Гарик сходит с поезда Москва-Феодосия. С рюкзачком за плечами, в стоптанных кроссовках, старых джинсах и мятой футболке. Сильно за полдень. Самое пекло… Машину Гарик не берет, денег жалко. Сидит в тени на площади возле вокзала, пьет теплый квас из банки, курит, ждет автобус до Биостанции… Автобус набивается битком. Гарик едет стоя. Раскаленная громыхающая коробка на колесах едва тащится… Поселок Курортное. Около четырех дня. Запах горячей пыли и бензина, треск отъехавшего автобуса. Гарик стоит с рюкзаком в руках возле автобусной остановки. За его спиной – гора Медовик, жилой блочный дом в четыре этажа, на первом этаже магазин «Продукты»… Гарик одевает на плечи рюкзак и идет вниз по тропинки мимо хибар и сарайчиков. За заборами, за колючими кустами, за купами деревьев стоят белые корпуса санатория. Над крышами корпусов мерцает далекий морской горизонт… На рынке в тени пирамидальных тополей Гарик покупает литр разливного портвейна и небольшую теплую дыньку. Идет мимо кабаков и кафешек, идет вдоль пляжа. Идет мимо эллингов, по разбитой грунтовой дороге, по гальке. Заходит, наконец, за Крабий мыс и вот Курортное, набережная, люди, сидящее за столиками, цивильный пляж, волноломы — все это пропадает, остается позади, за теплым камнем скалы. Гарик стоит на мысе и видит Лисью бухту и громадину Ачки-Дага и горячее вечернее солнце, повисшее над левым плечом горы… Гарик знает, что здесь плохой заход в воду, ну, да и черт бы с ним. Он стаскивает нерасшнуривая кроссовки, мокрую от пота футболку, джинсы. Оглянувшись по сторонам, снимает трусы и голяком, по скользким камням лезет в море. Поплескавшись и отмокнув немного, выбирается на берег. Садится на гальку. Пьет из горлышка теплый терпкий портвейн. Закуривает сигаретку. И тут из-за камня выходит этот длинный мужик в джинсне и говорит,
— Эй, братишка, табачком не угостишь?
* * *
Он длинный и гибкий, как сосиска. Потертые засаленные джинсы и джинсовая куртка сидят на нем как вторая кожа. И он не сильно старше Гарика, просто здорово поистаскался… Грязноватые волосы по плечи. Не брился, наверное, дней пять. Глаза сильно припухшие, мутные и неподвижные, словно стеклянные. Руки с длинными пальцами похожи на двух крупных пауков-мутантов… Да, и вот еще какая странность, руки у него совсем бледные, а лицо и шея темные, коричневатые, такого цвета бывает загар у городских бомжей. Словом, мужик располагает к себе. Еще он немного похож на дьявола из «Твин Пикс» и Гарик, про себя решает звать его Бобом.
* * *
Солнечный свет меркнет. Вокруг Боба по плоскому и невсамделишному берегу моря расплывается пятно ночной темноты. В темноте над железнодорожными путями мертвенным синим светом горят электрические огни. Гарик стоит на пустом перроне Курского вокзала. Его поезд «Москва-Феодосия» отходит через час.
— Табачком не богат? – спрашивает Боб.
Гарик протягивает мятую пачку «Честерфилда».
— Я две возьму? – спрашивает Боб, запихивая за ухо вторую сигаретку.
Зажигался у него, слава богу, нашлась своя.
— Ты случаем не в Лисью?
Гарик отвечает, что да, в Лисью.
— Швейка знаешь?
Гарик немного удивляется и говорит, что типа да, знает.
— Хороший мужик, — кивает Боб.
Постояли немного молча. Боб задумчиво курит, а Гарик таращится в темноту и испытывает некоторое беспокойство. Ему хочется уйти на вокзал, в зал ожидания полный желтого уютного света и обыкновенных людей.
— Вот, какое дело, братишка, — говорит Боб, затягиваясь. — Надо одному человечку помочь. Он с Крыму уехать не может, грошей нема. И у меня тоже грошей нема. Но вот котлы. Зацени.
