Я наблюдал и слушал.
Между холодильником и шкафом, в плинтусе, чернела мышиная норка. Рядом валялся кусочек сыра — плоский и загнувшийся, присыпанный каким-то белым порошком. Взгляд Аккуратова наткнулся на сыр.
-Да вот же, вот, — радостно зашептал старик, поднял с пола сыр и ссыпал порошок в одну из кофейных чашечек, что стояла на подносе.
Я наблюдал.
В чашечки хлынула оранжевая струя…
Я тихо развернулся и тихо вернулся в кабинет, озабоченный необходимостью выработать противоядие…
Телефон?
Конечно же, телефон!
-ДЗЗИИНЬ! — ДЗЗИИНЬ! — ДЗЗИИНЬ! — прожужжал я, подражая аппарату.
-Юноша! — закричал из кухни Аккуратов, услышав звонок. — Возьмите трубку!
Я взял.
-Ууу…….. Гудение…
-Наденька, — молча сказало мне это гудение, — замени сегодня же мышьяк в аптечке Аккуратова. Он выдохся….
-Добрый вечер, — вступил я в разговор с гудением.
-уууууууууууууууууууууууууу…
-Нет, он готовит напиток.
-ууууууууууууууууууууууууу
-Конечно.
-ууууууууууууууууууууууууууу…
-Да-да.
-ууууууууууууу…
-Сейчас позову.
Я положил трубку у телефона и поплыл в кухню. Приплыл и сказал:
-Валентин Иванович, вас к телефону. Говорят, что через полчаса принесут какой-то долг.
Аккуратов ринулся в кабинет. Плавно.
Я поменял местами чашечки с морковным взваром на подносе и последовал за ним.
-Понятно, понятно, — общался Аккуратов с гудением. — Главное, чтобы всмятку. Платформа высокая, цвет — на ваше усмотрение… Жду.
Телефонный разговор закончился.
Между нами возник поднос с чашечками. Аккуратов спросил:
-Не желаете ли под музыку? Многим нравится…
-Можно, — согласился я.
У штурмана в руках появился лазерный сидером, он вставил его в дисковод старинного радиоприёмника и несколько раз, заводя пружину, крутанул ручку активатора. Радиоприёмник дёрнулся и из динамиков кусками посыпался пискляво-деревянный голос Кристины Орбокайте, чуть-чуть смоченный саксом и ударными:
В шестидесятые годы в СССР
Существовала глупая мода на супруга,
Как следствие битломании.
Считалось, что сально-патлатый муж
Отлично фонирует причёске жены.
Нелепо? Да уж, нелепо. Но в те годы раннего застоя,
Когда на
Морозной глыбе Морального Кодекса Строителя Коммунизма
Уж явственно проступила подгнильца,
Потому что потянуло сквозняком из щелей
Железного Занавеса
Эта мода мало кого возмущала.
Понятно: полтора десятилетия — с 53 года —
Неистовой пропаганды, направленной на выветривание
Принципов основанных на совести,
Мы красиво держали в руках чашечки
Не могли не разрушить в народе самых понятий
Я мужественно отхлебнул первым, с интересом ожидая, а что же произойдёт со штурманом, когда и он пригубит.
Добра и Зла.
А потом отхлебнул и полярник, отхлебнул и с видимым удовольствием сказал:
Проповедь превосходства материальных ценностей
-Прекрасно!
Привела к отрицанию целей духовных.
И я сказал:
Отсюда целый букет бурьяна —
-Незаурядно.
Одичание, утверждение вседозволенности,
И ещё раз отхлебнул.
Превращение людей в эгоистичных искателей лёгкой жизни.
И штурман отхлебнул и зажмурился от наслаждения.
Раковой опухолью проросло уже не сдерживаемое ГУЛАГОМ
И в третий раз он отхлебнул.
Карамазовское «всё дозволено!»
И ничего не случилось.
Что практически вылилось в готовность
Помолчали удивлённые…
Не стеснять себя ни в чём,
-Каковы ощущения? — спросил меня старик. — Пальцы не немеют?
В привычку сообразовывать поступки и поведение
Его голос был пропитан раздражением и досадой.
Лишь с одним «не попадаться!»
-Уютно себя ощущаю, — ответил я. И подумал: «Наверное, выдохся».
