Играют мальчики в футбол –
Пускай себе растёт валюта,
Не интересно абсолютно,
Куда важней красивый гол.
Играют мальчики в футбол,
Пусть банки лопаются мощно,
Пусть происходит, что не можно –
Играют мальчики в футбол.
Они играют, чтоб потом
Менялся мир, светлее стало.
И звонко хлопают мячом
По злу, которого не мало.
* * *
Сгущённый воздух соткан в небо.
Верхи ржавеют тополей.
Ни облачка. И ждать нелепо
Сегодня облачных вестей.
Сегодня ясная погода,
А небо, небо каково!
Как воплощённая свобода
И темы света торжество.
СОЦИОФОБИЯ
1
Страх в булочной силён вполне,
И россыпь пота по лбу… Надо ж.
Душа твоя не будет настежь,
Закрытость. Мука что ль по мне?
Социофобии плоды
Жуя, я данность постигаю.
Её коснулась тень беды,
Тень не бывает золотая.
Социофобию в меня
Вогнали, не было и дня,
Чтоб я на нервном пережёге
Не жил, не будет дня и впредь.
Мне, значит, суждено сгореть.
Иль дело в чьём-то ражем жоре?
2
Иль дело в чьём-то ражем жоре?
Кто пожирает нас, ответь?
Весь я на нервном пережёге,
Когда избавит – только смерть.
Купить одежду иль еды
Проблема, в магазине страшно.
Обрушится сейчас, как башня
Реальность, и погибнешь ты.
Купил, однако, дальше путь.
Социофобии в чём суть?
И на вопрос мне не ответить.
Мозг продувает чёрный ветер,
И надо далее идти,
Раз нет ещё конца пути.
3
Контакты все затруднены,
Друзей не нажил я, понятно,
И в этом хвост моей вины,
Быть виноватым неприятно.
Социофобия страшна –
Она бывает много хуже,
Чем та, какая мне дана,
Взгляни пошире, иль поуже.
Социофобии плоды…
В любом контакте ворс беды.
И прошлое всегда такое.
Был в школе мучивший психоз.
Стихами сад развёл я роз,
А дело вышло… так, пустое…
4
Контакты все затруднены.
Звонок куда-то напугает.
В сознанье нечто обрывает,
И в этом факт моей вины.
Я повторяюсь – ну и что?
Криз пубертатный в школе тяжек.
Я слишком осознал: никто
Я сам, и жизнь – не пух лебяжий.
Социофобия моя…
Судьбы гранёные края
Изрезали моё сознанье.
И утешения мне нет.
И как устроен оный свет
Не знать – подобье наказанья.
5
Социофоб – как приговор.
Сознание парализует,
Ведь вроде честный я, не вор,
Что гонит, мучает, прессует?
Изнервничался отчего?
Ответа нет. Промчалось лето.
А дебри психики так света
Мне мало дарят. Отчего?
Социофоб – как приговор.
И напряжён глубокий взор,
Устанешь всматриваться в бездны
Свои… Гляди, не надорвись.
Иначе очень просто жизнь
Сорвётся, и погибнешь, бедный.
6
На улицу не выходить!
Закрыться в собственном шкафу!
Уж лучше бы вообще не жить,
Не вписывать себя в графу
Существованья никогда.
Но вписан был – такое дело.
Изрядно постарело тело,
И изменилась вся среда,
А страхи вновь ни отчего
Мрачат – в морщинах всё – чело.
И мысли тяжкие, как брёвна
Опять заваливают мозг.
А было – к звёздам строил мост.
Он развалился. Безусловно.
7
Социофобия моя,
Увы, как мне бы ни хотелось,
Есть форма собственного я.
Поэт я, мне когда-то пелось.
Иль так от яви уходил
С её навязчивостью жаркой?
Соблазн всегда кромешно-жадный,
Сопротивляться нету сил.
Социофобия моя,
Как форма собственного я.
Ищу ответы на вопросы,
Кто я такой? Зачем живу?
Зачем я вижу наяву
Наш социум, где всё столь косо…
СМЕРТЬ БАБУШКИ
(стихотворение в прозе)
Двоюродный брат позвонил, сказал: Бабушка умерла. Приезжай.
В общем, ожидаемо: 86 лет.
Букеты ассоциаций вязались в мозгу: долгое, детское, дачное лето; бабушкины «наполеоны» и «мишки», вкуснее которых не ел, пышные её пироги, и золотисто скрученные ватрушки; и как ночью наклонялась над ним, спрашивала: Удовно тебе? Царственная, крупная бабушка, кроме периода эвакуации, всю жизнь прожившая в Калуге – об этом периоде писала в ученических тетрадках – для него, младшего внука, мечтавшего стать писателем.
Он выпил сто грамм, хоть было майское муаровое утро; выпил, и принялся звонить: нужно было договориться на службе, взять три положенных дня; и потом, в лабиринте метро, где тьма привычно чередовалась с золотистым, янтарным светом всё вспоминал, вспоминал.