Боб загибает джинсовую манжету на правой руке. В темноте светятся люминесцентные стрелки и циферблаты. Гарик щелкает зажигалкой. В свете бензинового огонька он видит бледное запястье Боба, поросшее черными волосками, и на запятьте толстые командирские часы.
Боб щелкает ногтем по стеклу.
— Минеральное, — пояснил он, – корпус из нержавейки. Держат под водой до десяти атмосфер. Часы Штурмовик, типа, б.., для летчиков-истребителей.
— А зачем они подводные? – спрашивает Гарик – Ну, если для летчиков.
— Х.., его знает, — отвечат Боб. – Может если собьют над морем. Падаешь, значит, в пучину, путаясь в стропах. Выныриваешь и глядишь на часы – ага, полвторого, типа, скоро обед.
— Ладно, проехали, — говорит Гарик, – от меня чего надо?
— Часы возьми, — говорит Боб, – а я человечку маякну, он тебя в Феодосии встретит. За эти часы он себе билет купит и уедет домой счастливый.
Он расстегнул ремешок и протянул Гарику часы.
— Держи.
* * *
Гарик проснулся в вагоне, на боковой полке снизу. Вагон ехал, колеса стучали. За окном была ночь и через эту ночь величественно проплывали высоченные силосные башни освещенные холодными электрическими огнями. Вид силосных башен взволновал Гарика. Он сунул ноги в кроссовки и побрел курить в тамбур. Какая-то неудобная штука оттопыривала карман джинсов. Те самые командирские часы. В сумраке тамбура циферблаты и стрелки красновато светились. Четыре утра… Таскать часы в кармане было неудобно и Гарик решил носить их на руке. Пока он возился с ремешком в тамбур зашел проводник, чернявый низкорослый мужик, похожий на цыгана.
— О! – сказал он с уважением, покосившись на часы. – Штурмовик. Минеральное стекло. Корпус из нержавейки. С автоподзаводом.
— Держат под водой до десяти атмосфер, — нашелся Гарик. – Это специальные часы. Их для военных летчиков выпускают.
— Понятное дело, — сказал проводник.
Поезд остановился. Проводник отпер дверь вагона своим специальным ключом и с лязгом и грохотом ее распахнул.
— Стоим три минуты, – сказал он строго.
— Ага, — сказал Гарик и вылез по лесенке из вагона.
Славно, вот так среди ночи выйти из поезда покурить. Все равно где, в Орле или Курске. Стоять на темном перроне ежась со сна от ночной прохлады. Глядеть, позевывая, по сторонам. Вот пешеходный мост над путями, вот киоск, вот огни семафора вдалеке. Вот асфальт под ногами мерцает синими искрами. Ни о чем не думать. И ничего не хотеть, даже пива. Стоять и слушать, как кто-то у тебя в голове каждую секунду повторяет: завтра ты будешь на море, завтра – на море, на море, море…
Из стоящего неподалеку киоска вышла толстая тетка груженая двумя пластиковыми ведрами с пирожками и яблоками. Увидав стоявшего возле поезда Гарика, она метнулась к нему по перрону, размахивая ведрами и громко шлепая по асфальту «вьетнамками». Гарик бросил сигаретку и быстро заскочил в тамбур. В тамбуре уютно горел тусклый электрический свет, пахло окаменевшим табачным дымом и пылью.
— А зачем летчику подводные часы? — спросил Гарика проводник.
* * *
Обычно я ехал в поезде вдрызг пьяный. С друзьями. На каждой станции мы сходили на перрон и хлестали там пиво, потом лезли обратно в вагон и хлестали водку. Потом я засыпал, меня будили, и опять вытаскивали с больной головой из вагона. И вот я выгуливался по перрону где-нибудь в Орле или Курске в джинсах с расстегнутой ширинкой, с голым пузом, опять хлестал пиво и смотрел в оцепенении на вечернее солнце, стоявшее невысоко над крышами вагонов в горячем и пыльном небе… Потом всегда как-то быстро темнело и когда приходили таможенники, мы похмельные валялись на незаправленных койках, — вспоминал с легкой грустью Гарик.