Многие такие-блин-такие выходили замуж и продолжали
-С вами согласен, — сказал Аккуратов, — выдохся. А жаль.
Считаться при этом приличными женщинами.
-Конечно, жаль, — кивнул я… всеголишьчерезнесколькочасовполётаиэторазвдвоесутокмодернизмкаквыжатыйипьётдиетическийкефир, вяло глотает кашку без комочков ибредётспатьвтемноту. Он считает: если после полёта бодр, — значит симулировалактивностьвлучшемслучаенедоработал……………………..
……………………………..
………………
Привели меня в чувство лёгкие пощёчины. Раскрыв глаза я обнаружил, что лежу на диване в кабинете полярника. Где-то там, почти под потолком, маячило озабоченное лицо хозяина. За стеной, у соседей, Пугачиха жаловалась на свою нелёгкую женскую долю — затухал заключительный аккорд «Мадам Брошкиной»…
-Вставайте соня, вставайте! — тормошил меня штурман. — Ко мне должны прийти. Извините, но ваше присутствие нежелательно.
Я сел, потянулся. Зевнул и поинтересовался:
-Давно отключился?
-Порядочно. Отправился кофе готовить, вернулся, а вы уж посапываете.
-Сизифствовал сегодня, — объяснил я свою снулость. — Выдохся.
В кабинете явственно пахло морковью. Мне попались на глаза кофейник и полные оранжевой жижи чашечки на столе…
Вспомнился дремотный морок. Я оживился и спросил:
-Так что, я и губ не обмочил?
-Нет, — последовал сухой ответ.
Хотя во рту всё пересохло, пить я не стал, — напиток наверняка выдохся…
выдохся
высохся
выпарился…
Я вышел.
Над Москвою висела серьёзная и мраморная луна. Лёгкий тёплый ветерок рылся под кустами акации в целлофановых кульках. Резко, не по сезону несло собачьими какашками…
Кружилась голова, ноги плохо несли…
На курево не тянуло.
Я опустился на скамейку возле аккуратовского подъезда, откинулся на спинку и поднял голову: звёзды на небе и моральный закон внутри нас…
Правильно цитирую?..
Пришло время оценить сделанное за день.
Найдя в кармане мятую бумажку с миниатюрой «МММ», я развернул её и побежал глазами по строчкам:
—«В 1942 году безвестными тружениками из почтовых ящиков НКВД была создана надёжная — с прекрасными промежуточными аэродромами — арктическая трасса «Аляска-Красноярск».
Из полярных лётчиков собрали авиаперегоночную дивизию. Командовать ею поручили Илье Павловичу Мазуруку. Через Берингов пролив, через Чукотку и Якутию пилоты переправляли к Транссибу ленд-лизовские «аэрокобры» и «хиттихауки».
Наши были довольны трассой. Пользовались ею и иностранцы.
Январём 44 года в Якутске попал в аварию самолёт «либерёйтор», на котором возвращался из Китая в Вашингтон сенатор Уилки. Повреждения машина получила незначительные, обошлось без пострадавших. Уилки со свитой улетел другим самолётом, а пилот «либерейтора» заявил Мазуруку, что хочет подарить самолёт какому-нибудь Герою Союза, лётчику. Американец тот был сыном какого-то крупного бизнесмена, самолёт был его собственностью.
-Я Герой, — сказал Мазурук и показал свою Золотую Звезду. И документы на неё.
Тут же вызвали нотариуса, который оформил дарственную.
О Мазурук! это был толковый хозяйственник! — он цокал жалостливо языком, он горестно хлопал рукавицами по ватным штанам, обходя раненый алюминий, он плакался и причитал:
-Ремонту-то, ремонту-то сколько!.. Это же какие суммы, какие суммы!.. А где их найти!?
И американец поддался. Щедрый, он выделил на восстановление машины 20 тысяч долларов. Наличными, без расписки.
При передаче этих денег из наших присутствовал только штурман Аккуратов — посредник и переводчик.
По понятиям Мазурук должен был бы поделиться с партнёром, но этого не случилось. Командир обозвал штурмана халявщиком и показал фигу. Пачку же долларов спрятал в недрах тулупа.
Кредитом генерал распорядился толково: приобрёл на них надёжные облигации государственного займа.
