миниатры

Нибелунг выраженной пушистости

— «… Возраст: сорок три. Разведён. Жилищные условия: двухкомнатная. Наличие детей: двое», — написал Васька и повернул голову к товарищу своему, Ивану Прохорову. – Правильно?
— Дописать надо, — посоветовал Иван. – «Зарабатываю мало. Идиот».
— Это почему же идиот? – моментально обиделся Васька.
— А кто же? – удивился Иван.
— Я, между прочим, инженер!
— Тогда уточни: дважды идиот.
— А иди ты..!
— А чего обижаешься? Обижаться не на что. Сам подумай: какая психически нормальная баба клюнет на такое объявление?
— А чего ж тогда писать? – растерялся Васька.
— Да в том-то и дело.., — пожал плечами товарищ. – Врать бесполезно: всё равно раскроется. Писать правду – какой смысл? Не, Васьк, всё это хрен на постном масле. С такой анкетой ловить нечего, — и сурово поджал губы.

А началось всё с того, что Васька, этот парень хоть куда, решил найти себе подругу жизни. Муська как исчезла с его житейского горизонта три года назад – и век бы её не видать! Какая это жена, спутница жизни, если пьёт как паровоз! Слава богу, хоть двоих накащлять успели – и на том, как говорится, вам большой и жирный пряник! Развод состоялся с оглушительным триумфом! Родная улица гудела три дня! Но праздники проходят, а будни наползают. Надоело одному-то, да и как не надоест? А потом, что это вообще за дела? Он что, ущербный, что ли, какой? Ну, малость шепелявит – и что? У них на участке слесарь Харитонов вообще пол-алфавита не выговаривает, а остальные половину просто проглатывает – и ничего! Уже три раза был женат – и каждый раз удачно!

— Ну, и чего писать? – спросил он Ивана.
— Пиши! – Иван многозначительно надул щёки .- Имею кота выраженной пушистости.
— Я тебя серьёзно спрашиваю! – обиделся Васька. Обидчивым он был прямо как… Как девушка прямо! Чуть чего – и сразу вспыхивает румяновым цветом! Смех, да и только! Двое детей!
— А я серьёзно, — не растерялся Иван. Чего ему теряться? Он Ваську уже сто миллионов лет знает. Уже привык к его экстравагантным выходкам на злобу дня.
— Это называется психология! Нестандартный ход! Сам посуди: похвастаться тебе совершенно нечем. Ведь нечем?
Васька обиженно сглотнул: нечем. Гадство какое. Хоть и не предлагай себя совсем!
— … поэтому читательницу этого твоего предложения надо что?
— Что?
— То! Заинтриговать! А у тебя есть чем интриговать? Правильно, тоже нечем. Нечем, кроме твоего Барсика! Вот и используй!
— Глупость какая-то.., — растерялся Васька. – При чём тут Барсик? Она же не с котом жить собирается, а со мной!
— Да и с тобой ещё никто ничего не собирается! – не уступал Иван. – А если напишешь как есть, про свою двухкомнатную, должность и детей, то и вообще никто не соберётся! А здесь хоть какой-то, но шанс! Мизер, а вкусно! Ты сколько за него отдал?
— За кого?
— За Барсика! Не за меня же!
— Шестьсот. Это же редкая порода! Нибелунг! Таких у нас в городе, может, два-три!
— Вот так и пиши: кот выраженной пушистости, порода — бедуин.
— Нибелунг!
— Хоть пирамидон. Какая разница…
Иван мыкнул. Васька покраснел. Да, такое вот было у него совершенно немужское увлечение – кошки. Любил он кошек, любил с детства! Почему именно кошек, а не собак? А ни почему! Просто так! Почему это надо обязательно почему? Потому что кончается на «у»!

— Ну? – спросил Иван.
— Чего?
— Того! Будешь писать?
А ведь логика в его рассуждениях есть, подумал Васька. Дурацкая, конечно, «здравствуй, Вася, я – дурдом!», но есть. Да и как судить: дурацкая – не дурацкая? Может, у него, у Васьки, вообще вся жизнь такая? В смысле, что не глубокомысленная и наперекосяк! Как определить? И кто будет определять?