За окном быстро темнело. Открылась дверь и в вагон вошли хохляцкие таможенники с лохматой собачкой среднего размера. Таможенники были высокие дородные и красномордые. С маленькими сонными глазками и толстыми сосисочными пальчиками, торчащими из рукавов зеленых кителей.
Лохматая собачка сразу подошла Гарику, помахала хвостом и сказала,
— Гав!
— Привет, барбос. Дай лапу, — сказал ей Гарик.
Собачка, и правда, дала Гарику лапу и Гарик осторожно ее пожал. Потом собачка оглянулась на таможенников и сказала,
— Гав-гав!
Таможня подошла и нависла над Гариком. Это были высоченные и пышущие здоровьем малые. А собачка отчего-то взялась лизать командирские часы у Гарика на руке.
— Умница, Тузик, хороший мальчик, — похвалил лохматую собачку первый таможенник.
— Паспорт, пожалуйста, — официальным голосом сказал Гарику второй таможенник.
Он был так сильно похож на первого, что Гарик сразу их перепутал.
— И часики ваши разрешите взглянуть, пожалуйста, — официальный голосом сказал первый таможенник.
* * *
За зарешеченным, как и положено в подобных заведениях, окном стоял поздний сиреневый вечер. Посреди вечера стоял перрон с зажженными фонарями и редкими фигурками людей. У перрона стоял поезд, с которого таможенники сняли Гарика. В поезде уютно горели желтые окошки… Как было бы славно сидеть сейчас на своей боковушке у окна и глядеть на пробегающие мимо дома и деревья и ни о чем не думать. Рано лечь спать и проснуться уже где-нибудь в Джанкое. Спрыгнуть на перрон, закурить первую сигарету. Еще рано, но асфальт на перроне уже теплый, нагретый солнцем и небо над станцией высокое летнее бледно-голубое и у воздуха тот самый крымский вкус, который никак и не описать. И вот, стоишь на перроне с тлеющий сигаретой, вяло отмахиваешься от теток с яблоками и пирожками и говоришь себе – ну вот ты здесь, ты в Крыму… Поезд за окном с лязгом тронулся и уехал. Гарику захотелось немного поплакать.
— Часы «Штурмовик», – сказал один таможенник другому.
Отобранные у Гарика часы он осторожно держал в отведенной руке, двумя пальцами, словно куриное яичко. Второй таможенник стоял у окна и делал вид, что о чем-то задумался.
— Минеральное стекло, — продолжал первый, прищурив один глаз и внимательно глядя на часы другим неприщуренным. – Корпус из нержавеющей стали. 45 миллиметров в диаметре… Вогнутая задняя крышка на четырех винтах для удобства ношения… Запас хода не менее тридцати одного часа… Водонепроницаемые. До десяти атмосфер… Их вроде для военных летчиков делали.
— На х.. летчику подводные часы? — спросил второй таможенник, не отрывая взгляда от темного пристанционного пейзажа за окном.
— Какие, на х.., подводные? – удивился первый.
— Десять атмосфер это тебе не в лужу уронить, – веско сказал второй таможенник, оборачиваясь, наконец, к столу. – Это нырять надо.
— А ведь верно, — удивился первый. – Задержанный, потрудитесь объяснить?
— Я их чего, делал что ли, — огрызнулся Гарик. — Да и не мои они… Мне эти часы на вокзале один мужик сунул. Чтобы я передал его корешку, в Феодосии. А тот корешок, типа, уехать не может, у него денег на билет нету…
– Ага, и мужика этого ты первый раз в жизни видел? И как его звать не знаешь?
— Боб, — хмуро сказал Гарик.
— Боб… Так и запишем… Кем работает Боб? Место жительства?
— Боб работает дьяволом и временно приживает в Соединенных Штатах Америки, городке Твин Пикс… Это небольшой городок на севере с населением 51201 человек. Там еще рядом граница с Канадой…
Таможня переглянулись.
— Ишь, куда ниточка потянулась, — сказал один.
— Международная сеть, — уверенно сказал другой.
Дверь в кибинет со скрипом приотворилась и в щель просунулся веселый долговязый малый с оттопыренными ушами и пластиковым стаканчиком в руке.
