даже на камине по краям блестел иней. Готель сделала шаг к лестнице на второй этаж, но Клеман вцепился в неё двумя руками с глазами переполненными страха:
– Постойте! – взмолился он.
– Вы не жалеете меня совсем! – крикнула она, выкручивая себе руки, пытаясь вырваться, – на улице зима! Вы не топите, вы совсем не топите дровами! И вы ничего не едите.
Готель села на ступени лестницы и тихо заплакала.
– Закрывайте магазин, – вытирая лицо, проговорила она и посмотрела на растерянного Клемана, – закрывайте этот проклятый магазин!
Когда они пришли в дом Готель, Клеман сел у огня и сидел так же неподвижно, пока его супруга готовила постель.
– Вам лучше снять одежду, чтоб быстрее согреться, – проходя, сказала она.
Он стащил с себя сапоги и сбросил на пол тулуп:
– Я помню, как увидел вас в первый раз. В платье из голубой парчи. Вы были похожи на ангела.
Готель подошла к огню, взглянула на мужа и слёзы брызнули из её глаз. Она бросилась через улицу и заколотила в окно Гийома.
– Что случилось, мадам Сен-Клер? – заохал старик.
– Лекаря! Зовите лекаря! Скорее! Скорее! – кричала она среди дороги.
Вернувшись, она уложила Клемана в постель и вытирала с его лица пот, пока не пришёл доктор.
– К сожалению, болезнь вашего мужа слишком усугублена его слабым состоянием, – сказал он, спустившись с мансарды, – я дал ему лекарство, но если жар скоро не сойдёт, мадам…, мне очень жаль.
Готель медленно опустилась на гостевую скамейку под окном и взгляд её, потерянный и бледный, остановился у камина, где лежал брошенный тулуп. Как ни твердила она в душе, что Клеман был только обстоятельством её, не сложившейся, как бы ей хотелось, жизни; сейчас она не могла представить себе эту самую жизнь без него.
После того, как все ушли, она поднялась в комнату, где лежал её муж. Он дрожал от озноба, но увидев жену, улыбнулся:
– Вы надели бежевое платье.
Но Готель только улыбнулась в ответ и взяла его за руку.
– Оно ужасно, – пересохшим голосом проговорил Клеман и попытался повернуться, – а мне сейчас тяжело смеяться. Почему вы молчите? – спросил он её, – вы что-то знаете? Должно быть.
– Простите, – заплакала Готель.
В доме сделалось так тихо, что было слышно, как за окном ложится снег.
– Жалко, что сейчас не видно вашего вьюна, у него чудный запах, – говорил он, очнувшись.
Почти до рассвета Готель сидела рядом, вытирала ему лоб и подносила воды.
– Вы оставите мне моё кольцо? – спросил он, снова открыв глаза.
– О, мой бедный Клеман, – разрыдалась было Готель.
– Да бросьте, – улыбнулся он, – я счастливчик, у меня лучшая в Париже жена…, – еле слышно договорил он и застыл.
– Клеман! – крикнула Готель, – Клеман! Не оставляйте меня, прошу вас! Прошу вас…
Утро было пустым и тихим.
– Что случилось, дорогая? – спросила Констанция, – на вас лица нет.
– Клеман, – беззвучно пошевелила губами Готель.
Несколько ночей она провела во дворце, рядом с графиней.
– Я так редко говорила, что люблю его, – шептала она на груди подруги, – может быть, вообще не говорила.
Потеря Клемана стала для Готель колоссальной, какой потери она себе никогда и не предполагала. «Я прожила рядом с ним более тринадцати лет, – скажет она много позже, – но мне кажется, что я его пропустила»; поскольку до самого конца она была уверена, что их общение и брак были временным спасением, чем-то не настоящим, компромиссом, а та жизнь – неудавшаяся, с Раймундом – она была настоящей. Но стоило Клеману исчезнуть, всё стало неважно. Как впрочем, и её вечное внутреннее противостояние с Раймундом – её отчаянное сопротивление действительности. Даже когда она узнала, что Раймунд, через пять или шесть лет, откупился от Альфонсо и Прованса за тридцать тысяч и даже признал себя вассалом Алиеноры; ничего из этого больше не имело смысла и не приносило ей никакого удовлетворения. Жизнь Готель также не двигалась назад, и что-то менять уже было поздно, и оттого потеря Клемана становилась ещё более невосполнимой. Она стала невосполнимой потерей следующих десяти лет, которые по сути своей оказались вычеркнутыми, и осталось лишь ожидание конца. Долгое, наказательное. Как однажды она призналась на исповеди Морису: «Эти десять лет стали для меня немым адом, за все мои грехи».