Приёмщица объявления была дамочкой совершенно бесцеремонной.
— А что это ещё за кот выраженной пушистости? – спросила без всякой деликатности. Незамужняя, решил Васька. Вот и бесится. Поимела бы совесть-то!
— А что вас, собственно, удивляет? – спросил тихо.
— При чём тут кот? Вы коту, что ли, подругу жизни ищете?
— Себе.
— А кот зачем?
— Для привлекательности.
— Какой привлекательности?
— Моей.
Дамочка неожиданно замолчала, посмотрела на него долгим внимательным взглядом. Васька от этого взгляда поёжился. Ему почему-то подумалось, что она сейчас сама соблазнится на этого его объявление.
— Чего? – спросил он.
Дамочка в ответ пожала плечами: ничего. Ничего особенного. В конце концов, вы же деньги платите. Не я. Поэтому хоть про слона пишите. Выраженной пушистости.
Васька заплатил в кассу редакции сто пятьдесят рублей и вышел на улицу. Денёк обещал быть томным. Васька легкомысленно свистнул, тут же этого своего легкомысленного поступка устыдился и, смешно подпрыгивая, побежал к трамвайной остановке. Он всегда так смешно бегал – обязательно подпрыгивая. Никакой солидности. А ещё бабу себе найти собрался. Выраженной пушистости.

«Мерседес» с открытым верхом

Толян умирал. Это было понятно по его заострившемуся носу, по испарине на бледном лбу, по хриплому прерывистому дыханию. А больше всего – по глазам, которые смотрели вроде бы на тебя, а на самом деле – мимо, в какую-то непонятную точку за твоим затылком. Вот и вошедшего в палату Ивана он не увидел, а почувствовал, поэтому слабо зашевелился, повернул к нему лицо, ответил на приветствие такой знакомой, всегда чуть виноватой улыбкой.
— Ну, как ты? – спросил Иван и тут же мысленно обругал себя за совершенно дурацкий вопрос ( Как? А никак! Ты чего, сам не видишь как?).
— Нормально, — пролетело-прошелестело в ответ. – Тридцать пять и девять.
— Я кефиру принёс, — Иван выставил на тумбочку пакет с кефиром. – Будешь кефир? С печеньем!
— Лучше водки с колбасой, — пошутил умирающий. Он всегда шутил. А чего сейчас-то не пошутить, если уже, считай, отшутился…
— Ты эта.., — ответил Иван. – Ты не хандри, слышишь? Мы ещё устроим небо в алмазах! От нас ещё многие заплачут! Слышишь, Толян?
— А как же… обязательно устроим… Кто как не мы… Ты с работы, что ли?
— Не. Домой зашёл. Ирка опять ключи потеряла, вот и пришлось. Ума-то нету. Тебе чего ещё принести?
Толян в ответ еле махнул рукой. Понятно. Всё есть, всем сыт. По самые гланды…

Домой Иван шёл через парк. Тот самый парк, то самое любимое место гулянок их когда-то неразлучной троицы: Толян, он и Колька.
На душе было не то, чтобы муторно (да и чего мутить-то? От судьбы не уйдёшь! Сегодня ты, а завтра…), но всё равно как-то… В общем, самое соответствующее настроение для захода в пивную и сидения там до самого до упора.
Он повернул к выходу – и чуть ли не лоб в лоб столкнулся с Колькой. Вот чёрт! Напугал! Как будто нарочно дожидался!
— Фу, чёрт! Ты чего здесь?
Колька тоже опешил от такой неожиданной встречи.
— Да ничего! Иду в гараж. А ты откуда?
— От Толяна.
Колька, услышав, сразу как-то поскучнел, вильнул глазами.
— Да-да… Ну, как он там?
— Нормально, — усмехнулся Иван. – Кефир пьёт. Телевизор смотрит. Медсестёр щупает. Курорт!
— Да-да… Всё вот время никак не найду… Дела, прям удавись… Вот в квартире ремонт затеяли… В офисе проверка за проверкой…
— Понятно, — опять хмыкнул Иван. Он был человеком незлобным, но сейчас ему было почему-то приятно смотреть, как Коля ужом юлит, хвостом метёт, места себе не находит. Поюли-поюли. Тебе полезно… Бизнесмен грёбаный! На «мерсе» катаешься, с открытым верхом, девок шалавых пользуешь, а к Ивану зайти времени нет!
— Дела это, конечно, прежде всего…
— Да, дела! (Колька понял, что переиграл, и надо идти в наступление). Нету времени, представь себе! Совершенно! Это вам не водку жрать!
Последние слова, про водку, он почти выкрикнул. Опаньки! А чего это мы так нервничаем? К чему это мы так расстроились? Наверно, к дождю. Или к очку. Которое жжёт.
Иван побледнел.
— Вот только водку не трогай, — прошипел он. – И вообще не надо этих лучезарных песен! Тоже мне труженик нашёлся! Весь, мля, в работе! Тебя никто и не просит! Не хочешь – не надо! Бизнес прежде всего!
— Да, бизнес! – начало карёжить Кольку. – Бизнес! Это тебе не…
— Заклинило? – усмехнулся Иван. – Ничего нового придумать не можешь… бизнесмен!
— Да пошёл ты! – выкрикнул Колька. – Друг, называется!
— Кто? – деланно удивился Иван. – Я?
Колька посмотрел на него то ли невидяще, то ли ненавидяще, собрался что-то сказать. Но не сказал, неожиданно махнул рукой и быстро пошёл прочь.
Вот так мы вас, мстительно подумал Иван, глядя ему вслед. Вот такие мы плохие. Вот такие мы совсем гавённые… У него неожиданно поднялось настроение, и он, засвистев какую-то весёлую мелодию, пошёл к высоким кованым воротам…