— Мужики, а чего вы здесь сидите? — спросил долговязый. — Все бухают уже.
— Б.., я забыл совсем, — сказал, поднимаясь тот, который сидел за столом.
— Я к Винни-Пуху не пойду, — сказал другой, который стоял у окна. – Он меня на прошлый раз за ухо укусил.
— Это не со зла, у него кураж такой, — объяснил первый и вышел из кабинета вместе с долговязым.
Второй таможенник отлепил свою широкую задницу от подоконника, подошел к столу и уселся, скрипя рассохшимся стулом, напротив задержанного. Взял в руки паспорт Гарика, внимательно, его пролистал, крякнул и снова положил на стол. Взял в руки часы.
— Послушай меня, сынок, – сказал он Гарику. — Ты только что пытался провести на территорию Нашей Незалежной Украины час с гаком контрабандного времени. Шестьдесят три минуты с копейками. Вот в этом контейнере…
Держа часы за ремешок, таможенник навалился грудью на стол и принялся мотать этими часами у Гарика под носом.
— В контейнере… — повторил Гарик, глядя круглыми бессмысленными глазами на мотавшиеся у себя под носом часы.
— В этом контейнере внешне схожим с командирскими часами модели «Штурмовик», — продолжил таможенник.
— Час контрабандного времени? – переспросил Гарик.
— Ты на часы погляди, — сказал таможенник .
Гарик поглядел.
— Ох, ни фига себе! Уже одиннадцать!
— Это по Московскому времени. А по Киевскому щас… — таможенник покосился за спину Гарика на висевшие на стене круглые казенные часы. – По Киевскому — без пяти десять. Вот и выходит час с гаком.
Таможенник осторожно спрятал часы в карман своего защитного цвета кителя, а из другого кармана достал мятую пачку «Явы». Щелкнул но пачке ногтем, вытянул губами сигаретину и прикурил. Он убрал уже пачку обратно в карман, но как будто вспомнил про Гарика и бросил сигареты на стол.
— Кури, сынок.
Он долго смотрел на Гарика сквозь табачный дым, прищурив свои маленькие обманчиво сонные глазки.
— Я много чего повидал, сынок, — сказал, наконец, этот замечательный человек. — Недели не проходит, чтобы мы вашего брата не брали. Но это, конечно, так, мелочевка. Там минутка, там три, там пять. А вот раз, помню, было дело… Но это не в мою смену, врать не стану, взяли одного орла, он еще рецидивист оказался. Так вот, орел этот в напольных часах за кордон цельную четверть наладился протащить. Да… Но чтобы час с х… заныкать в командирских часах?! Нет, такого, б.., еще не бывало… Тузика, наверное, к награде приставят…
Дверь в кибинет распахнулась. На пороге стоял второй таможенник без кителя и с пластиковым стаканчиком в руке.
— Ну, ты идешь? – спросил он первого таможенника.
— Иду-иду, — первый уже поднялся со стула и тушил сигарету в пепельнице.
— Короче, сынок, тебе пиздец — сказал он Гарику. – Ты бы лучше мешок героина через границу попер.
И с этими словами он вышел из кибинета, стукнув дверью.
