Гляжу спросонья я на тополя
Двора – они качаются под ветром.
Синеет небо – верно, жизни для.
А я внимаю тополиным веткам.
Звучат они, что колокол судеб,
Одним сулящий нечто золотое,
Других казнящий – нету и на хлеб,
И всё вокруг желанное – чужое.
Я днём заснул и днём проснулся я,
Отправленный опять в такую бездну
Себя, что застит морок бытия,
В котором я когда-нибудь исчезну.
* * *
Полноценной называем жизнь
Без духовной составляющей спокойно –
В матерьяльность, будто в омут лжи,
Кинутые. Крутят виражи,
Привыкаем к этаким невольно.
О духовной жизни ничего
(не причём официоз церковный)
В сущности не зная – торжество
Яви принимая безусловной
Данностью…
И прорвою бездонной
Стало наших жизней вещество.
* * *
Зуд писать, изводящий поэта.
Яви сотканное полотно.
От жестокого жаркого света
В сердцевине июля темно.
Листья жёлтые начали рано
Низвергаться с тяжёлых древес.
Тополям сколь наносится рана
Иссеченьем из кроны чудес?
Ибо листья подобным подобны,
Ибо чудо так близко душе.
Ветру синему листья покорны –
Он летит по небесной дуге.
Зуд писать, изводящий поэта,
Оправдание имет, иль нет?
Листья падают. Горечь сюжета
Омрачит ли торжественный свет?
* * *
Сады сиреневые туч,
Разбитые великолепно.
И солнечный скрипичный ключ,
Их звукопись связавший крепко.
Срок ливня – пять минут, потом
Органы солнца зазвучали.
Всё водным залито огнём,
Не допускающим печали.
* * *
Чернильницу сбивавший дьявол
Сколь Златоуста испугал,
Коль тот в огромном небе плавал,
И суть явлений прозревал?
В уста перо вложивши, стал он
Сияньем золота писать.
Легенда: путь надёжный самый
Действительность ниспровергать.
Метафизически исчислил,
Закрывшись, Сологуб тот свет.
Жена погибла. Горе чистым
Мерцало – ум разъяв, как бред.
Ветвятся разные легенды,
Коль безнадёжен данный мир.
И редко белые моменты
Подскажут: дорог всё же, мил…
* * *
Слова стареют, умирают,
Теряют смыслы… Например,
Абракадабра – изо сфер
Неведомых, что потрясают,
Заклятьем силы было, но
Заклятья перешло вино
В абсурда уксус…
Да, слова,
Как люди, над какими вечно
Звучат колокола – едва
Их слышим в лаве бесконечной
Сует, забот и чепухи.
И ржа проточит все стихи.
* * *
Человеческая пульпа,
Человеческая плазма.
-А у нас болонка Жулька,
Ну не красотулька разве?
Дом любой наполнен плазмой.
Щи опять перекипели.
Чем поэт жив, несуразный,
Не поймёшь на самом деле.
Изливается повсюду
Человеческая лава.
То, что жизнь подобна чуду
Не поверишь, коль кровава —
Ведь история есть войны.
Человеческая плазма
Сада, верно, не достойна –
Только едкого сарказма.
* * *
Петли времени во сне
Видел, иль цветные дуги.
И по ним занятно мне
Было двигаться, упруги.
В Византии побывал,
Видел золотых павлинов,
Лестницы, и не искал
Новостей в дорогах длинных.
Петли времени опять
Предлагали крепко спать,
Отправляли в детство, к играм.
Доверял зелёным искрам.
В храм всеобщности входил –
Был струист он и прозрачен.
Всё во всём там находил –
В робкой жизни неудачен.
Я рекой был, а потом
Облачком молочно-белым.
Я проснулся, невесом,
Хоть был пожилым и зрелым –
И телесным я пластом
Угнетён – томит полёта
Жажда: шаровая нота
Счастья золотого в нём.
* * *
В июле ржавчину заметил
В коронах пышных тополей.
И, налетая, ражий ветер
Срывает – нету толка в ней.
Как получилось, что, как яма
Я стал душой? Она черна.
