***
Сложно быть упрямым самолетом,
неуклонно в гору стервенея.
Уходить в себя как на работу.
Закрывать перед собою двери.
Сложно быть блестящим и холодным.
Сложно для души достать запчасти,
Самого себя считая годным
для чего угодно, кроме счастья.
Сложно по ночам в свою кабину
приводить молчание и осень.
Молча гнуть летательную спину,
самолетность подвигов забросив.
А потом, проснувшись перед казнью,
улыбаться — призрачно и мнимо.
Жизнь для самолета – это праздник,
постоянно проходящий мимо.
Танжер
Мы уедем в Танжер
в это качество ливня
в этот выпивший день, утонувший в росе.
Мы уедем в Танжер
Его здания- бивни
ни на что не похожи.
— Похожи на все!
Я куплю тебе мир и хорошие берцы
и, наверно, позволю курить коноплю.
Мы уедем в Танжер
Мы захлопнули сердце
Ненадежное сердце в режиме «люблю»
Мы уедем в Танжер!
Я оформила паспорт!
Почему ты молчишь?
Ты еще не готов?
Телефон.
Электричка.
Пакеты.
Лекарства.
И холодная пыль телефонных гудков.
13 мая 2009
Творчество: музыкант
Ни доходный дом, ни аллея лип.
Ни хороший врач — тот, который лечит.
твое дело — звон.
твое дело — скрип.
твое дело — скрипки босые плечи.
Твое дело — звон.
Твое дело — звук.
Твое дело — рук не согреть любимой.
Остается — бег. Остается — круг.
Остается музыки сердцевина.
Остается звук — как пшена посев.
Остается звон — по дороге дольней.
А тебя не ждут:
Позабыли — все!
Исключая тех, кто вообще не помнил.
Реминисценции. Февраль.
В такие дни — выпрыгивать из окон
и небо лить в фаянсовые блюдца.
И быть дождем — и от дождя промокнуть.
и камнем быть — и камнем же вернуться.
В такие дни — ворочаться в постели.
не спать, не спать, не веря валерьяне.
Достать чернил и плакать в Англетере,
писать письмо Есениной Татьяне.
В такие дни — болтать как рыба, править
души стекло холодными руками.
И чувствовать, как память убивает,
как время умирает вместе с нами.
11 февраля 2009
Под колпаком
нечитанной Сильвии Плат
Я под стеклянным колпаком.
Вокруг
снаружи
звери
люди
переставляют на потом
попытки слов и пытки судеб.
Я под стеклом.
На мне колпак.
Я дел копировальных мастер.
Пишу — не то.
Живу — не так.
Не тот формат, не тот фломастер.
Кто —
тычет пальцами:
-смотри!
Как нас смешно изображает!
Нет, ей не больно.
Изнутри
в нее зашит воздушный шарик.
Другие —
жалуют — сплеча:
(так голубей зовут к балкону)
учись терпеть.
Учись молчать.
Ведь ты не более чем клоун.
Я под стеклянным колпаком.
Как звон пощечин свеж и хлесток!
Ну разобью…
А что потом?
Кому нужна я вне подмостков?!
***
День был обычный, спокойный и хмурый.
Такой нормальный,
что даже тошнит.
Вдруг вышел Закат, разложил партитуры
и начал играть свою пьесу навзрыд.
И все зарыдало.
Рыдало.
Рыдало,
пока от росы не остыла трава.
И прямо по телу Живого Журнала
опять проступили живые слова.
И страх был казнен,
по-английски,
как Кромвель.
И ты доверял свои губы моим.
Закат доиграл и ушел к себе в номер,
оставив коньяк и сюжеты другим.
***
Читаю Толстого.
Раньше — казался скучным.
Поставила Linux .
Варю понемногу щи.
Знаешь, котенок, любовь – это меч двуручный,
поэтому глупо ее одному тащить.
Попробуй понять:
я не стала любить больнее.
Просто понятие боли теряет вид.
Соседская девочка слушает группу «Звери».
И все, что ее касается, – предстоит.
Мое поколение слишком себя жалеет.
А тем, кто нас младше, сюда уже не пройти.
Читаю Толстого:
– смотрюсь,
– становлюсь,
– старею
и перечисляю возможности не-пути.
Путешествие из.
(Поэма в четырех пересадках)
1.
Сколько страсти было? Не счесть!
Не посмеешь назвать Христовыми?!
В этом городе, бледном, как шерсть,
притворялись птенцы птицеловами.
В этом городе вещем, как дым,
где деревья не смеют вырасти,
даже тот, кто сегодня любим,
послезавтра умрет от сырости.
Даже тот, кто сегодня пророк,
послезавтра окажется пьяницей.
Под копытами века и ног
город будет, и был, и останется.
2.
Город будет и был. Но в памяти
то ли прошлое, то ли пришлое.
Его улицы пахнут камедью,
его женщины пахнут вишнями.
Его лиц ледяная очередь
почему-то пропахла деревом.
Он не стал ни отцом, ни отчимом.
Он не стал ни волной, ни берегом.
Он не стал. Но своими стансами
я ошпарю ветров созвездия.
Этот город похож на станцию,
до которой уже не ездили.
3.
Ошпаренный ветром, и чадом, и чудом,
осмеянный криком меня или чаек,
мой город похож на больного верблюда,
несущего лица и улиц печали.
Мой город похож на хмельного прораба
такой же промокший, такой же небритый.
Здесь пара музеев и местная Рада.
И, кажется, профиль наивного Шмидта.
Мой город устал. И я тоже устану.
Устану, как пушки потертый лафет.
Такси. Перекресток. Сухие каштаны.
Такси. Перекресток. Пустые кафе.
4.
Такси. Перекресток. — Не дальше, не ближе.
Огромный, бездомный, оранжевый шар.
Стотысячный раз перекрестки и крыши,
Стотысячный раз:
-Выходите, вокзал!
Стотысячный раз под лопатками пусто,
как будто к расстрелу доставил конвой.
Прощай, Севастополь. Мне все-таки грустно.
Прости, Севастополь. Я еду домой.
зима 2004-2005
