XI
Спустя два часа экипаж выехал из Парижа, оставив в глубине души горько сладкий след несбывшихся фантазий и грёз. Осенний город растаял в темноте, и Готель почувствовала себя несколько разочарованной; частично своей наивностью. Всю свою любовь к этому великолепному городу она могла бы передать этой девочке, но теперь…, теперь она ни на что на свете не променяла бы её. Этот ребёнок стал для Готель долгожданным подарком, который она хотела больше всего. И на это сокровище она не могла наглядеться. Ежеминутно она, то откидывала покрывальце, то накрывала в заботе, то оставляла край, заглядывая под него ежесекундно, и снова накрывала полностью, ненадолго удовлетворившись и пытаясь приучить себя к мысли, что теперь у неё есть девочка. Здесь, рядом.
Малышка послушно спала, что невольно создавало в уме Готель картину их будущего мирного уклада и тёплого домашнего очага. Укутавшись в эти приятные, греющие мысли и обняв левой рукой корзину, она задремала и очнулась уже на рассвете от пронзительного крика.
Первое общение с ребёнком, к удивлению Готель, прошло неожиданно слажено. Вовремя поняв, что малышка проголодалась, она остановила экипаж, поднесла к её губам кувшинчик с молоком, и та, обхватив губами соску, довольно продолжительно ела, пока не остановилась и не окунулась обратно в сон.
К полудню девочка проснулась снова, но молоко не брала, пока её не перепеленали. К вечеру же проснулась опять и не брала молоко, хотя была суха, но плакала, плакала и плакала. Готель с шальной головой в ужасе металась из стороны в сторону, не понимая что происходит с ребёнком. Она брала девочку на руки, клала обратно в корзину, просила ехать потише, но ребёнок кричал изо всех сил, не желая ни есть, ни спать, что единственная мысль, которая оставалась у Готель, что малышка скучает по маме.
– Не плачь, девочка, – говорила она тогда, – сам Господь Бог не будет любить тебя больше, чем я.
Но очень скоро у самой Готель глаза были не суше, чем у ребёнка, и она была готова стучать в любую дверь за любой помощью. А потому в следующей деревне им посоветовали обратиться к некой мадам Фернáнд, пользующейся в этом месте особым уважением и имеющей с полдюжины своих собственных чад.
– Какая у нас здесь красавица, – ласково заговорила та, доставая девочку из корзины.
Женщина прижала ребёнка к себе, немного покачивая, и продолжила дальше тем же умильным тоном:
– Мы просто соскучились по общению, да? Такие маленькие дети плохо слышат, если их не брать ближе. Им нужно чувствовать тепло и успокаивающий голос совсем близко. Я укачивала много детей, и должна признаться, что вы просто счастливица.
Малышка снова спала.
– Вы уже придумали ей имя?
– Да, я…, – растерялась Готель, – её зовут Мария.
В это время Готель сидела, опустив руки, с уставшими глазами и головой. И больше всего её выбивало из колеи, что другой женщине, не ей, которая пожелала это дитя больше вечной жизни, а любой другой она покорилась и заснула.
– Похоже, вы слишком устали, – сказала мадам Фернанд, – я постелю вам в другой комнате, а сама присмотрю здесь.
– Нет! Я останусь, – испуганно запротестовала Готель, вопреки чему, сейчас ей больше всего хотелось взять ребёнка и бежать из этого больно гостеприимного дома, как можно дальше.
Но не прошло и получаса, она заснула здесь же, за столом, не выпуская корзину из рук; как и проснулась утром, всё так же, держась за неё обеими руками, но открыв глаза, заметила, что мадам Фернанд кормит девочку на руках.
– Нам пора, – вскочила на ноги Готель.
Но малышка продолжала есть, и женщина оставалась столь же спокойной, несмотря на причуды девушки. Всё внутри Готель обрывалось от этой картины. «Как она может, – летало в её голове, – как может она поступать с ней так жестоко, быть столь хорошенькой в руках чужого человека и не чувствовать той огромной, накопленной столетиями любви, которой с кровью исходит её сердце».
Едва девочка заснула, её положили в корзину. Мадам Фернанд наполнила кувшинчик ребёнка новым молоком и положила несколько пшеничных лепёшек для её странной мамы.
– Спасибо вам, – сказала Готель, выходя.
– Храни вас Бог, – ответила женщина.