А электричка была битком набита, и ехал в тамбуре, вглядываясь в пейзажи, в россыпи маленьких городов, в пёстрые дачные поселенья, и на вокзале калужском – пышном, будто праздничный торт, огляделся, пошёл по проспекту, к пятиэтажке дяди и тёти, и каждый переулок, любой поворот будили новые воспоминания, бередя душу.
Крутой подъём на пятый этаж не привёл ни к чему – звонок праздно буравил нутро квартиры, и, собираясь идти на дачу, ибо бабушка умерла там, он обогнул многоэтажку – и натолкнулся на родственников, там же был один из двоюродных братьев: грузили в машину разный скарб.
Ехали, разговаривая.
Серая лента асфальта пласталась под колёса; Ока под огромным мостом, как всегда неподвижно текла – не подвижно и мощно.
А когда вошёл в бабушкину комнату, и увидел её – такую бездвижную, такую не дышащую, лишённую ауры жизни, перекрестился невольно, думая банально: как быстро всё…
Вспомнилось, как говорила, сидя у окна, глядя на дорогу: Вот всё думаю, сколько мне осталось: пять лет? Мало. Десять? Тоже не много.
А когда это говорилось? Не вспомнить уже…
Ели под яблонями в саду, и контраст между необходимостью физиологии и отсутствием её у мёртвой теперь бабушки, подавлял.
С одним из братьев стали пить.
Гроб привезли, и перекладывали бабушку в серой комнате, будто лишённой света.
А хоронили на другой день – муж сестры: полковник, начальник части, и солдаты его несли гроб по дачной, щебёнкой засыпанной дороге, и ветви мальвы и крыжовника вылезали между штакетин.
Как любила бабушка дачную жизнь! Какие пышные кусты роз растила! Как георгины её, будто ордена, украшали воздух! Какою доброй хлопотуньей была! Какой…
Пятницкое кладбище было тесным; мешанина ржавых оград, крестов, ангелов, разросшаяся трава, буйно полыхающие цветы… И ямина, как последний предел: ждущее распахнутое зевло.
Поминки были на даче, за длинными столами под яблонями, и говорили все банально, бесхитростно, чистосердечно.
Потом пили с братом на скамейке с тыльной стороны дома. А когда стемнело, глядели на янтарные, золотые, зеленоватые звёзды.
-Ба где-то там.
-Ага.
А на другой день уехал в Москву, переполненный воспоминаньями и скорбными впечатлениями.
ГАШЕК И ШВЕЙК В ПОТУСТОРОННЕМ ТРАКТИРЕ
-Пять корон. На пиво хватит нам.
-Гашек, я сливовицы бы выпил.
-Это, Швейк, сейчас не по деньгам,
Не оправдан твой словесный выпад.
-А куда мы двинемся? «К коту»?
Или лучше посидим «У чаши»?
Вспоминаю я девчонку – ту,
Что служила там, не видел краше!
-Ладно, Швейк… Иду – не узнаю
Праги! Что-то сильно изменилась…
-Гашек, ты считаешь: мы – в раю,
И не знаешь, как так получилось?
-Может мы в моём романе, Швейк?
-Это верно – там навечно оба.
Сколько, смерть, дела ты нам не шей –
Мы избегнем савана и гроба.
-Так в романе или же в раю?
-Я не знаю, Гашек. Ко трактиру
Поспешим. Живу – покуда пью,
Козью морду я сострою миру.
-Полно, Швейк, мир не настолько глуп,
Чтоб твою заметить козью морду.
-Гашек, я простак. Сегодня суп,
Кнедлик, пиво… наплевать на моду.
Мир умён и глуп. А я простак.
Мы в трактире. Что ж, закажем пиво?
Выпили.
-В толк не возьму никак –
Лучше или хуже… Но красиво,
Как всегда, — играет янтарём.
Швейк, давай-ка байку поскорее.
-Я? Твои же байки! Что почём
Лучше знаешь – и не по идее,
А на деле… — Правда, Швейк, твоя.
Мы одно – я умер, ты остался.
Но – и умер, и остался я.
Ты во мне, дружок, не потерялся?
-Нет, хотя и сам я – лабиринт,
Маска простака весьма занятна.
Что же боль мотать? Она – не бинт.
Пить и есть, мой Гашек, так приятно.
-Швейк, в потусторонности нельзя
Пить и есть! – Но мы же дуем пиво!
Мы едины. Мы ещё – друзья.
Нам одна навечно перспектива.
Я свой анабасис совершу –
Вспомнят и тебя, мой милый Гашек.
Я грешу, а вроде – не грешу.
Поиграли б – жалко нету шашек.
За окном светло, всегда светло.
Двое завсегдатаев в трактире.
В вечность отворённое окно
Кое-что меняет в нашем мире.
