ЗАМЕТКИ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО ЧИТАТЕЛЯ
1
Профиль прозы Платонова тяжёл, как пахота, как работа с плугом.
Платяные вывернутые мешки его фраз заставляют задуматься о сущности языка, о том, насколько верно наше представление о нём.
Густо слепленные герои, освящённые трудом и нищетой, точно выварены в алхимическом настое слова, в результате чего приобрели чрезмерную выпуклость – большую реальность, чем сама реальность.
Они не живут среди нас – как жили когда-то, когда литература была востребована – Чичиков и Раскольников, Наташа Ростова и унтер Пришибеев (к примеру) – но вписаны в общефилософский фонд яви, в своеобразный пантеон всеобщности – именно философский: через дыхание мысли Н. Фёдорова и К. Циолковского, через русский космизм, куда рвётся А. Платонов всем натяжением сил, всем земляным космосом своего эпоса…
2
Особая оптика бунинских фраз! Орнаментом восточного ковра отдающая, цветовая гамма…
Чрезвычайна уплотнённость текста, как свидетельство счастья – счастья пребывания в жизни, в янтарном фокусе её, пусть пронизанном токами горя, но всё равно таком значительном.
Жизнь, как буйство жимолости, как дар, оправдывающий всё с лихвой – всё: щёлочь нищеты, дичь крестьянского креста, дебри разрывов и расставаний, подробности умирания…
Ало-золотые языки солнечной ауры окружают тексты бунинских рассказов – точно мир вспыхивает дополнительным излучением, даруя нам то, что невозможно было бы без текстов.
3
Царство сатиры Зощенко начинается с колоссального слома: его узлы дали почувствовать новому мещанству своё существование.
Оно ужасно – мещанство: всё сводя к комоду, шкафу, сытости, претендует оно на знание мироустройства и владение секретами бытия; оно схвачено Зощенко за руку – или пригвождено к пространствам текстов так, что можно воссоздать картину тогдашней жизни без микроскопа…
И, вместе, дело в языке, видово отличающем нас от прочих обитателей планете – ибо от его убогости, неточности, разболтанности и идём, попадая в мещане, не желая развивать данное нам природой богатство, вместо космоса предпочитающим лишнюю комнату.
Великолепие языковой оснастки Зощенко!
Торжество заурядности, фактура её, заплесневелые мечты и заземлённые мысли…
Мощный раствор, пропитавший реальность.
4
Рассеянное, обязательно-необязательное письмо Розанова: послание грядущим в огромной бутыли, плывущей по волнам времени.
На одной странице доказывается то, что опровергается на следующей, но как интересно делается это!
Тонкость – и вместе расхлябанность: учитель ушёл: резвитесь дети, играйте мысли, ликуй душа: вечером к Богу пойдёшь.
Давно не доставались монеты – для поглядыванья, а монеты – это строчки истории: такой таинственной, такой алогичной, обладающей столь мощной логикой, что оторопь берёт.
Заглядыванье в самые недра веры – в гущь их, пугающую и влекущую, попытки отгадки секретов национальной души, национальной трагедии… и – просто счастье писать, растекаться текстом по живому стволу жизни, как буквами по белым листам…
Интересно – живи Розанов сейчас, вёл бы он блог в интернете?
Или – предпочёл бы молчание?
5
Будто из тайны тишины рождаются фразы Бабеля: тишины особой, той, пребывание в которой гарантирует звук.
Порой кажется, ему легче не писать было, чем писать.
Фраза естественна, как приход утра, как чередование времён года, и вместе есть в ней нечто от взлетающего вверх театрального занавеса: пьеса жизни будет весела и тяжела, много жидкой крови выльется, захлёстывая и вас, зрители, много счастливого, радостного будет; и страсти заиграют, переливаясь, и одесский суржик зазвучит, сочетаемый из расплава и плазмы жизни самой, и тем кунштюкам, что выделывает реальность, подивитесь вы, изумитесь…
И – пусть взмах сабли, или выстрел, добивающий раненого: всё равно – жизнь была, познали её дыхание, а там – как знать? – кто сказал, что дыхание смерти менее интересно…
6
Гроздья слов Олеши!
Страница, полная, как ветвь – листвой – благоуханными гроздьями.
Или иначе: слова – странники страниц, переходят они с белых полей в лабиринты нашего сознанья, переливаются в нём, меняя его, и, если верно даны, осветляют, забитое дрязгой современности, бедное.
Слова складываются в красивые миражи фраз – и вдруг миражи оживают: в конце концов, литература: феномен языка, и значит идти нам дорогами фраз, по-разному созидающими собственные жизни…
7
Густота жизненной плазмы, или плетение словес?
Тайна Лескова.
Совмещенье языковых пластов, прозаизированная мистика церковной жизни, сонный архиерей, вместо молитвы пьющий чай с ватрушками…
Укроп словесных грядок ароматен, а овощ и корнеплод, растущие на них, обильны крепостью и витальной силой: пользуйтесь, насыщайтесь, узнавайте былое – стремительно переходящее в грядущее, ибо не зафиксированное в слове умирает, уходит в никуда, будто и не было его вовсе.
8
ДВОЙНИКИ
Общая серовато-мутная аура «Двойника» Достоевского и «Конца мелкого человека» Леонида Леонова…
Линии расходятся, сходятся резко, и в окошке появляется ферт – тот же двойник.
В кошмаре – страшно, оторванная от тела, белея оскалом, возникает лошажья голова, которую необходимо съесть.
Кошмар, овеществлённый жизнью, из девятнадцатого мерно перешёл в начало двадцатого, где замерцал кровавой сталью и неведомым будущим.
Палеонтология Лихарева полетела в проран – как судьба подлинного Якова Петровича Голядкина.
Мутноватые разводы действительности не обещали ясности.
Доктор Елков сильно отдавал врачом из Достоевского, рекомендовавшего врагом бутылки не бывать: но Лихареву нельзя: сердце.
И куда заведёт, намекая на нечто страшное, скалящийся ферт – не ответить, не угадать…
Вот он крадётся по карнизу, и заурядно может заглянуть к каждому…
Бойтесь себя, люди!