Половину дня девочка спала, как заколдованная, недвижимая и беззвучная, что Готель уже чувствовала нарастающую скуку по её писку, пусть даже тревожному. В ней снова скопились силы и она не находила себе места в ожидании общения с ребёнком, так что когда та снова подала голос, Готель была готова ответить ей вниманием. С важностью и церемонией воистину достойными принцессы, она сменила малышке пелёнку, дала молока, и пока та ела, следовала примеру мадам Фернанд – говорила с ней тихо и ласково, нежно прижав ребёнка к груди.
– Надеюсь, ты простишь меня, если когда-нибудь тебе случится всё узнать и оставить меня. Но я обещаю любить тебя и беречь, как родную, заботиться о тебе и сделать твоё детство счастливым. И я хочу не упустить возможность и заранее сказать «спасибо тебе», ибо мне это нужно больше, чем тебе.
Всё получилось. Ребёнок снова спал, и Готель была так счастлива, что еле сдерживала себя, чтобы не закричать от переполняющей её радости. А главное, она готова была бежать на край света, лишь бы не потерять это чувство. Как и победное чувство превосходства над остальными, ибо сейчас ей открылась иная верность – созидаемое родство – гораздо большая потеря, чем страх преследования королевой. Теперь Готель не сомневалась в каком уединении она останется с девочкой, и что не сможет она делить своё счастье ни с величественными городами, ни с мужем, каким бы славным он ни был.
Они направлялись в Шамбери, минуя ночью Лион, без остановки, без каких-либо колебаний; и прибыли на место утром, когда городок ещё спал. Не беспокоя горожан ранним визитом, Готель вернула экипаж на окраине и, повесив на руку корзину, пошла навстречу Альпам.
Сентябрь был сухим, а лес бесшумным и пустым. Редкая птица, захлопав крыльями, взлетала с дерева или издавала недовольный вторжением крик. Пока девочка спала, Готель ступала низинами и холмами, коротала случайные дорожки и умывалась в прохладных ручьях, ставя при этом корзинку непосредственно рядом с собой. Когда же малышка просыпалась, она садилась на первый попавшийся валун и всецело предавалась общению с ребёнком.
– Не переживай, – говорила она, спаивая девочке остаток молока, – скоро будет деревня, и я куплю тебе ещё. Да, да. Но только на вечер и утро. Ты должна согласиться, что молоко обязательно должно быть свежим.
И, видимо, девочка согласилась, потому как сразу после кормления, на её лице появилась ярко выраженная сытая улыбка.
Последний раз Готель оставила башню совсем недавно – три года назад – через два года после того, как Эмерик под предводительством своего военачальника Артура де Ришмона вернули Франции Париж. И это было долгожданное и радостное событие, учитывая тот факт, что до некоторых пор французы уже не надеялись вернуть себе столицу. Теперь же Готель поднималась этажами башни с сознанием того, что, возможно, с этого времени, как и для англичан, Париж будет закрыт для неё навсегда. Грустила ли она о том? Несомненно. Жалела ли? Нет. Ещё в дороге она поняла, что поставила бы на карту и Париж, и Лион, и Марсель, и всё что угодно за одно только это счастье, мирно спящее в её корзине.
Поднявшись, она отворила дверь в зал, и её лицо покраснело от неловкости, когда она увидела, как неубрано оказалось внутри. Это было невероятное ощущение – смущение перед спящим младенцем, столь велика оказалась зависимость и важна признательность этого самого важного в её судьбе человечка и самого высокого гостя, посетившего её жизнь.
– Я знаю, малыш, пока это не выглядит слишком уютно, – поставила она на пол корзину, – но дай мне немного времени и ты увидишь, как хорошо здесь, – Готель прошла в центр и взмахнула в стороны руками, – особенно утром, когда заглядывает солнце. А в летнюю жару здесь так приятно и прохладно, и сквозь витраж вся комната играет разными цветами, – она живо двигалась по залу, открывала окна и торопилась успокоить больше себя от доставшегося им удела.
После чего присела к корзине и, глядя на ребенка, проговорила:
– Я, право, никогда не думала, что мы здесь окажемся. Но надеюсь, ты простишь когда-нибудь мою больную душу.
Да, это определенно был не Лувр и не Сен-Шапель, и, может быть, потому, убирая зал, в сердцах Готель ежеминутно клялась себе, что сделает всё, чтобы эта башня стала мечтой всякого ребёнка и настоящим домом её собственного.
В часе ходьбы в разные стороны от башни находилось, по крайней мере, несколько деревень, куда Готель могла сходить за молоком для малышки и купить что-либо для себя; что, кстати, стало прекрасным поводом ежедневных прогулок для её чада. Девочка просыпалась всё чаще и ела всё больше, и теперь не только спала, а к тому же издавала непонятные звуки, глядя на прозрачное ноябрьское небо. Готель смотрела в её глаза и ждала хоть какого-то ответа, но девочка только хаотично двигала руками и пускала слюну. Готель вздыхала, поднимала тяжелеющую со временем корзину и двигалась дальше:
– Если увидишь моё кольцо, обязательно скажи, – наказывала она, заглядывая под покрывальце.