Булыжник на обочине

Сегодня проходил по улице, на которой стоят старые частные дома. Точнее, не стоят, а д о с т а и в а ю т: улица уже месяца три как расселена, все проживавшие в этих домах получили квартиры, а обречённые на снос строения ждут своей печальной участи в виде бульдозера. Который приедет, воинственно поднимет ковш, презрительно фыркнет из выхлопной трубы сизым облачком и неотвратимым мощным натиском навсегда сметёт их с нашей грешной земли…
У гниющего штакетника темнело что-то знакомо-округлое, размером с заварочный чайник. Я подошёл поближе, нагнулся, чтобы рассмотреть. Это был обыкновенный гранитный булыжник, которые хозяева используют в качестве гнёта при засолке капусты. Я взял его в руку, приятная прохлада охладила пальцы, а от самого камня повеяло почти уже выветрившимся, но всё ещё задержавшимся, кисловатым запахом. Да, этот булыжник в своё время был тем ещё трудягой! Не один год ложился он на толстый деревянный круг, из-под которого под его булыжной тяжестью в ы ж и м а л с я — в ы с а ч и в а л с я капустный рассол, и щекотал ноздри такой вкусный, ядрёный, квашеный дух…

И наша семья как раз в такие стылые октябрьские дни (подгадывали, конечно, под выходные, потому что занятие это — основательное, растягивалось не на один час) квасила капусту. Она была существенным «приварком» к зимнему питанию, шла под варёную или жареную картошечку на «ура» и в будни, и в праздники – да и так, без картошки, была настоящим объедениям!
Процедура начиналась с того, что отец вытаскивал из сарая большое и тяжёлое дубовое корыто и доставил с чердака сечки – специальные рубильные топорики вроде небольших секир. Корыто тщательно мылось с обыкновенным хозяйственным мылом и ни в коем случае не со стиральным порошком (химия!), тщательно прополаскивалось горячей водой, и лишь после этой санитарной обработки, убедившись, что всё чисто, всё в порядке, мать приступала к разделке кочанов. Как сейчас помню: резала их или наполовину, или, если попадались особенно крупные, на четыре части, и разделываемые кочаны так аппетитно хрустели под ножом, что у меня во рту поневоле набегала слюна. Мать этот момент очень чётко улавливала, понятливо улыбалась и протягивала мне только что наструганные кочерыжки. Посыпанные мелкой солью, они были шикарным лакомством!
Разрезанные ломти кочанов бросались в корыто, отец тут же начинал энергично работать сечками – и опять появлялся всё тот же до того вкусный хруст, что руки поневоле тянулись туда.
─ Пальцы! ─ весело грозил-предупреждал отец, и поддев на лопатку сечки горсть свеженасечённых тонких капустных полосок , протягивал мне.
Потом капуста перемешивалась с наструганной на крупной тёрке морковью, и её первородная белизна постепенно утрачивала свой белоснежный свет, блекла, становилась жёлтой, и хотя с этой желтизной уже утрачивала свою первоначальную живописную привлекательность, вкус ничуть не ухудшался, просто становился другим, каким-то смягчённым, душистым, приторно — у п р у г и м.
Когда корыто наполнялось больше чем наполовину, мать начинала рассыпать по поверхности нарубленной капустно-морковной «каши» крупную (обязательно крупную!) соль. Отец продолжал рубить и, одновременно, переворачивал сечками уже нарубленное, чтобы и капуста, и морковь, и соль промешались и смешались в одну сплошную капустно-морковную массу.

Уже ближе к вечеру приготовленное закладывалось в большую дубовую кадушку, что стояла в погребе, и куда мы носили его опять же чисто вымытыми эмалированными вёдрами. Завершающим актом этого всего священнодейства было наложение на содержимое бочки , как я уже сказал вначале, большого, тяжёлого, дубового круга — и сверху, как уже окончательно-заключительный аккорд, на круг водружался такой вот гранитный голыш, который я держал сейчас в руках, и который , отслужив верой и правдой не один год ( а, может, и не один десяток лет) за разом случившейся ненадобностью оказался выкинутым сейчас сюда, на улицу, под дождь, снег, ветер… Вот так и с нами, людьми: пыхтим, трудимся, вертимся, бываем нужны (да что там нужны – необходимы!) – и вдруг, в один момент оказываемся никому, даже самим себе, совершенно ненужными…