Меня отец любил и мама,
И жизнь, казалось мне, ясна.
Иль ржавчина проела душу
Из-за желаний, неудач?
Тягучую противно думу
Жевать – жую опять, хоть плачь.
На ржавую листву гляжу я,
Какую ветер тормошит.
И представляю жизнь чужую
Пристанищем своей души.
* * *
Напильником мелким тело
Жар обработать горазд.
За годы оно постарело,
Как тяготящий пласт.
В глазах то ль мошка, а то ли
Сыплет пеплом мура…
И ломота, нет боли.
Путается вчера
С нынешним, в сон уходит
Сознанье твоё, как груз.
Тут же проснулся… вроде.
Тени мышастой боюсь.
Мелко трясёт, и яро
Вдруг начинает трясти.
В душном облаке жара
Счастье мига найди.
* * *
Как перед Апокалипсисом пишет –
Взахлёб, в последний раз, в последний день.
Погибельностью – ощущает – дышит,
Но душу выражать в словах не лень.
Быть может, так и должно жить?
Безвестно.
Колокола всегда, как боль, звучат.
И человек – до смерти – будто бездна,
Включающая рай в себя, и ад.
* * *
Зигзаги ржавые в листве –
Июль жонглировал жарою.
Потом дожди пошли в Москве,
Подняв потоп седой волною.
Так робко солнце поутру,
Но в полосе его я вижу
Ржавь листьев, льются на ветру –
Бросает осень лету вызов.
* * *
В прозрачные леса иллюзий вход
Жизнь предлагает, подчеркнув прозрачность.
Иллюзии – всегда неоднозначность,
Но ясности для всех налился плод.
Однако, ненасытности не даст
Возможность утоленья – значит будем:
Под глупости, гремим которым, бубен
Иллюзий покорять обманный пласт.
Окрашены дождём твои мечты,
Когда реальность плавится жарою.
Мерещатся щиты, ножи, мечи
Истории, что высится горою.
Кровь проливая, новый строить мир
Не удаётся данникам иллюзий.
Конкретен, будто твой сосед, жасмин,
Ты на него глядишь, седой и грустный.
За каждой вещью мира увидать
Мистическую тщился подоплёку.
Серебряно-сиреневую даль
Духовному не открывают оку,
Поскольку, если есть – замутнено.
И ты – заложник заурядной мути
Житейской – той, где деньги, хлеб, вино,
Да только жизни не постигнешь сути.
МОЛИТВА ИСАЙИ
Вздувается бугром молитва
Исайи, чтобы сквозь неё
Лучи, чьи истинны мотивы,
Прошли, войдя в людей житьё.
Молитва ярого пророка
Сильнее суммы малых сих.
И оттого так одиноко
Влилась она в библейский стих.
МУТНЫЕ ВОДЫ МЕЙНСТРИМА
(стихотворение в прозе)
Мейнстрим в поэзии (в словесных искусствах вообще) означает не мощное, основное течение, увы, а чудовищное сужение существующего богатого, пёстрого, как павлиний хвост, поэтического спектра.
Мейнстрим – это решение тусовки, определяющей литературную жизнь, как мафия долгое время определяла жизнь Сицилии.
Это решение не пропускать тех, кто не соответствует тусовочному – весьма зауженному – взгляду на поэзию: тех, кто пишет по-своему, кто пишет, как (извините за банальность) дышит, не стремясь угодить, и этим стяжать сумму эгоистических выгод.
Таким образом, из сильного и мощного течения мейнстрим превращается в затхлую, мутную протоку, поставляющую всё новые и новые филологические выверты, стёбные, вовсе не смешные (стёб – третьеразрядный вариант юмора) вирши, или серые, стандартные, толстожурнальные опусы, кем-то определённые, как поэзия.
Ничего яркого.
Никаких провинциальных авторов (хотя, именно в провинции, где ставки ниже, а искренность выше) пишется лучшая поэзия.
Мейнстрим, искусственно измысленный, становится, таким образом, погибелью всего живого, противореча своему названию.
Но – ведь мы привыкли к противоречиям.