Теперь девочка не была тонкокожим и ярко розовым эмбрионом. Её тело с каждым днём округлялось и белело, а на голове обозначился очень милый, светлый пушок. Готель её боготворила. Это был, без преувеличения, главный предмет её обожания. Ни к кому на свете она не проявляла столько деликатности и уважения. И если бы она могла заботиться о девочке, не прикасаясь к ней, вполне возможно, что так бы оно и было, ибо любое прикосновение принималось ею не иначе, как подарком и высшей милостью, не соизмерение чего доставляло бы Готель, наверное, физический дискомфорт. А потому она не могла видеть, когда кто-то проявляет подобную, непозволительную даже себе самой, фамильярность.
– Жусти́н! Жустин! А-а…, – звал свою супругу месье Морó, после чего махнул рукой и заговорил игривым голосом, – Как поживает наша девочка?
Из другой комнаты вышла мадам Жустин, которая вынесла узелок с продуктами, и пока Готель расплачивалась, её супруг не упускал возможности пообщаться с малышкой. Он протягивал ей указательный палец, и девочка крепко хватала его, держала, выпускала, а потом всё повторялось снова.
– Какая сильная! – смеялся месье Моро, и Готель политично улыбалась, глядя на их игру, хотя внутри неё уже свирепствовала неистовая буря, а сердце сжималось при каждом взгляде в их сторону.
– Нам пора, – прощалась она, снимая с прилавка корзину, и растворялась столь же бесследно, как и являлась.
– Ты не понаслышке знаешь, как опасно общаться с малознакомыми людьми, – отчитывала Готель по дороге, – да, месье Моро – хороший человек, но, всё равно, ты не должна быть столь легко доверчивой.
Наступала зима, но здесь вместо снега чаще просто шёл дождь. И у подножья башни, меж высоких кольев, Готель сооружала небольшой навес и ставила там корзину. Корзину, от которой она не отходила ни на шаг с того самого момента, как получила её из рук Ордена в Париже. Правда теперь, девочка едва помещалась в ней, и Готель выкладывала ребёнка на расстеленное одеяло, каждый раз, когда стирала или мыла посуду.
– Дождь, – констатировала она, закончив у ручья и усевшись под навес рядом с девочкой.
– Гу, – произнесла малышка.
– Не иначе, – задумчиво согласилась Готель.
И они возвращались в башню, где было тепло, сухо и чисто. Идеально чисто. Ребёнок начинал ползать.
– Я знаю, мы раньше не говорили об этом, – отвернувшись лицом к кухне, толковала Готель что-то в ступке, и девочка внимательно и сосредоточено следила за мамой, пока та не подошла и не села рядом, – но мы так устроены, – добавила она, разведя руками, и облизала палец испачканный остатком чего-то вкусного.
Малышка смотрела на неё большими, удивлёнными, зелёными глазами. Готель провела по губам девочки большим пальцем, оставив на них немного ещё незнакомого вкуса, и та сделала несколько лёгких движений ртом, пробуя сие новшество.
– Вкусно? – спросила Готель, на что девочка лишь поморщила лоб и размазала остатки яблочного пюре по лицу, – кисло, – кивнула Готель и вскочила обратно к кухне, – надо не забыть купить сахар, – добавила она оттуда.
К весне в деревню стали ходить реже. Ежеминутная потребность в молоке падала, и покупали фрукты, овощи и игрушки. В основном это были фигурки животных, чаще утки, лошади и птицы.
– Мария! Какая ты стала красавица! – качая головой, восклицал месье Моро.
Он доставал из кармана новую лошадку и вкладывал её в ладошку девочки.
– Это очень быстрый конь, он летит как по́ полю ветер, потому держи его в руках крепко, – говорил затейливым голосом он, и у малышки в коллекции появлялась очередная лошадка, такая же, как и остальные; похоже, он делал их сам.
Что мешало самой Готель называть девочку по имени, неизвестно. Может быть то, что противопоставить было нечего. Она хотела быть матерью и уже решила быть ею, но что-то внутри её тому сопротивлялось; она не знала, сможет ли слышать желанное «мама» и отвечать, и будет ли эта иллюзия любовью – королевская дочь, укрытая в тайной башне женщиной, мечтавшей вовсе не о заточении своего счастья, но спрятавшей его ото всех. И Готель не могла себе в этом признаться, да и не хотела. Не хотела принять себя такой. А окликнуть ребёнка Марией, значило ещё раз напомнить себе об этом.