Самолёт же голым энтузиазмом восстановили комсомольцы из техников и он прекрасно летал. Его принял фронтовой лётчик Шорников А. С.
Прошли годы.
Наступило настоящее.
Старческие немочи завладели Ильёй Павловичем и сделали мягче, развернув лицом к Вечности. Обросший предсмертной щетиной Мазурук лежал придавленный одеялом и самоедствовал, сортируя свои прегрешения.
А за дверью толпились домочадцы, родственники и наследники.
Подступило…
Генерал призвал к себе наследников.
-Возьмите в сейфе коробку из-под ксерокса, — устало приказал он им.
Наследники так и сделали. Умирающий открыл коробку, пересчитал доллары, что находились в ней и прохрипел:
-Тут полмиллиона… Отдайте их Аккуратову, это его доля с процентами… Пусть и у Валентина будет возможность… купить жене сапоги, что ли…
Наследники, соглашаясь, закивали головами.
И старый полярник умер счастливый и спокойный.
Наследники же, вложив в начинающие холодеть пальцы лётчика гвоздь, вышли из спальни со слезами на глазах.
-Дедушка сошёл с ума, — печально сообщили они домочадцам, проворно распихивая доллары из коробки по карманам, — Перед смертью говорил несусветное… —»
В пересменку суток, под московскими звёздами мне открылось, что нет в «МММ» ни печали, ни грусти, но без меры пошлой анекдотичности и подлого ехидства по отношению к человеку.
Не так писать надо… не так…
Но как!?
Вдруг со стороны арки послышалось уверенное шарканье подошв по асфальту. То во двор проникали люди. Затаив дыхание, я быстро спрятал мятую бумажку «МММ» подальше: ещё подумают не то, ночной народ извращён…
Вот из-за мусорного бака показалась группа из пяти-шести угрюмых фигур. Они двигались плотной массой, прикрывая собою самого крепкого. Левой рукой тот богатырь прижимал к груди коробку из-под ксерокса, в правой был фонарь, освещавший землю под ногами.
Фигуры свернули на дорожку, ведущую к подъезду Аккуратова.
Подозрительно косясь на меня, группа проследовала в дом, оставив в воздухе лёгкий запах хорошо выделанной кожи…
«Да это же прошли Мазуруки-наследники! — вдруг понял я, втянув носом замшевый аромат. — Несут, несут они генеральский долг моему штурману!»
О!.. а миниатюрка «МММ» чудесным образом получалась светлой и человечной!.. На предсмертный наказ старика не наплевали!..
Однако… а если к тексту «МММ» добавить несколько строк?..
Будет неплохо.
Едва дождавшись, когда последний Мазурук растает в прямоугольнике подъезда, я достал бумажку «МММ» и набросал заключительный абзац:
—«Но наследники — люди долга и чести, они выполнили последнею волю покойного, несмотря на её явную нелепость: на следующий же день после похорон была приобретена пара роскошных женских сапог и доставлена на дом Аккуратову.»—
P. S.
Увы! — мои мечты о лауреатстве оказались грёзами. «МММ» не прошёл и отборочный тур «Русского сюжетца». А главную премию — одну на двоих — взял аноним из Москвы, поразивший жюри литературоведческим эссе «Бессознательный плагиат писателя Водопьянова и узники совести» и К. Орбакайте со шлягером «Глупая мода на мужа».
На этом рассказ первого механика Побежимова закончился.
Настал черёд финальным рассказом «Ночной бросок на Прагу» проявить своё мастерство второму механику Городовикову. Вот он.
РАССКАЗ ВТОРОГО МЕХАНИКА ГОРОДОВИКОВА
«НОЧНОЙ БРОСОК НА ПРАГУ»
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
С. Есенин «Страна негодяев»
21. 00
Поэт сказал:
Иосиф Сталин був такий: выверчено вико,
Плечи кучугурами, як кавун кулак.
Ще не бачила земля такого чоловика,
Як Сталин Йосифяк.
