Организм и я. Как будто две
Разные субстанции, но связаны,
Ощущеньями пронизан разными,
И ассоциаций в голове
Вязь весьма сложна… Но клонит в сон,
Мысли мне казались золотыми,
Записать я не успел, а он –
Организм, всё в золотистом дыме
Представляет будущего сна.
«Я» зависит ли от селезёнки?
Коли водка, надо и селёдки,
Опьяненье пышно, как весна.
Мне ли нужно, организму?
Я
Толком ничего не понимаю
В усложнённых темах бытия,
Коими живу, дышу, страдаю.
* * *
Утонченье утончённого –
Поэтическая гамма.
В ноябре, как диаграмма
Состоянья бело-чёрного
Старого двора деревья.
Зрелость много тоньше юности.
Ящерки мечтаний в юркости
Потеряли, а движенье
Мысли чётче и конкретнее.
Старость тоньше ль будет зрелости.
Для поэта тема вечности
Ближе, чем погода ветреная.
ЭКСПЕРИМЕНТ
(стихотворение в прозе)
Длится эксперимент, лаборатория везде и всюду – поблескивают сосуды успеха, кажущиеся живым огромными, а на деле – крохотули; восседает реальность на троне, будто не замечая, как колышутся огромные тонкие планы за нею, её и определяя.
В ретортах мерцают смех и скорбь – что будет, если смешать их?
Преграды вырастают, и на преодоление их тратится уйма времени, хотя были взращены искусственно, и стоило их игнорировать.
Лаборатория продолжает эксперимент вечно, и тут уж ничего не поделать – только ставить над собой…
-Мы что с тобой – две поллитры без закуски врезали?
-Ага…
Тоже эксперимент – будет ли счастье полным, если без закуски, выдержит ли организм…
Упорство и труд ни к чему не приводят – эксперимент оборачивается чьей-то жестокостью, и бессильная ярость заливает сознанье вышедшего прогуляться по дворам, ибо больше ему некуда идти, а что краше осенних московских дворов, где пёстрые гроздья листьев выглядывают из-за различных заборов?
Ладно, быть участником эксперимента тоже интерес…
-Он утверждает, что повезло родиться человеком, а не моллюском, откуда он знает? Может быть, моллюск абсолютно счастлив!
-Я вообще не считаю жизнь благом – учитывая череду скорбей и утрат, слишком краткие радостные миги, и всё прочее…
Обоим – под пятьдесят, одноклассники, один – полуседой, другой одутловатый, опухший…
Малыши катаются с горки, устраивают кучу-малу, верещат, ликуют.
Длящие эксперимент силы улыбаются тут, или…
Полно, силы, способные поставить такой эксперимент не могут обладать человеческим разумом и антропологическими свойствами, не надо их наделять способностью смеяться, или грустить.
Участвуй – не спросили, подвергая, участвуй, думая, что в этом есть некоторая осмысленность, ибо не может её не быть; участвуй, мечтая, читая о духовном росте, или вгрызаясь в теорию абиогенеза – вдруг поймёшь.
* * *
Авторитет отца, и мамы
Святая ласка – между них
Движенье жизни. О! из ямы
Поднимут дел и бед людских.
А коль под пятьдесят сознанье
Определяют – вырос? Нет?
И дарит сложные мерцанья
Не представимый сердцу свет.
* * *
В первых числах декабря по-детски,
Хоть рубеж пятидесяти взят,
Новый год ждать начинаешь: сад
Радости, разъявши занавески
Данности… Припомнишь старый дом,
Коммуналка, будто торт, роскошна.
Папа молодой, и мама – в том
Счастье малыша. И всё, как должно.
Ёлку мы везли – так высока,
Мы везли её на санках, было.
Ты не ведал норова стиха,
И они не отбирали силы.
И болгарских вспомнится шаров –
Родственники жили там – блистанье.
…летом ждёшь ли Новый год? Готов
«Да» ответить. Жду его дыханья.