– Нам пора, – говорила она и, буквально, вытаскивала девочку из рук месье Моро.
Слишком воспалена была её ревность, слишком больно отдавалась в сердце каждая мелочь. Каждое слово, каждый случайный взгляд в сторону девочки делал лицо Готель бледным от едва сдерживаемого негодования; и она сдерживала себя, через натянутую улыбку, через суетливый расчёт монет. И чем старше становилась девочка, тем большим стрессом становился для Готель каждый следующий поход в деревню, последней чертой чего стал случай по осени, когда они в очередной раз отправились за покупками, и девочка, увидев месье Моро, издала столь радостный крик, что его звук прошёл ледяной стрелой через всё тело Готель. Разве она заслужила этого? Разве месье Моро заслужил такой почести? Разве месье Моро жертвовал Богу столько, сколько жертвовала она? Разве месье Моро ездил в осаждённый Мон Сен-Мишель? Разве ждал он этого ребёнка триста лет? Разве бросил он всё что любил до этого?
– Иди к маме, – уводя ребёнка, уверенно сказала Готель; и теперь уже определённо, с резными лошадками и прочими совместными выходами было покончено.
По возвращении, Готель спустилась этажами в поисках ненужных лоскутков, цветных обрезков и разной нитки, возможно, оставшихся от шитых ею в прошлом платьев. От минувших мыслей, всё ещё не отпускающих, она с трудом могла сосредоточиться, а потому долго перебирала на полках одни и те же вещи. Много здесь осталось ещё от астронома: ножи и прочие предметы домашнего обихода, старое огниво, пустые мешки под пшеницу, два пакетика с семенами рапунцеля; Готель заглянула внутрь и подумала, что, должно быть, они были уже мертвы, поскольку пролежали на полках целую вечность. Готель взяла мешки, семена и поднялась наверх.
Это было время, когда Марии уже исполнился год, и наступала пора учиться оставаться одной, пока мама будет отлучаться из дома. Хотя обычно Готель предпочитала выходить утром, совсем рано, например, чтобы набрать хвороста для камина; торопливо обходила округу и возвращалась ещё до того, как малышка проснётся.
День всегда проводили вместе, чаще у подножья башни, на траве, под ласкающими лучами солнца. Когда же предстояло выйти вечером, до деревни, Готель укладывала девочку пораньше и была с ней особенно внимательна и нежна. Каждый раз, покидая башню, она знала, что ребёнок может проснуться в любой момент, и тогда рядом должен быть хотя бы кто-то.
– Познакомься, милая, это Софи, – показала она только что законченную тряпичную куклу, – можно она сегодня послушает сказку с тобой?
Тогда начались сказки. Поначалу совсем простые: о потерянной горошинке, о бравом птенце и солнечных лепёшках. Частенько Готель выдумывала такие истории на ходу. Понимала ли их девочка, неизвестно, но совершенно точным было одно, что она очень любила их вечерние чтения, ласковый голос своей матери, верила ему всей душой и доверяла всем сердцем. На её лице отражалась каждая прочитанная строчка, каждое незначительное переживание заставляло вспыхивать её глаза от радости и крепко сжимать Софи от волнения за крошечные судьбы маленьких героев в их увлекательном приключении.
Потому, сколько бы долго Готель не размышляла о целесообразности и нравственности называть друг друга своими именами, когда девочка просыпалась, она неизбежно звала «маму», и объяснять в такой момент ребёнку, что всё не так как выглядит, по крайней мере, жестоко и уж тем более глупо.
Возможно, не что иное, как эта неизбежность стала их первым шагом навстречу друг к другу. В этой девочке было гораздо больше разумного, чем Готель успевала взять, и иногда казалось, что именно ребёнок ведёт её за руку, а не наоборот. Страшные истории об избалованных детях тоже оказались неправдой. Девочка ходила по дому так тихо, словно боялась побеспокоить мамину внутреннюю меланхолию или в святости её берегла, как если бы она стала воздухом, наполняющим их маленький мирок. Она сжимала свои губки и смотрела на маму, в ожидании её тёплого голоса.
– Софи не спит? – спрашивала та ребёнка, держащего за руку свою куклу, и девочка отрицательно мотала головой, – ну пойди, полежи с ней, пока она не заснёт, – говорила тогда Готель.
Девочка ложилась на кровать и впадала в послеобеденный сон, как и во всякий другой раз, доставляя куда меньше хлопот, чем её кукла. В такое время Готель открывала окно, садилась на подоконник и, наслаждаясь солнечным небом, доедала остатки детского пюре.