Эти слова не верны, но правдивы, потому что Иосиф Виссарионович был человек хоть с виду и худенький, но тяжёлый чрезвычайно. И по характеру тяжёлый, и в прямом значении слова тяжёлый — весу в нём было много. Поэтому-то и псевдоним партийный он себе избрал грузный — Сталин. Сколько в нём пудов было, — то никому не ведомо, то тайна, только ни одна разумная лошадь его к себе на спину не принимала, так как от сталинской массы хрустел звериный хребет. Да что там животное! — ни один автомобиль под Сталиным не выдерживал, оси ломались вроде спички горелые. И потому Сталин в начале Гражданской войны ездил исключительно на бронепоезде. Но, сами знаете, что царизм из-за ненависти к пролетариату покрыл Россию реденькой сеткой железнодорожных путей, что вредило Сталину как полководцу, ведь не на все позиции, куда ему по военному делу было быстро нужно, он мог соответственно попасть. Понятно — из-за этого фронт страдал, прогибался и рвался, и Красная Армия несла непроизводительные потери матросами и прочими полундрами. Троцкий над Сталиным смеялся и дразнил неумехой. Это раздражало.
И вот однажды шепнул кто-то Сталину, что у белогвардейского генерала Якова Слащёва томится в конюшне конь невиданной досель конячей силы — красивый и рослый, зубы кремнем, по брюху мускулы, что толстенные канаты, глаза, словно мичуринские сливы, а копыта чисто тарелки гарнизонного оркестра. Злобы тот конь к врагу неимоверной, но к хозяину добр и паинька, потому что его воспитывали научно, по системе Дурова-Ушинского. Конь тот-де правильной вахмистрской породы и кличку имеет Будённый Семён Михайлович. В общем — феномен, мечта Гуссерля. И подумал тогда Сталин: «Вот бы такого коня под меня, вот бы я умыл Троцкого!» Короче — загорелось Сталину. И, не откладывая дела в дальний ящик, уселся Сталин за стол и написал письмо генералу Слащёву – так, мол, и так господин генерал, военное дело страдает зазря, и люди гибнут как мухи, потому что я не имею надёжного транспорта и не успеваю циркулировать по фронтовым дорогам… А посему вы как честный коллега должны мне уступить своего феноменального Будённого. Плачу же я хорошо, выбирайте: либо армия вам за коня на Дальнем Востоке, либо дивизия, но в Подмосковье.
Такое вот, в общих словах, письмо.
21. 30
А Слащёв в это время лямку тянул у Врангеля в Крыму. Это от Царицына, где воевал Сталин, далековато. Почта же — сами понимаете — разруха и нехватка, разворовывалась почтарями на цигарки. Нет почте коммунистического доверия. Надо слать гонца. Кого? Дело тонкое. Вызвали одного паренька.
-Куда, — интересуется Сталин, — упрячешь письмо, коль прикажу тебе в момент доставить его в Крым?
Паренёк неподумавши и бухнул:
-В шапку!
-Дурак! — говорит Сталин. — Пошёл вон!
Другого малого подвели. Сталин ему ту же задачу.
-На груди, у сердца! — малый выдаёт.
Тоже дурак. Тоже вон. Третий претендент вошёл, и его спросили. Тот подумал-подумал и ответил:
-Я положу письмо на пояс за спину, но прежде его оберну в асбестовое полотно.
«О! — думает Сталин, — толковый товарищ. » Спрашивает:
-Как звать, кто таков?
-Зовут меня Иван Дмитриевич Папанин, слесарь я. А родом из Севастополя.
И растолковал Сталин слесарю Папанину что к чему вкратце, и вручил письмо. Папанин завернул его в асбест, засунул за пояс, принял стартовую позицию и, получив от Сталина энергетический пинок в зад, помчался с огромной скороходной скоростью в город Новороссийск.
Через пять минут тридцать семь секунд слесарь появился в районе цементного завода, на берегу Цемесской бухты. Там и остановился. Картуз и пиджак гонца от трения о воздух обгорели, но корреспонденция не пострадала.
Папанин сделал ладонь ковшиком и обрызгался, а как одежда прекратила тлеть, сел на баркас и через десять часов высадился тайным образом на ялтинский пляж. Обсох, нашёл через Справочное Бюро Слащёва и вручил конверт лично в белогвардейские руки. Генерал прочитал письмо и сказал:
-Передайте Иосифу Виссарионовичу огромное спасибо за доверие, но конём я не делюсь. Он мне самому ещё пригодится, да и люблю я его очень, он мне на германском фронте не раз жизнь спасал.
