Великая Рыба рода Камней
Орёл заблудился в небесах, приняв глаза Айзу за океан.
За иглами гор, где океан глотает солнце, жил род Камня.
Умерли те, кто помнил жизнь в пещерах. Ушли к Великой Рыбе те, кто слышал, как дом камней вышел к океану и зажёг огонь. Камни зажили одни под луной и солнцем. Этой правдой жили и другой не знали.
Заигравшись в облаках, залетали белоголовые орлы, — люди радовались гостям. Хвала небу, оно нас видит! – пел Кумэ и играл на сушёной обезьяне.
Кумэ любил Айзу, засыпал, только покрыв её бедром и ухватив за грудь. Сны им снились одни на двоих и во снах они продолжали любить друг друга.
Шаман — Пёс, сын пса, также, видел Айзу во сне, и от – того просыпаясь по утрам не в духе, срывал зло на своём псе – Пёсьем хвосте. Собака лизала ему лицо, а когда хозяину становилось невмоготу – выла на луну. Иногда они выли вдвоём.
Однажды, океан выбросил осколок луны. Сквозь него можно было смотреть на искаженные лица. Пёсий хвост лизнул отражение блудливой собаки живущей в луне, и вздрогнул от прикосновения холодных губ. Пёс отшатнулся вечером от еды, а через две луны издох. Шаман сорвался. С тех пор он выл на луну в одиночестве.
Пёс, сын пса — не злой человек. Любовь изуродовала его до неузнаваемости. Как – то ночью, он вполз в чум Кумэ и, впрыснул в трубку охотника собачей крови.
Утром Кумэ по своему обыкновению взялся пускать кудри дыма. К полудню его обсыпало, а к первой звезде лихорадка, с рвотой, уложили без сил. Шаман шепнул, что — Кумэ проклят, жить ему два солнца и убитая Айза обрила мужу волосы – прощаясь, до следующей жизни.
Камни убрали хворого в каноэ. Шаман заголосил, как ему жаль, и на кого же ты нас покинул…, после чего спихнул ногой лодку в океан, к Великой Рыбе. Аминь.
Великая Рыба жила на дне океана. Лёжа на одеяле из ила, она веками нюхала воду и ждала род Камня. Умирающих выносило на неё течением, и рыба проглатывала их. В её желудке, говорили, целая деревня. И все – свои. А ещё в желудке светло, тепло и много вяленой рыбы. Всё как дома, и даже лучше.
Кумэ носило по волнам три солнца, и три луны. Рыба не брала его. Он то спал, то жалел себя и свою красавицу Айзу. Звёзды напоминали её глаза, а брызги океана – вкус её лона.
На четвёртое солнце, чайка попыталась – выклевать охотнику глаз. Кумэ прогнал птицу, без личной обиды, и запел о своей высокой любви, слабым голосом.
Вода забурлила, пошла пузырями. Каноэ закружилось волчком. Чайка нервно вскрикнула.
Океан заревел.
Из ледяной тьмы, к Кумэ, шла Великая Рыба. Охотник улыбнулся.
Жирное тело, чёрное и слепое выдохнуло воду и обмочилось двадцатью пенисами. Сказалось перенапряжение. Три дня и три ночи Рыба искала Кумэ. В горбу грохнуло, и показался один глаз. Глаз горел, как горит луна, когда шаман воет ей свою боль.
Очнулся Кумэ в рыбьем брюхе. Там оказалось темнее, чем рассказывали знающие люди и бегали невкусные белки с лысыми хвостами. Громко ухало сердце, и скрипели кости. По рёбрам скакали водяные с бледно-зелёными лицами, покрытыми шерстью. Один из них смотрел на охотника, не мигая. Рот растянут, а из десён растёт золото.
Охотник понял, что он единственный из племени, кого приняла Рыба. Утонувших родителей не было видно. И вообще, ни одного отжившего лица из рода.
Кумэ свернулся клубком и заплакал. Вечность минус Айза – ад.
Водяной с черепом во лбу бежал по позвоночнику, прыгая в окостеневшие кишки и скаля зубы призракам, спящим в рыбьих рёбрах. Добравшись до горба, он подтянулся на руках и, оттолкнув чешую – вылез рыбе на спину. У единственного глаза колыхалась чёрная тень и ругалась дымом. Водяной вскинул руку, всё наше:
— Indianer verstehen sein Leben noch einmal.