Ещё одна зима прошла за книгами из библиотеки астронома, коих, впрочем, оставалось не много. Большинство были прочитаны, другие попросту не интересны, и теперь, когда разгадка её цветка мирно спала в другой комнате, а необходимость греть друг друга с приходом весны прошла, здесь можно было устроиться самой, а девочку оставить в прежней, нарочно превратив её в детскую.
Сперва Готель перебрала книги, полностью разгрузив один из двух шкафов; разложила понравившиеся во втором, а остальные отнесла на двадцать четыре ступени ниже. Потом положила опустевший шкаф передом вниз, из чего получилась достаточно прочная и широкая кровать, которую оставалось лишь застелить.
– Один, два, три, четыре…, – повторяла в унисон девочка.
Раньше Готель не знала, сколько ступеней ведёт в их башню, но с ежедневными уроками арифметики она открыла для себя их число. Как и число облаков, проплывающих каждый день над остроконечным шпилем башни, и ещё количество бабочек порхающих над травой, а также, сколько стебельков рапунцеля взошло у них под окном этой весной.
– Где ты это взяла? – спросила Готель, увидев девочку с фиолетовым колокольчиком в руке, и та показала в сторону, туда, куда осенью, безо всякой надежды, Готель высыпала из окна башни залежалые семена.
Их цвет навеял Готель воспоминания о лиловой улице и о Марселе, и о том, сколько счастья дарило ей прежде выращивание подобной красоты. Неужели у неё совсем не осталось той веры? Что заставило её просто выбросить в окно бедные семена? Ведь должно было что-то остаться, что-то живое, как и в этих семенах. Тот небольшой кусочек юной веры в прекрасное, который, несомненно, стоит передать и девочке.
Готель решила исправить эту ошибку, что стало новым уроком для них обоих; и к чтению сказок и счёту ступеней прибавилась ежедневная забота о фиолетовых колокольчиках. Выходя гулять, девочка первым делом доставала небольшой горшочек, черпала им из ручья и, стараясь не расплескать воды, шла выливать её под стебли цветов. Потом она садилась на корточки и смотрела как «они пьют». Каждый день.
Готель, в свою очередь, подогревала интерес ребёнка, помогая ей ухаживать, поливая, если та забывала, полола цветы от сорняка, рыхлила под ними почву, чем, в результате, заметно облагораживала их вид. За лето стебли окрепли и стали настоящим предметом гордости её чада, и, естественно, девочка их больше не рвала. Хотя их можно было есть, и стебли и коренья, но Готель не смогла бы так травмировать вложенную в них душу ребёнка, а потому весь рапунцель доцвёл до осени, пока не рассыпался на семена.
Готель дорожила отзывчивым характером девочки и берегла его. Перед каждым уходом из башни она долго сидела у детской кровати, что-то рассказывала, баюкала, гладила её мягкие, золотистые волосы, и даже припомнила несколько несложных песенок из тех, что напевала на камнях Сибилла.
– Осень пришла совсем рано, не ровен час выпадет и снег, – тихо проговорила Готель.
Последние следы лета растворялись в желтеющих листьях, и небо всё чаще становилось серым и не предвещающим.
– Я обещаю вернуться раньше, чем встанет солнце, – прошептала она и поцеловала ребёнка в лоб.
Девочка не придала этим словам особого внимания, и скорее всего потому, что никогда не чувствовала отсутствия мамы. Ведь даже уходя за покупками в деревню, та возвращалась ещё до полуночи, когда малышка видела свой первый и самый крепкий сон.
Предстоящая же дорога до Шамбери занимала около трёх часов в одну сторону, но, несмотря на это, Готель была настроена, при любом раскладе, вернуться к рассвету. Чем дальше она отходила от дома, тем сильнее колотилось её сердце. Небо становилось темнее, и с каждой минутой дорога скрадывалась перед взором, заставляя идти всё быстрее; хотя не столько наступающая ночь, сколько бегущее за ней время подгоняло её призрачными тропами и безликими овражками. Но за сомнительными просёлками и молодыми полянками скоро являлся знакомый бор или тяжёлый на подъём холм, стойко воссоздающий в памяти неизменную карту местности. В отличие от городов, где за одно столетие сносят церкви и дворцы, воздвигают новые соборы и замки, в природе всё меняется очень мало. И реки текут в том же направлении, и горы тянутся своими вершинами всё так же к небу, и звёзды мерцают над головой неподвижно и луна освещает кроны деревьев с той же ажурностью и неиссякаемо светлой драматичностью.