* * *
Дверь скрипнула и приоткрылась немного. Гарик, на всякий случай, пару минут покачался на стуле, потом встал и выглянул в коридор. В коридоре горели неяркие лампочки под потолком и не было ни души. Справа, из-за угла до Гарика долетал бубнеж в несколько голосов и гоготание. Там бухала таможня. Где-то там был выход на улицу, оттуда Гарика привели… А вот слева было интересней. Пара лампочек в потолке не горела, и дальний конец коридора пропадал во мраке… Гарик пошел налево, и вскоре уперся в тупик, пошел обратно и тут заметил в стене неширокий проход и лестницу, вниз, в темноту. Гарик оглянулся — по коридору никто вроде не шел и стал спускаться вниз. Спустился. Пошел, держась за стену. Не было видно ни зги. Под руку попались какие-то палки: то ли метлы, то ли лопаты. Потом он больно споткнулся о какую-то хрень и едва не упал, и тут же снова налетел, но уже на что-то мягкое, на мешки, что ли. Наконец, уперся в стену, в стене был неглубокий проем, а там дверь. Гарик толкнул дверь. Заперто… Пониже дверной ручки он нащупал одну штуковину весьма похожую на шпингалет. Гарик его отщелкнул и тихонько толкнул дверь. На этот раз дверь отворилась. За дверью, на старой березе висел яркий прожектор и лупил Гарику прямо в глаза. Гарик проморгался и увидал небольшой покатый дворик, огороженный бетонным забором. В тенях возле забора громоздились какие-то ящики и всякий разный хлам. Посреди двора, на берегу изрядного размера лужи сидел служебный пес Тузик и, склонив голову на бок, внимательно смотрел на Гарика…
— Здорово, Туз, — сказал Гарик собаке. – Это я, не дрейфь!
Тузик как-то неуверенно гавкнул.
Гарик прикрыл за собой дверь и скоренько вернулся назад, в кибинет. В кибинете на столе лежал его паспорт, а возле стола на полу стоял подвергшийся таможенному досмотру рюкзачок. Гарик подошел к окну и принялся таращился на темный пристанционный пейзаж за пыльным стеклом.
Дверь распахнулась настежь и в кибинет зашел один из давешних таможенников. Без кителя и с пластиковым стаканчиком в руке.
— Вот вы где, голубчики, — сказал этот замечательный человек пачке сигарет, лежавшей на столе. Щелкнул но пачке ногтем, вытянул губами сигаретину и прикурил. Спрятал пачку в карман и вышел. Снова вошел.
— Ты смотри, не уходи никуда, — сказал он Гарику и показал зачем-то кулак.
Снова вышел.
* * *
Гарик спрятал паспорт в карман, утряс и застегнул рюкзак и надел его на плечи. Вышел в коридор, свернул налево, спустился по лесенке в темноту, толкнул дверь и вышел во дворик. Погладил подбежавшего Тузика по лохматой башке. Тоскливо огляделся по сторонам… Этот чертов прожектор фигачил прямо в лицо. Дворик был контрастным рисунком. Антрацитовые тени лежали возле забора. По щербатому асфальту посреди двора был разлито масляное пятно белого электрического света. Можно было разглядеть каждую стекляшку, каждую трещинку в асфальте, каждую травинку… Косясь через плечо на дверь Гарик пошел к забору, обоими ногами влез в лужу, забрался на пожарный ящик, запутался в мотке проволоки. Выпутался, ухватился руками за края забора… Руки были потные и соскальзывали. Вытер ладони о джинсы, снова ухватился за забор, подтянулся. Навалился грудью на край… Тут дверь внизу хлопнула и кто-то, кого Гарик пока не видел заорал,
— Куда полез! А ну стой, бл….га!
Гарик едва не свалился во двор. Он перехватился рукой, поднатужился и лег уже весь, вместе с животом и коленками поверх забора.
— А ну слазь на х.., стрелять буду!
А во дворе что-то происходило – хлопала дверь, грохотали по асфальту сапожищи и были слышны еще другие матюги. Грохнул выстрел, да так громко, что у Гарика заложило в ушах… Он повернул голову, царапнув подбородком по забору. Посреди двора в оправе обломанных асфальтовых берегов жутким светом сияла лужа. Кругом лужи, стояли люди в зеленых кителях и без. А совсем рядом, возле пожарного ящика он увидал того самого веселого долговязого малого, который давеча заглянул в кибинет. Только сейчас этот малый был не х.. ни веселый. И в руке у него был табельный «Макаров»… Гарик видел, как на ушастом лице таможенника угрожающе шевельнулись губы, выплевывая одно короткое слово. Была вспышка. А после Гарика слово с размаху ударили кувалдой по правому боку. Он кубарем слетел с забора и шмякнулся о землю. Полежал немного, переводя дыхание. В ушах звенело. Выполз из-под кустов на асфальт и поднялся на ноги. Из-за угла на узкую улочку вывернула машина с синей «мигалкой» на крыше. И тогда пришла черная боль. Она сбила Гарика с ног. Он упал на колени и стал заваливаться на спину. Не было больше ничего кроме этой боли. Все немногочисленные цвета ночи — темно-синий в небе, чуть-чуть зеленого в листве под фонарями и желтый в электрических бликах на асфальте погасли и перешли в инфрацвет…
…он долго лежал щекой на тротуаре, глядя на покосившуюся улицу. Машина с «мигалкой» куда-то пропала… Гарик попробовал подняться. Руки были липкими и скользили… Кое-как встал на ноги. Улочка то и дело норовила завалиться в небо. Чтобы не упасть Гарик уперся руками в колени. Он стоял посреди дороги и прохладный ночной ветерок обдувал его белое залитое потом лицо. Дурнота понемногу отступала. С его правого кроссовка на асфальт медленно стекала кровь. Кровь была черная, густая и глянцево блестела… Гарик повернулся спиной к тому забору, с которого грохнулся о землю, и комичной походкой сильно выпившего человека пошел прочь, не разбирая дороги.