Капитан пробурчал поздравление. Его бинокль был направлен на берег Чили, а мысли – на повешенную союзниками жену. Третий Рейх рухнул, защемив ему сердце обломком.
Дизельная лодка, бортовой номер закрашен, — пересекла Атлантический океан.
24.08.2006
Для индейца жизнь начинается сызнова (немецкий).
Как папика смерть не доглядела
Мама давно мечтала убить папика. Да всё как-то руки не доходили. То стирки полон дом, то нужно ехать на огород тяпать. Одним словом недосуг. Папик жил и не подозревал, как близко от его персоны шныряет старуха с косой. Когда мама созрела, папик неожиданно для всех окружающих получил в наследство квартиру и тем самым приобрел некий вес в обществе. Отныне его жизнь стала стоить 40 000 условных единиц без ремонта, или 70 000 с таковым. Домашние раскрыли рты от удивления. Папик будто воскрес из мёртвых. С раннего утра пьян и требователен.
Григорий Строганов и история его наследства, которое ему никто не собирался завещать:
В один знойный, августовский вечер уморилась Прасковья на стол водку подавать. Годы уже не те, а лестница в погреб длинная и скользкая. Села она на табурет у летней кухни и закрыла на минутку глаза. Свиделся ей парень. Светлоглазый, не из местных. Подошёл к ней, улыбаясь. То ли во сне, то ли наяву заговорил ласково. Душевно зашептал. Басовито, и с придыханием. Прасковья зарделась. Сидела не дыша. А он всё улыбался не по-людски и вдруг, с отчётливым вороньим говором вопрос в лоб: «Кто любит тебя?». И исчез. Осталась Прасковья одна, у ведра с арбузными корками. С повышенным артериальным давлением. К ней уже бежали дети и внуки. Капали корвалол в рюмочку. Строганов приказал пересадить на стул и оставить в холодке. Окружили гости. Расспрашивали и искали пульс. Прасковья улыбалась им, мол, я в порядке, не понимаю причин беспокоиться. Губы растягивала в ниточку. Белую.
Вспомнилось тем же вечером Прасковье, как смотрел на неё парень и какой он добрый был и трезвый. Провела параллель с сыновьями. Ещё тоньше губы стиснула.
Дед Строганов выпивал с сыновьями и щупал зад младшей невестки. Не конфузился соседей и запросто мог выти в трусах в общество. Жену почитал, как иные почитают швабру, и бил её в целях профилактики.
Старший, Гриша неудачно повторно женился – разведённая, без жилплощади, зато с двумя детьми.
Младший — Васенька женился по выбору деда Строганова. Но и тут не, слава Богу — наскучило уже Прасковье наблюдать невестку в своей с дедом постели. Рыжая, бесстыжая и выпить не дура.
Копится злость в тёмных уголках мозга. Терпит человечек. Сжимает острые зубки. Авось рассосётся обида. Травит душу. Загнивает бессмертная и прорывает преступно гной. Страшное дело.
Прасковью никто не любил. Ни дома, ни на работе. Замечали в ней, что-то мышиное. Вроде как мягкая и пушистая, а в руки брать не приятно. Глазки – бусинки бегают с предмета на предмет ни на чем, не задерживаясь и ни чему не улыбаясь. Внутренняя суть пресмыкающегося.
С такими вот мыслями Прасковья, отдышавшись от приступа, мыла посуду и в полглаза смотрела художественный фильм «Богач, бедняк». В данной киноленте глава семейства успешно травил соседей ядом. Будучи по профессии пекарем, он добавлял в одну из выпекаемых булочек пару граммов цианида и ложился спать.
Прасковья не была пекарем. Зарплату она получала в больнице за добросовестно заправленные кроватки и прибранные тумбочки. В детдомах и больницах таких женщин именуют в зависимости, от того в какую смену они заступают – в ночную: «Сова», в дневную смену: «Швабра». По документам – нянечка. Прасковья сутки через трое была «Совой» и каждый второй четверг – «Шваброй». В первое ночное дежурство, после прихода красивого незнакомца Прасковья взяла ключи от кухни и аптекарского шкафа, сама, мало понимая зачем.
Плакала Прасковья сухими слёзами. Плакала и колола овсяное печенье нитратом калия. Вечером старшая невестка принесёт вечерю, а свекровь взамен одарит её гостинцами.… Зазвонил телефон. Прасковья побежала к регистратуре. Дежурила она всегда одна.
Прасковья неслась по коридору и кричала в ответ звонкам:
— Алё! Алё! Алё!