Снег пружинит и скрипит, огни,
Ёлка, стол накрытый, и как будто
Не бывают сумрачными дни,
Сердцу смутно не бывает, жутко.
День. Обычный день. Он пролетит,
Но – снежинки в памяти оставив.
Скудный мир шарами позлатит,
И на миг изменит облик яви.
СЕБЕ, К ПЯТИДЕСЯТИ
Падал много, знаешь, как проран
Чёрен и глубок, но – выбирался,
На душе имея сумму ран.
Буйствовал, рыдал, терпел, смирялся.
Любовался видами Оки,
Города провинции манили.
Покидать столицу не с руки –
С ней связали очень крепко были.
Коммуналка. Детство. Старый дом.
Мальчик выходил с велосипедом,
К маме с папой возвращался, в том
Было счастье. Заливало светом.
Рос. Писал неистово. И путь
Совершал, как все его свершают.
Рос. Как получалось, сумму пут
Предрассудков рвал. Они мешают.
Много ли узнал под пятьдесят?
Полусед, устал от многих истин.
Но метафизический я сад
Свой разбил, без гнева и корысти.
ТРИУМФ ДНЯ
Жизнь, смерть. Начало и конец –
В день вписано и то, и это.
Всё сводится ко дням: и света
Триумфы, и потьма сердец.
Дождливый день и ясный день,
Их сумма жизнь организует.
Банальность прочно существует
В реальности. И много дел
У оной… Но в пределах дня –
Открытия и откровенья,
И взлёты духа, и паденья –
Всё, что определит меня.
* * *
Свою статью на смерть читая
Философа, за слоем слой
Общенье с ним припоминая,
Реальности на миг чужой,
В былое медленно уходишь.
Философ, страшно умирать?
Газету отложил. Всё сводишь
К банальной сумме дел опять.
О КУЛЬТУРЕ И ЧИНОВНИКАХ ОТ НЕЁ
(стихотворение в прозе)
Что чиновничество – особая каста, живущая в райски-роскошном мире, столь отличном от мира остальных – общее место; но не благовидные, мягко говоря, поступки чиновничества от культуры особенно отвратительны – точно бурый цвет, цвет греха – особенно чётко просматривается за ними.
Ибо культура – помимо всего прочего – подразумевает бескорыстие.
Ибо культура настояна на лучших проявлениях человеческой сути, и люди, взявшиеся ею руководить, должны хотя бы иметь представление о совести, чести, не говоря – содержании самой культуры.
Клан чиновников — в отличие от людей, работающих в лабораториях культуры – всё вернее превращается в клан паразитов, только и мечтающих об обогащении, цинизмом своим и презрением к окружающим бьющим все возможные рекорды; клан, решительно противостоящий донкихотству (О! это высшая, метафизическая честь)… хотя бы провинциальных поэтов, делающих своё дело без надежды на какое-либо вознаграждение, не говоря – помощь, или учёных, продолжающих труды, не смотря на сопротивление реальности; а дело это – ни много, ни мало – гармонизация и объяснение пространства, утончение грубого, движение к свету.
В чём дело чиновников?
Руководить? Но от такого руководство, какое имеем, состояние никакой сферы не может улучшиться.
Организовывать?
Но и здесь не заметны успехи.
Получается, дело чиновников – обогащаться; и ни на каком человеческом поприще это их негативная направленность не сказывается столь отрицательно, как на поприще культуры.
СЕРО КАПАЕТ ДОЖДИК ЗА ОКНАМИ
(стихотворение в прозе)
Собственный некролог поэту и богослову читал в газете; утром шёл дворами, глядел на растекающееся дождиком начало дня, любовался октябрьской листвою; шёл к пестро переливающемуся киоску, купить газету, не зная, напечатают ли, нет?
Сидел на скамейке, под козырьком чужого подъезда, просматривал газету, нашёл…
Возвращался, покуривая, домой, и здесь уже, развернув номер, стал читать, не столько испытывая привязанность к собственным строкам, сколько блуждая в чащах старых воспоминаний.