* * *
…свет свечи подвижный и красноватый ложился на страницы. Оксана читала:
Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости…
— Страх-то какой! — подумала, Оксана и взглянула в окошко.
За окошком, перечеркнутым крестом рамы, раздвигая кучерявые облака, неторопливо проплывал серебряный таз луны. Страшная человеческая пятерня шлепнула вдруг по оконному стеклу и с резиновым скрипом сползла вниз, оставляя на стекле черные следы.
-Ой, мамочки! — вскрикнула тихонько Оксана и стиснула в кулачках край одеяла.
Посидела немного, собираясь с духом, после поднялась с узкой девичий кровати и, взявши ухват, как была, босая, в легкомысленной ночнушке вышла за порог мазанки в росистую траву.
Возле дома лежал парубок в джинсах. Он лежал навзничь, вытянув обессиленную руку к окошку. Лунный свет серебрил его юное безусое лицо.
— Божешь-ты мой! — сказала Оксана и поставила ухват к стене.
Взявши парубка под мышки, она поволокла его по росистой траве и после через порог, в дом. Парубок постанывал.
Пульхерия Ивановна добрейшая тетушка Оксаны проснулась, разбуженная неурочным шумом, и вышла из-за занавески в линялом ветхом капоте и чепце. Обе женщины – юная и зрелая склонились над лежащим в забытье парубком и увидали, что его до синевы бледное лицо искажено предсмертной мукой.
— Кончается, — уверенно сказала тетушка.
— Афанасия Иваныча буди! Он же у нас фельдшер, — сказала Оксана. – Подлатает малек паренька.
— Ты, девонька, чай забыла спросонья, — отвечала тетушка Пульхерия. — Афанасий Иваныч с вечера за кордон уехал. К рыбарям.
Парубок застонал в этот раз как-то особенно жалобно.
— Ах, ты, господи! Я мигом! — всплеснула руками Оксана.
Она набросила на плечи теплую шаль, чтобы сберечься от ночной прохлады и выбежала в сени. И тотчас снова вбежала в избу.
– А вы, тетушка, пока воды ему дайте или не знаю чего…
— А ты-то куда? – спросила ее добрейшая Пульхерия Ивановна.
— За кордон! За Афанасием Иванычем! — отвечала Оксана, уже выбегая из сеней, и бежа по росистой траве вниз, к речному берегу.
* * *
…Оксана совершенно выбилась из сил и бросила весла. Мимо, разрезая носом серебренную фольгу реки, прошел пограничный катер. Оксана помахала катеру рукой, с катера в ответ погудели в гудок. Ее утлая лодочка закачалась на невысокой волне. Закачался дальний берег Донца, закачался пограничный Белый Город на холмах, спрятанный в купах темных деревьев. Закачалось сказочной красоты серебряное небо с нарисованными кучерявыми облаками и чуть ущербным мятым тазом луны… Оксана смотрела на пограничный город и видела шпажки фонарного света бьющие сквозь густую листву. Под городом, по низу холмов стоял Донец и был он весь будто вылит из стекла, словно зеркальная дорога.