Пока она добежала, на другом конце провода доктор Мерзлякин бросил трубку и повернулся к бледному Строганову.
— Рак, по-простому у вас. Хотите, будем колоть?
Строганов потряс головой. То ли – да, то ли – нет.
Прасковья вернулась на кухню. Уложила печенье веером на подносе. Хотела облизать, по привычке, пальцы от крема – спохватилась. Почувствовала дурноту. Вспомнилось, как младший сын привел Дуню в дом. Стояла в дверях, широко раздвинув ноги. Рот громко открывала: «Мы с Васенькой всё решили. Поживём пока у вас, а там вы что-нибудь придумаете» «- Что придумаете? А, Вася?» Василий Строганов пьяно улыбался и увёртывался от щипков жены. А муж, дед Строганов смотрел на зад невестки и с того дня ни разу не взглянул на зад своей жены. Как отрезало.
— Если тебе писать больно, то пей травку! – кричала Прасковья в трубку, закрывая рот журналом,- Васенька, у меня двадцать рублей возьми. Сходи в аптеку.
Прасковью вновь оторвали от печенья. Звонил сын.
— Колю в интернат определил? Определи. В интернате дурачкам легче. Там с ними специалисты работают. Писать ещё больно? Травку пьёшь?
Николяша, приёмный сын Васеньки Строганова заступал ночью на смену. По программе поддержки инвалидов определился на завод – помощником гильотинщика. Весь день он ходил по парку и рассказывал встречным, какой замечательный домик выстроит отчиму на заработанные деньги. Николяша не знал, что в этот самый момент у его отчима в другом конце парка патруль ППС спросил документы. Васенька писал в неположенном месте. Денег у него с собой не было. Только аптекарская баночка с биркой измаранной корявым почерком. Сержант ударил его по спине дубинкой. Васенька упал, и кто-то наступил ему на шею. Под каблуком хрустнуло. Менты облили тело водкой и вызвали по рации скорую помощь.
Прасковья качалась на табурете. Не давали покоя ей слова светлоокого парня. Шестьдесят семь лет жила одуванчиком на свете, колыхалась на ветру, подставлялась солнцу на предмет прогревания и вдруг, как быть дальше? Заплёванная и загаженная – вот какая жизнь предстала. Один внук был – Серёжа. Один в семье человек. Целовал бабку. Не брезговал. Так.… Но уже второй месяц не заходит проведать. Нашёл себе шалаву. Лярва, под стать Дуне. Закрутила его бабища.
Серёжа Строганов отстоял службу и теперь ожидал пастора испросить благословение. Пастор вышел спустя четверть часа обуреваемый страстями. Завидев Сергея, улыбнулся, протянул руку и вложил во встречную ладонь, отпечатанную молитву: «Миг смерти – счастья миг». Пастор ушёл, а Сергей остался.
В третьей палате пацаны затеяли драку. Видна была кровь на подушке спящего Ефремова. Воробьёв плакал во сне. Прасковья поправила одеяло на кровати Ефремова и решила задержаться на минутку. Присела на край кровати. Левая рука забегала по поредевшим, обесцвеченным волосам. Взгрустнулось. Пацаны, наблюдая исподтишка за Шваброй – забеспокоились. На сколько хватит старухи, если у неё бессонница? Вопрос.
Смеркалось. Дед Строганов совсем скис. Соседи не узнавали его. Одевшись в новый шерстяной костюм, он ходил по двору и поправлял, добавлял, прибирал в окружающих себя предметах. И ничего не примеривал, не отмеривал, не загадывал.
Внезапно Прасковья заговорила сама с собой:
— Здравствуйте. Добрый вечер. Который сейчас час, что я такая дура, сижу тут и думаю. Да, провалиться!
— Дети, а вы не слушайте! Будете тихо лежать – печенье получите.
— Дура — я! Что стою тут с вами, — Дуня Строганова внезапно вспомнила о неотложных делах и попрощалась с друзьями. Она познакомились с ними полчаса назад в троллейбусе. У них тоже горе в семье. Такое большое, что приходится молчать, в бессилии сказать что-либо ободряющее. Взяли бутылочку водочки и два стаканчика. Кому-то всё время было не из чего пить. Этот кто-то жаловался на сына и норовил показать ушибленный копчик. Дуня закрывала глаза ладонью и отнекивалась. Подошли новенькие с пивом и вот уже Дуня улыбается одним глазом. Оказывается она, незаметно для себя самой, нахамила людям, переходящим улицу и её расслабили, а теперь узнали и очень извиняются. Очередной новый друг полез целоваться. Дуня сопротивляться не стала. Спустя пять минут ей надоело, и она вспомнила, что ехала в морг одевать свою матерь.