Говорили, спорили.
Богословская и философская эрудиция умершего казались глобальными, а ему, сочинившему теперь некролог, не это виделось главным, но – то, насколько люди способны следовать Христу.
-Ни насколько, — сказал вслух, складывая шуршащие газетные листы.
В голове мелькало калейдоскопом: вот выступает на радиопрограмме, какую вёл в своё время философ, вот приветствует его на вечере, вот расходятся пути – без ссор, их не было – просто жизнь развела; вот узнаёт о смерти его из интернета, идёт за газетой…
И серо капает дождик за окнами.
СБОЙ ИГРЫ
(стихотворение в прозе)
Бегала детвора по площадке, носилась, мелькали огни бластеров и пистолетов, и мальчишка постарше, не принимавший участия в беготне, толкнул малыша, трижды пристававшего к нему, требовавшего игры…
Малыш, опешив, встал, собираясь плакать, надул губы.
Подошедший отец поднял его:
-Ну, ну, ничего страшного, мальчик же сказал тебе, что не хочет играть.
-Я хоу ирать!
-Ты и так играешь, малыш, но все ребятки не будут с тобой играть – кому-то хочется, кому-то нет.
Малыш висел у отца на руках.
И потом стоял некоторое время, точно осознавая, как это – он хочет играть, а другие нет.
Пегие сумерки шли полосами, фонарный свет одолевал ранние потёмки, и листва переливалась, играя многоцветно.
Малыш, постояв, помчался за другими.
Отошедший за край площадки, закуривший отец, пытался почему-то представить вращение шестерёнок в крохотном, янтарном мозгу малыша, функционирование жидкостей в лабиринтах извилин, и, главное, как это связано с мерным прорастанием в жизнь.
* * *
В перегородке есть отверстие, какое
Как демон Максвелла предстало нам.
Двоится всё. Неведомость покоя
Простору мысли пышному, как храм,
Предел какого всюду…
Старый демон,
Чей возраст – галактический почти,
Взяв энтропии факт, расскажет, где мы,
И сколь остры познания лучи.
Был Максвеллом дан парадокс… Фонарик
У демона легко предположить.
Свет убирает метины фантазий,
И суммой знаний позволяет жить.
Свет на свету. Разъёмы интеллекта,
В них откровений проникает смесь
С объёмом мути жизни… Скорбно это,
Но человек – из сочетаний весь.
* * *
Кнопку, сам не знающий какую,
Нажимает, и идут стихи.
Так, в режимах многих существуя,
Быта низ и бытия верхи
Изучает, коль поэта доля
Жизнь его подмяла, как могла.
Жарит рыбу…
Ощущенье долга
Впаяно всегда – во все дела.
* * *
-А знаешь ты, что сердце зоны
Исполнит только то, что есть
В глубинах твоего? Законы
Такие. – Знаю. Тоже, весть!
-Пойдёшь? – Пойду. – Ходили многие,
Учти. – Да знаю. Ты веди.
Они идут, но об итоге
Не думать! что там – впереди?
Кусты огнём стреляют яро,
Затягивает почва вдруг.
Тот камень плюнет сгустком яда,
Но увернутся. Шаг упруг.
Дойдут до сердца. Он получит
Мешок с деньгами, хоть просил
Иное… Сердце зоны учит,
Иль мучит, чтоб иначе жил.
Вернётся ли с мешком? Не важно
Проводнику. Ведёт любых.
Пейзаж пустынный. Очень страшно,
Как будто зона – с адом в тык.
ШЕРЛОК ХОЛМС
Смог плотен, будто пудинг.
Кеб исчезает. Ночь
Едва ль спокойной будет,
Конечно – скрипку прочь.
Старик седобородый,
Хромающий старик…
Но Холмса и не пробуй,
Обманывать — велик.
Интригу расплетает.
И дома, маску сняв,
На скрипке исполняет
Строй мыслей, вечно прав.
О, маска Мориарти
Его не устрашит.