Когда Готель вышла к пастбищам Шамбери, она поклялась бы, что провела в дороге целую вечность, и солнце вот-вот взойдёт над головой, осветив ей дорогу в ад. Но это было не больше чем внутреннее волнение за оставленного в затерянном доме ребёнка; хотя, возможно, благодаря тому, она оказалась в городке ещё задолго до полуночи. На улицах было уже безлюдно. Кое-где в домах пока горели огоньки, да и те гасли, стоило отвлечься в сторону.
Едва ступив на главную улицу, она свернула налево, к крепкому двухэтажному дому с широкими бараками на заднем дворе. Этот дом Готель посещала прежде, когда ходила искать в орешнике потерянное кольцо. Около двухсот лет назад, его хозяин – месье Морен и его супруга, разводили здесь овец, потому начать Готель решила именно отсюда.
Дверь открыл светловолосый мужчина тридцати лет, приятно сложенный, в светлой тунике, перевязанной на поясе верёвкой. Его лицо было свежим и гладким, а голубые глаза со всем вниманием взирали на ночную гостью, терпеливо ожидая услышать причину её столь позднего появления. Готель, в свою очередь, оказавшись несколько неготовой в суе увидеть симпатичного мужчину, даже немного смутилась от подобной неуместности, отчего ранее простые слова приобрели в её горле иное звучание, добавляя пущей неловкости к её и без того сомнительному вторжению.
– Простите за поздний визит, месье, – откинув капюшон, обнажила она крупные чёрные пряди и поймала себя на мысли, что теряет контроль над своим женским естеством, – не осталось ли у вас на продажу овечьего меха? – проговорила она торопливо, тем временем делая шаг назад и готовясь тут же уйти.
– Много ли?
– Всего на одно одеяльце, – махнула издалека Готель.
– Войдите, – предложил тот и исчез внутри.
Готель постояла снаружи какое-то время, но потом, почувствовав себя в темноте, да на пустой улице совершенно брошенной, вошла внутрь. В доме было так же уютно, как и прежде. Ей даже показалось, что тот глиняный кувшин стоял на столе точно так же, как и когда мадам Абель много лет назад приглашала её на ночь. Но теперь здесь что-то изменилось, что-то другое, нечто, что Готель пыталась для себя определить, пока мужчина был в другой комнате, и не могла. Но определила сразу, как он появился снова; это были его руки, красивые от работы и чистые от ума, и глаза, как её ручей, журчащий вокруг башни, прозрачный до самого дна, и его голос, тёплый, словно тот мех, который он принес.
– Надеюсь, этого хватит, мадмуазель, – проговорил он, положив мешок на стол, – я, честно говоря, уже не ожидал, что он кому-то понадобится. Обычно всё разбирают сразу после стрижки.
То ли невыносимое чувство далёкой ностальгии, витающее в этом доме, то ли его мягкий, участливый голос в сочетании с её двухлетней тоской по мужской ласке, но что-то переполнило её сердце. Она стояла, запустив руки в приятно мягкое руно, и не могла найти в себе сил и смелости повернуться к нему лицом.
– Что-то не так? – спросил он.
– Да нет, всё хорошо, – ответила она, всё ещё не оборачиваясь.
– Если этого не достаточно, я постараюсь достать к следующему разу ещё, – тихо добавил мужчина.
Но Готель не ответила, а лишь замотала головой.
– Вы в порядке? – снова спросил он.
Готель не отвечала, а прерывисто вздыхала, пытаясь придумать способ скрыть или оправдать прилившую к щекам кровь.
– Да, – наконец, шмыгнула носом она.
– Простите? – поговорил за спиной тот.
– Этого определённо недостаточно, – решительно проговорила она.
Мужчина пришёл в чуть заметное замешательство, поскольку не вооружённым глазом было видно, что меха в мешке, хватило бы на любое одеяло и ещё маленькое одеяльце в придачу.
– Не расстраивайтесь так, прошу вас, – попытался он её успокоить, – уверяю, если вы зайдёте снова, я обещаю найти вам ещё.
– Я была бы вам признательна, месье, – подняла она высоко голову, вложив в голос как можно больше официальности.
– Кристóф, – решил представиться тот, – меня зовут Кристоф.
«Ну, естественно, – в себе улыбнувшись, подумала Готель, – мало, что он красив как Бог». Но она ничего не ответила, только бросила на стол несколько монет, схватила мешок и спешно вышла за двери дома.
– Вы придёте? – услышала она вслед, но снова ничего не ответила и скоро исчезла за углом улицы.
