1
Парковая аллея тениста ещё, хотя жёсткая бронза листвы густо уже дана в тополях, но нападало её уже не мало, и легла она узорно в сочную покуда траву.
Гравий нежно хрустит под ногами; и тонкая мелодия вечереющего августа слышна ниоткуда – и звучит она ажурно, печально…
Кто идёт навстречу?
-Ты боишься меня? Напрасно…
Боялся, но – вдруг: красавица, где же старуха?
-Почему я обязательно должна быть старухой? – улыбается молодая женщина.
И листва осыпается с тополей в такт её улыбке.
-Почему, а?
-Не знаю. Так принято считать. Так же, как и бояться тебя.
-Но теперь же ты видишь – во мне нет ничего страшного. И – скажи – много хорошего ты видел в жизни? Ты, работавший и бившийся всю её, ничего не заработавший, практически нищий, измотанный всем, ото всего усталый?
Согласно кивнул головой, ибо красавица была права.
-Давай руку, — снова улыбнулась она. – Я отведу тебя в место, гораздо красивее этого, привычного.
И я дал руку смерти.
И она повела меня.
Уродливая старуха жизнь смотрела из-за старого могучего тополя.
Ей нечего было возразить.
2
У невысокой плотной стены старого кладбища в провинциальном городе торговали ядовито-пёстрыми, искусственными цветами.
-Гена любил искусственные цветы? – спросил один двоюродный брат другого.
-Батя-то? Терпеть не мог.
Они прошли в воротца, миновали ангела, крашеного серебрянкой, как будто он – обычная вещь быта, миновали жёлтую церковь, нутро которой, ибо дверь была открыта, мерцало жарким золотом свечей.
Теснота оград наползала на реальность, и даже выплёскивалась как будто на заасфальтированную дорожку…
Свернули, по изломам тропок двигались, цепляясь за разросшиеся цветы, за ржавые, с осыпавшейся краской ограды.
Добрались.
Скамейка почти рассохлась, но сели всё же, достали водку, пластиковые стаканчики.
-Вот, батя, привет.
Выпили молча.
Племяннику – и крёстному сыну – вспомнилось: крутые берега реки, неподвижно, гладко, мощно текущая вода, палаточный стан, и бородатый жизнелюб крёстный, точно руководящей рыбалкой.
-Ездим на рыбалку, бать, ездим на твоё место, да… — Говорил сын.
Племянник молча курил, глядел в бездну неба.
Вороны граяли, теряя чёрные шарики звука, и густо разросшиеся кладбищенские липы и сосны рвались в небесную мощь.
Братья выпили ещё, стали говорить о разных мелочах своих жизней, поглядывая на гранитную плиту, с который лысоватый бородач смотрел строго, а в жизни весёлым был, постоянно что-то делающим.
Потом встали, пошли к другим могилам…
3
Опалово мерцает тарелка молочного супа в резной тени на столике с белой скатертью, и жёлтое коровье масло тает в ней островком…
На второе… картофельное пюре, или макароны с чем-то…
С двенадцати наступала самая жара, и шли в столовую обедать.
Анапское небо выкипало в раскалённой белизне, очереди в столовые были умерены, а тень в самих заведениях густа; и после еды отправлялись в частный домик, где снимали комнату – спать.
Домиков таких пестрели целые улицы: все были аккуратны, в каждой комнате – крашеные полы и кровати с шишечками; а в палисадах горели розы и вился пышный виноград.
…утренний маленький краб ползёт по берегу в пряже пены – мыльной слегка…
Мальчишка бежит за ним, потом бросается в сине-зелёную солёную роскошь воды, ныряет, выныривает, плывёт – он доплывёт до буйков, тронет их красные качающиеся тела, и снова нырнёт, чтобы под тяжёлым камнем увидеть солидного краба, тотчас выставляющего вперёд клешню.
Потом, поднявшись сквозь синее золото, прошивающее воду, он поплывёт к берегу, будет снова нырять и встретит косяк забавных морских коньков: они плывут стоя, слегка покачиваясь, их можно ловить, и они трепещут костистыми, чуть островатыми телами в руках, напоминая строением рыб-игл – и тех, и тех потом отпускал…
А вечерами бродили под тутовыми деревьями с отцом, и ягоды их иногда щёлкали, хлюпали, лопались под ногами; и отец рассказывал о многом, очень многом – о мифах и лабиринтах литературы, о великолепных веках истории, о сложных и красивых путешествиях; или просто играли в города, и само перебирание этих не доступных названий отдавало счастьем.
Мальчишка не был счастлив – с пятого класса советской школы: именно тогда он осознал, что во взрослой жизни ему не устроится, и у него началось то, что на языке психиатров называется «пубертатный криз», а на деле есть просто неспособность войти во взрослую, денежную, и такую дикую жизнь… Мальчишка был счастлив тогда – на море, с родителями, когда вставали рано, завтракали в беседке, увитой плющом, шли на море, и он бежал по кромке берега, и горизонт слепил – но не зло, не так, как это делает взрослая жизнь.
Кентавры приходили к воде, и набирали её в драгоценные чаши: но никто не видал их, кроме мальчишки, ныряющего в воду, уходящего в целительную соль её великолепных слоёв; легко плывущего и ныряющего мальчишки, уверенного, что детство никогда не кончится, хотя всё плохое ждёт уже, скаля зубастые, щербатые, слюнявые пасти…
Но что оно, плохое, мальчишке – он может нырнуть, и уйти ото всего, он может ловить морских коньков, а по вечерам гулять замечательными, прохладными улицами с отцом, и слушать, слушать его…
4
Каждодневная тридцатилетняя привычка писать въелась в самый корень сознания, и несколько часов, занятые чем-то другим, казались оскорблением главному, основному в жизни.
Служение!
От слова шла лучевая сила, причём большую часть жизни ощущал упругую корневую энергию живых лучей, а потом…
Они погасли – да, он оказался в пустоте непонимания: зачем вообще существует литература, если не изменяет ни жизни, ни людей?
Но – что ему было делать? Замшелые мощные мосты его фантазий поднимались в собственноручно созданные небеса, отливавшие коралловым цветом сирени, и тяжёлые лестницы громоздились в старинных, повисающих в небе, башнях.
Он очень устал.
Он не мог отдохнуть.
Ему казалось – остановись он, и баста: умрёт, перестанет дышать.
И хотелось вычистить мозг, вечно переполненный, и не мог этого сделать, и злился, когда слова долго не приходили – долго! час, или два, и время растягивалось, день вмещал миры и периоды, и трепетало сознанье, и он, носитель его, такого сложного, многоструктурного, был готов к смерти – ежедневно, ежечасно… и снова – писал, писал.