Но, действуя в азарте,
Кто ж правильно решит
Загадку? И спокоен –
Как йог, спокоен Холмс.
В поступках столь не волен,
Сколь автор новый ход
Вычерчивает плавно,
Иль резко, и т. п.
Занятно – вот что главное –
Читается теперь.
ЧТО НЕ СПОСОБНА ПОДАРИТЬ РЕАЛЬНОСТЬ
(стихотворение в прозе)
Ложась спать, настраивал себя, свой мозг на определённый визуальные, смысловые дебри – когда под дебрями понимать не только лесную густоту, но и насыщенность путешествий.
В междусонье попадая, питаясь сладким вареньем засыпания, видел — смутно пока, точно плёнка была залита каким-то веществом, но – выкруглялось, выстраивалось…
Мимо проехала карета, чуть позже прошёл торговец, неся на голове лоток с пирожками, но уютнее было зайди в аптеку, выпить сельтерской воды…
Ленивое нечто, замедленное было разлито в воздухе, и даже если бежали, сутулясь и точно живя в полусогнутом состоянии чиновники в соответствующих мундирах, суета их не грозила ничем общей плавности движения…
Туда ли попал?
Купить газету, чьи огромные, неважно пропечённые листы сообщат – туда, в 1828 год.
Идёт петербургскими набережными, глядя на воду, думает, как устроено жилье за теми, или иными окнами, некоторые встречные оглядываются — странно одет, но не думает об этом, испытывая реальность путешествия.
Невозможного путешествия, вся прелесть которого заключается в мгновенном возвращении, когда пожелаешь.
…полёт на воздушном шаре над византийскими землями – путь от Константинополя, и все башни его, все цирки и церкви казались игрушечными, а ромейский толмач повествовал о годах строения, о многом прочем, что сладко ложилось в голову псевдо-информацией…
Обыденность – после пробуждения – соответствовала серости осенней, в какую надо выходить, хотя бы за хлебом и картошкой; но если воспринимать сие, как сон, просто неудачный, не смог, мол, договориться с мозгом – жить ничего, вполне можно.
Итак, двор, мокрые, жалкие кусты, могучие тополя, почти растерявшие кроны (летняя корона не срывается сразу!), сумма поворотов знакома так же, как машины соседей, с одним из которых встречаешься, спрашивая, что давно не видно…
-В Анталии были, — отвечает, — самому-то мне не очень, ради девчонки поехали.
Дочке два года.
Не о чем говорить, хотя дружественны друг к другу.
Поворот, магазин, очередь в кассу, не хитрые покупки.
Главное – удерживать мозг в состоянии полусна, чтобы днём, когда ляжет, настроить его, как музыкальный инструмент, на нужную мелодию и отправиться в грандиозное путешествие, какого реальность не способна подарить.
ВНУТРЕННЕ СМЕЯСЬ НАД СОБОЙ
(стихотворение в прозе)
Этому ли радоваться?
В газете, бесплатно распространяемой в метро, опубликован стишок его…
Ничего не значит.
Совсем.
Берёт газету, разворачивает на эскалаторе, боковым зрением выхватывая из пёстрой толпы людей, читающих её – пустой листок с желтоватым отливом, почему-то напечатавший его стишок.
Читает бабка в слишком тёплом пальто.
Пузатый, лысый дядька с лиловым носом.
Студент – кажется, что этот худой, несколько заострённый парень – студент суёт её подмышку.
Спуски и подъёмы, лестницы, залитые светом и смятые суетой, наплывающие составы…
Он у двери любит стоять, прислонясь спиной к ней.
Вздыхая и перхая, некто перед ним разворачивает газетные листы.
Хочется воскликнуть – Вот! Прочитайте же мой стишок…
Внутренне смеясь над собой, выходит из вагона, поднимается, растворяете в городе каплей, столь же ничего не значащей, как и опубликованный стишок.
* * *
Коньяк и чай с шарлоткой. Вечер.
Шарлотку для себя испёк.
Воспоминаний пёстрый веер –
Коньяк раскрасил их, как мог.