— Что же это я, дура, сижу посреди реки, а парубок там помирает, — отругала себя Оксана и взялась за весла.
* * *
Оксана чалит лодку. Идет по скрипучим мосткам к кособокой хибаре, стоящей на сваях над водой. В окошке хибары еле теплится свет. Толкает фанерную дверь. В хибаре на столе, сооруженном из двух ящиков, горит керосиновая лампа. Возле стола сидят тутошние рыбаки Петр и Павел, и ее добрейший дядюшка, фельдшер Афанасий Иванович. Стол застелен газетой, на газете стоит початая бутыль самогона и три кружки со сколотой на боках эмалью. Лежит средних размеров сушеная воблина. Афанасий Иванович, облокотясь нетвердой рукой о ящик, душевно поет,
— Чудный месяц залез на березу…
Он сильно пьян.
Рыбаки оборачиваются и видят Оксану. Та стоит в дверях. За ее спиной излучина Донца. На фоне подвижного серебряного блеска стройный девичий силуэт кажется вырезанным из черной бумаги.
Неожиданно старые часы, висящие на стене хибары, принимаются бить. Механическая кукушка на пружинке кукует двенадцать раз. В России полночь.
— Давно бухать сели? – спрашивает Оксана.
— Четверть часа, — веско говорит Петр (а может быть Павел – Оксана их вечно путает) и стучит ногтем по бутыли, отмечая уровень выпитого зелья.
— Дядюшку твоего с устатку повело, — объясняет Оксане Павел, а может быть Петр.
Всего-то четверть часа, думает Оксана, успею, как не успеть…
— Подсобите дядю до лодки довести, — говорит она рыбакам. – Беда у нас.
А Петр и Павел хоть и, выпивши, однако, понимают, что беда, что надо, и, взявши Афанасия Ивановича под локотки, волокут по скрипучим мосткам и грузят в лодку. Оксана садится на весла и правит через реку к родимому берегу. Пограничный катер гудит Оксане в гудок. Оксана в ответ машет рукой. Ее добрейший дядюшка Афанасий Иванович громко икает. Лунный свет омывает его отрешенное пьяное лицо и серебрит сединой казацкий смоляной чуб. Чуден Донец по тихой погоде.
— Чего стряслось-то? – спрашивает вдруг дядюшка трезвым голосом.
Взглянув на Афанасия Ивановича Оксана то ли видит, то ли ей мерещится в колдовском и обманном лунном свете, что добрейший дядюшка ее трезв и будто не брал нынче в рот хмельного. Получилось, думает Оксана. Мы уже прошли середину реки и теперь снова у нас, на Украине. До полуночи еще далеко и, значит, дядюшка не пил пока самогону…
* * *
На обеденном столе, при свете свечного огарка Афанасий Иванович копается рукой в развороченном боку паренька. Находит пистолетную пулю. Сшивает медицинской нитью края страшной раны.
— Ой, батюшки! – причитает Оксана, глядя на перемазанное кровью недвижное тело парубка.
— Не боись, племяша, — говорит дядя, – свезло ему. У нас, у человеков, знаешь, сколько внутри всего понапихано. Прорва! Куда не ткни, обязательно какую ни есть селезенку-печенку зацепишь. А подранок твой в рубашке родился. Мякоть ему «маслина» посекла и всех делов… Эх, молодо-зелено, до свадьбы заживет, — и Афанасий Иванович лукаво подмигивает племяннице.
Кладет иглу с продетой ниткой парубку на живот возле пупка и утирает со лба испарину рукавом халата.
— Что-то уморился я, девонька, — говорит Афанасий Иванович мягким добрым голосом и кричит жене. – Пульхерия, душа моя, мне бы квашенной капустки закусить!
— Дядюшка, дядюшка! — теребит его Оксана, — вы же парубка не залатали еще…
Дядюшка тяжело опускается на стул.
— Чудный месяц залез на рябину – поет он душевно.
Внезапно часы с кукушкой, висящие в горнице на стене, принимаются бить полночь.