Обратная дорога пролетела незаметно, ибо все мысли Готель были заняты минувшей встречей. Снова и снова она проворачивала в голове их диалог и удивлялась своему нечаянному поведению, как то: смущение, вводящее её в краску или внезапный каприз, и молчаливый побег, как будто ей вдруг исполнилось пятнадцать. Она даже уселась на валун в лесу, до того её пробрал смех. Немного отдышавшись, она посмотрела вверх, туда, где на неё с непониманием смотрели звёзды и перешептывались последние листья.
Была полночь. Рядом на траве лежал мешок с овечьим мехом, явно большой для одного детского одеяльца. Готель закинула его на спину и пошла к башне.
Когда она вернулась, до рассвета было ещё далеко. Девочка спала, и Готель легла к ней рядом. Несмотря на усталость, она всё ещё не засыпала. Она думала о Кристофе, о том, чтобы вернуться к нему как можно скорее.
– Гулять, пошли гулять, – лепетал ребёнок.
– Спускайся, только осторожнее, – отвечала Готель.
– Софи! Софи! – вспоминала вдруг девочка.
– Она уже внизу, – успокаивала та.
По весне на улице каждый день устраивался «пир на весь мир», а потому, порой, там оставалась не только Софи, но и кукольные горшки, тарелки, ложки и вся остальная трапезная атрибутика. Благо, ночи были сухими и тёплыми. Летом солнце прогревало ручей настолько, что девочка, придя набрать воды для рапунцеля, задерживалась в нём, а иногда и садилась в воду целиком, плескаясь из него во все стороны. Она могла барахтаться там целую вечность, но Готель, боясь полуденного солнца, уводила ребёнка на обед и вскоре укладывала спать.
Наступало долгожданное время дневного отдыха. В горячий, летний зной девочка спала до четырёх часов к ряду, и Готель, особенно, после очередной прогулки в Шамбери, чувствовавшая себя как выжатый лимон, с нескрываемой радостью падала на постель и вставала под вечер ещё более ослабленная, с ватным телом, но, тем не менее, невероятно счастливая. Иной день они просыпались в оранжевых лучах заката, и тогда Готель спускалась на улицу, забирала с прогулки Софи и поливала насквозь просохшую под рапунцелем землю.
– А почему у меня растут волосы, а у тебя нет? – спрашивала девочка.
– Потому, что ты ещё маленькая.
– Но Софи тоже маленькая, – удивилась та.
– Софи – кукла, – пояснила Готель, – как бы человек.
Это была правда, волосы девочки со временем становились всё длиннее и краше. Их цвет был подобен солнечным лучам, а пряди легки и почти неосязаемы. Был лишь один предмет, который давал такие же ощущения, а именно – цветок, подаривший Готель это любопытное дитя, а Марии Анжуйской в прошлом году ещё одну здоровую девочку.
– А почему мы не ходим к другим людям?
– Потому, что снаружи ещё очень опасно – война и болезни, а многим людям просто не хватает еды.
– Тогда почему они не придут к нам?
«Наверно, из-за этого цветка в ней столько добра», – подумала Готель. И узнав, что Софи – «как бы человек» и, в отличие от рапунцеля, не живёт, девочка стала уделять больше своей заботы ежедневно нуждающимся в том колокольчикам, нежели кукле.
– Почему вы хоть раз не останетесь до рассвета? – удивлялся Кристоф.
– Рапунцель, – улыбнулась Готель, – если я не полью их утром, они неминуемо слягут под полуденным солнцем.
– Вы водите бедного Кристофа за нос, – удручённо качал головой тот.
– Это наша правда, мой милый пастырь, – отвечала она, нежно проводя по его щеке рукой.
Готель не хотела рассказывать о существовании своей девочки, а потому отшучивалась и говорила первое, что пришло в голову.
Она уходила из Шамбери, едва небо начинало светлеть, заходила в ближайшие к дому деревни и покупала ночной хлеб или свежие яйца. Она поднималась по ступеням башни совсем тихо, вслушиваясь в её тишину и стараясь не разбудить ребёнка, а как только оказывалась наверху, сразу заходила в детскую и садилась у постельки.
– Рапунцель, – улыбнулась сама себе Готель и погладила девочку по волосам.
Всё вроде бы устроилось. Не считая того, что, не желая смешивать те два мира, которыми она жила, Готель приходилось делить себя надвое. Но она возводила их и бродила меж ними ночами, ясно отдавая себе отчёт, что любое их столкновение окажется кому-нибудь катастрофой.