Библиотеки, лабиринты –
Громоздки в памяти весьма,
Из первых мир вторых. А им-то
Прохода сколь тропа верна
Не интересно… Но янтарный
Целит от горечи коньяк.
Шарлотка дадена, как явный
Знак сладости. Хороший знак.
СТРАХ СМЕРТИ
(стихотворение в прозе)
Всю жизнь ему казалось, что умрёт вот-вот; относительно здоровый, деятельный, энергичный, точно возвращался в ту детскую ночь, когда, мучимый болезнью, изводимый жаром, вдруг провалился в трясину багрового ужаса – где же буду я, когда меня не будет? И кто будет сознавать моё я, как я сознаю его теперь?
Точнее не выстроить словесно, но ужас тёк, падал сверкающими иглами, накатывал коричневыми волнами мути…
С годами спокойнее становилось – работа поглощала, семья появилась, малыш; но всё время, неотступно казалось, что нечто засбоит – и организм остановится…
Иногда накатывало – а как это: сердце работает постоянно, каждый миг, а вдруг вот, во сне…
Он смеялся, шутил с женою, играл с малышом, забирал его из сада, шли по шуршащей осенней листве, и он пробовал представить, каким будет подросший малыш…
Он читал много эзотерической литературы, не веря в Бога, ходил в церковь, вглядывался в убранства соборов, вслушивался в плавное течение службы, и ощущение смерти, как властительницы, отступало, стиралось…
Но, выйдя из храма, вновь погружался в себя, как в трясину, из какой вновь выдёргивали – работа, жена, малыш…
Так и жил – вполне здоровый, постоянно думающий: сейчас, вот-вот, а как там? Ибо никакая литература не доказала наличие чего бы то ни было, кроме зримого мира.
* * *
Белый, словно Библия покров
Снежный, будто переходит в небо.
Скреплено всё мощно, вместе нежно
Силою, что названа любовь.
Белый, как мечтанья детства, снег,
Радостные, словно дети, люди.
Сумма облаков, как человек —
Мудрый, высший, никого не судит.
НАВСЕГДА, ИЛИ НЕТ…
(стихотворение в прозе)
Река текла медленно, плавно, играя редкими водоворотами, и за утками тянулись зыбкие треугольники; по левую руку лесопарк поднимался древесной стеной к небесам, а по правою, вдоль реки тянулись заросли травы и кустов; и дикий малинник привлёк внимание малыша.
Отец катил его на велосипеде – таком, когда надо толкать мальчишку, ещё не достающего до педалей, а одноклассник — приятель отца болтал, — как обычно.
Малыш ел малину на даче, срывая её с веток, и вот отец, высвободив мальчишку из своеобразной люльки, выпустил его в заросли, где уже ворочался приятель.
-Что это за медведь тут завёлся? – пошутил отец.
-М-м-м, — мычал приятель с полным ртом.
Малыш тотчас принялся за дело – он тянул лапки к красным ягодкам, отец нагибал ему пружинящие ветки, сам не очень интересуясь добычей.
-Плюнь такую, малыш, она зелёная ещё. Вон, смотри какая, — и сгибал снова, и малыш срывал, довольный, улыбающийся.
Малинник спускался к реке, подходил к самому берегу, и колонию крапивы, жадно раскрывавшей крупные листы, удалось миновать.
-Да, жалко мои предки дачу продали, — сказал одноклассник.
Они спустились почти к реке, и малыш, забыв про ягодки, любовался мерно текущей водой – плавной, ленивой.
-Ути…па… — сказал он, вытягивая лапку.
-Да, утки, малыш. Хлеба в следующий раз возьмём, покормим их.
Поднимались, малыш снова умещался в люльке детского велосипеда, и – пошли-покатили по дорожке, мимо зелёных июльских зарослей.
…через два дня, болтая по телефону с приятелем, отец услышал от него нечто, резанувшее сознанье такою болью, что отказался от дальнейшего общения.
Навсегда, или нет – сам не знал.