Прасковья вернулась на пост. Взялась за вязание. Через два узла встала, включила телевизор. Показывали очередную серию «Богач, бедняк». Прасковья выключила телевизор и, взяв поднос с овсяным печением, отправилась в обход.
Сергей, поднимаясь в лифте, дочитал молитву. Когда открылись двери, на одиннадцатом этаже он всё ещё продолжал стоять, не спеша к выходу. Губы его пробовали молитву на слух. Двери закрылись, и лифт замер в нерешительности. Когда двери разъехались второй раз — Сергей уже всё решил. Восемь минут потому он отбивался от жены и не слушал уговоров тёщи отойти от окна. Маленький сын ревел и спрашивал, почему папе не дают прыгнуть. Потом плакали все вместе, и Сергей поклялся, что такое больше не повторится. Ему поверили и беспрепятственно отпустили в туалет. Следом увязался сынишка. Сергей улыбнулся: “ — Ну, не прыгну же я при сыне!». Однако соврал.
Прасковья поскользнулась на свежевымытом полу и растянулась во весь свой мышиный рост. Печенье разлетелось по коридору.
— Ох! Ох! Убили! – запричитала она, сгибаясь и выкручиваясь.
В 25 цеху неожиданно заклинило гильотину. Николяша сунул голову под замерший нож и принялся раскачивать станок, высвобождая полотно из тисков. Гильотина послушалась и нож, сорвавшись, холодно обжёг хилую шею дурачка.
— И поясницу – то потянула! – охала Прасковья, поднимаясь с пола.
Глядя, как переодевают тело матери, Дуня присела на любезно предложенный табурет. В голове шумело. Подташнивало. Слюна была горше карбида. Сердце с трудом качало кровь. Руки, ноги, голова повисли ивовыми ветвями – равно как и сосулька соплей под носом. Любимое тело деда Строганова передёрнуло судорогой. Дуня обмочилась в новые югославские трусы.
— Натёрли пол, и хоть бы кто предупредил! Убиться же можно! — Прасковья искренне жалела себя и больше, чем когда-либо ненавидела свою семью, ради которой она мучается давлением, и не спит ночами, а потом ещё бегай по палатам – горшки меняй.
— Вот тебе Васенька овсяное к чаю…
— И Дуне твоей…
— Ешь дед!
— А ты Серёженька не зевай. Ешь за бабкино здоровье. Братика Николяшеньку угощай!
Из третьей палаты доносился хохот. Падение Прасковьи приятно разнообразило бесконечную больничную ночь.
Прасковья Строганова – серая мышка, «поди — подай» подбирая печенье, взвыла:
— Вас бы уже потравой окормить!!!
Где-то в заоблачных далях светлоокий парень хлопнул в ладоши и …
… и дед Строганов утомлённый страшными болями закрутился в одеяло и умер.
… и Сергей, ударившись об асфальт, так и не пошептал молитву, а разбившись на тысячу кусков подобно фарфоровой кукле умирал на глазах случайных прохожих.
… и Васенька не доехал до приёмного покоя. Испустил дух в карете скорой помощи, так и не убедившись в чудодейственной силе микстуры для лечения аденомы простаты.
… и Николяшина головушка покоилась в медной стружке, тогда как тело всё ещё копалось с гильотиной.
…. и Дуню подпитые работники морга окликнули, но она уже была холодна.
Прасковья сидела на полу и лепила из крошек чернильницу, чтобы, ткнув в неё пальцем написать имена губителей своих, и ангел Смерти, прочтя, ответил ей делом скорым, в котором нет ни жалости, а только лишь чистая месть, как вода ключевая.
Одного папика и забыла в доносе указать. А запамятовала оттого, что и он, как мать был сродни мыши амбарной и, если не пищал, так никто и не помнил имени его. Аминь – выдохнула Прасковья и, схоронив семью — сгинула со света.
На поминках по Прасковье Тимофеевне папик – Гриша Строганов встал слово держать. Говорил много и несвязно. Никто и не вслушивался, только соседки усердно кивали головами, когда папик поминал доброту покойницы. Умолкнув, он долго стоял в тишине. Больше никто ничего не сказал. Пили компот с овсяным печеньем.
12.05.2007