— Сама видишь, толку от дядюшка теперь никакого, — говорит Пульхерия Ивановна, выходя из-за занавески в линялом ветхом капоте и чепце. — Бери иголку.
— Боязно, — отвечает Оксана.
— Знаю, что боязно, — говорит Пульхерия Ивановна. — А только как же мальчишка с незашитым животом жить дальше станет. Ты уж, голубушка, постарайся.
Оксана стискивает зубы, наклоняется над столом и берет иголку…
* * *
Оксана поднялась засветло, накинула поверх ночнушки ветхую телогреечку и пошла в хлев. Задала корму коровам, подоила свинок и почистила курей. Опосля, вышла за околицу, и плеснула на дорогу ведро свежих помоев… Донец был весь укутан туманом. Земля уходила из-под ног в вниз, молочную бездну. И только на востоке, за рекой, там, где вставало солнце туман чуть светился розовым… Оксана постояла на околице, поглядела немного на туман и пошла к дому. Еще издали она увидала, сидевшего на завалинке своего добрейшего дядюшку, фельдшера Афанасия Ивановича и шибко подивилась, потому, как Афанасий Иванович не имел привычки вставать ни свет не заря. А подойдя ближе, Оксана увидала, что это не ее добрейший дядюшка сидит на завалинке, а давешний подстреленный парубок в дядиной старой рубахе и длинных кальсонах с завязками. Тот сидел, скособочясь и обняв себя одной рукой за туго перебинтованный живот. У парубка было измученное бледное лицо, черные круги под глазами и всклокоченные волосы. Словом, он был дивно хорош собой.
Оксана уронила поганое ведро в крапиву возле дорожки, подошла и села рядом на завалинку.
— Привет, — сказала она. – Меня Оксаной зовут.
— А я – Гарик, — сказал Гарик. — Это ты меня заштопала?
— Это все мой дядюшка, Афанасий Иванович. Он у нас фельдшер. Ну и я немного… А кто это тебя кто подстрелил?
— Таможня, — хмуро ответил Гарик.
— Так ты, что, контрабандист?
Гарик подумал немного .
— Ну, типа, да, — согласился он. – Контрабандист.
— Прикольно, — сказал Оксана. — И что ты теперь будешь делать, Гарик-контрабандист?
— Не знаю, — честно ответил Гарик.
Он глядел, прищуря глаза, как над крышей сарая поднимается розовое солнце. Потом обернулся к Оксане.
— Слушай, у тебя нет сигаретки? – спросил Гарик. – А то курить смерть, как охота…
* * *
Серьезный Человек стоит в кибинете возле стола и держит в руке командирские часы модели «Штурмовик». Мертвенный электрический свет заливает его гладко выбритое худое лицо, лишенное особых примет.
По другую сторону стола стоят два дюжих таможенника. Их широкие румяные лица румянее обыкновенно. От них сильно пахнет мятной жевачкой.
— Где курьер? – спрашивает серьезный человек.
Глядя в разные, стороны таможенники тщательно откашливаются и одергивают кителя.
— Э-э-э… Внизу. В морге, — говорят, наконец, оба, разом.
Серьезный Человек делает движение бровью.
— При попытке к бегству… Застрелен… Едва не убег…
Серьезный Человек прячет часы в карман пиджака. Выходит из кибинета. Быстро проходит по коридору, спускается по лестнице в подвал, толкает обитую стальными листами дверь. Щелкает выключателем. Идет по разбитому кафельному полу к столику на колесах. Сдергивает простынь… На столе лежит Гарик. Он недвусмысленно мертв. Он выглядит неопрятно. Правый бок разворочен пистолетной пулей выпущенный из табельного оружия.
Серьезный Человек глядит на Гарика. Невозможно понять, о чем он думает, ничего невозможно прочесть в его бесцветных глазах. У него за спиной переминаются с ноги на ногу таможенники с лиловыми пятнами на рожах.
— Мы еще услышим о Бобе, — говорит Серьезный Человек в диктофон. — Он скоро вновь совершит ужасное преступление. Но как в песне поется, кто знает, где и когда.
Серьезный Человек выключает диктофон и укрывает Гарика простыней.
Июнь 2010 Лыткарино