– Узнав, что принцесса влюбилась в пастуха, и не желая отдавать свою дочь замуж за простолюдина, король заточил её в самой высокой башне своего замка и посадил ей на стражу дракона о трёх головах, – читала очередную сказку Готель, – лишь тот, кто сможет освободить её, станет ей законным мужем, провозгласил государь.
Чем был вызван такой сюжет, непонятно. Возможно, Готель не хотела далеко ходить за историей, а может быть, пусть и подсознательно, но была намерена создать в уме ребёнка похожую модель и за пределами башни. Так или иначе, девочке очень понравилась эта сказка. И, наверное, как раз потому, что история эта давала ей ощущение общности с героиней. Она наряжалась в цветные ленты и бродила по дому, то и дело, наступая на них, чуть не падая.
– Я похожа на принцессу? – спрашивала она.
– Да, мой цветочек, – отвечала Готель, вплетая ей в волосы лиловую ленту, – ты самая настоящая принцесса.
Маленькая Мария не могла знать, сколько правды ей было сказано за эти годы. И уж тем более, ту грань, за которой начиналась сказка, ей было уже не уловить. Всё стало возможно в этой воистину волшебной башне. И даже самое невероятное здесь становилось правдой, а любая правда в одно мгновение превращалась в вымысел. Не было никакого смысла скрывать правду, ибо ею здесь являлось всё.
– А почему принцесс всегда заточают в самую высокую башню? – спросила тогда девочка.
– Их отлучают земли и ходьбы по ней, в назидание их высшей принадлежности, – отвечала Готель.
Мария несколько погрустнела:
– Если я буду принцессой, как же я буду ухаживать за своими колокольчиками.
Весь этот день девочка не покидала башню, исправно следуя своему высокому положению, но под вечер, ненадолго, всё же отреклась от престола и вышла напоить рапунцель водой.
– Напиток богов, – заметила Готель, подавая Кристофу бутылку.
– Оно не вероятно, – отпив из бокала, удивился он, – но где вы его взяли?
– Старые запасы, – махнула рукой она, – всё ждала подходящего случая.
– Судя по его нектарному вкусу, вы ждали как минимум лет сто, – пошутил Кристоф.
– In vino veritas1, – улыбнулась Готель.
Их ночи были бессонны, но не столько от любви, а прежде всего от того, что Готель даже на секунду боялась сомкнуть глаз.
– Поспите, хоть час, – говорил он ночью.
– Не могу, – отвечала та, поднимаясь с постели.
– Рапунцель, – досадовал Кристоф.
– Рапунцель, – отвечала Готель.
– Я бы хотел знать вас, – говорил он, целуя её плечи.
– Знать нечего, – отвечала та, слегка повернув голову назад, – заблудшая овца и только.
Она видела, как облака в вышине озарились розовыми лучами, и первый щебет птиц, пробующий на звучность утреннюю прохладу, торопил её шаг. И столь же быстро она прокручивала в голове предстоящие дела. Что нужно было ещё успеть в деревню, купить пшена и молока на утро, и всё это прежде, чем проснётся Рапунцель. И свечи. Свечи, которых в запасе осталось, наверное, всего несколько штук. Готель ненадолго остановилась перевести дыхание и посмотрела на гаснущие в небе звёзды:
– Почему я зову её Рапунцель? – чуть слышно проговорила она себе под нос и заторопилась дальше.
Но сейчас её больше волновало другое. Её привязанность к Кристофу, изначально явившаяся ей лишь плотской утехой, с каждым годом перерастала в зависимость его присутствия и внимания. Она ловила себя на этой мысли, когда выбирала к выходу платье или расчёсывала перед зеркалом волосы; когда спешила сготовить ужин и неотрывно следила за закатом солнца.
– Не будешь есть кашу, тебя спасёт Парцифаль, – глядя на ребёнка через туринское зеркало, строго проговорила Готель.
– А почему меня надо спасать? – положив в рот щедрую ложку каши, спросила девочка, и Готель невольно улыбнулась, очередной раз взглянув в зеркало на своё непорочное дитя.
Затем отложила расчёску, старательно расправила на талии складки нового платья, разбросала за плечами свои чёрные волосы и, со вниманием приблизившись лицом к зеркалу, задумчиво произнесла:
– Каждая женщина, хоть раз в жизни, мечтает, чтобы её спасли.
И Готель мечтала. Она надеялась, что Кристоф – этот прекрасный мужчина, возможно последний мужчина, который любил её в её жизни, станет той некогда упущенной возможностью исправить то, чего она не успела исправить прежде.
– Я люблю вас, – сказала она вдруг в темноте.
Кристоф подался к ней, но та в испуге лишь отдалилась прочь.
– Но вы уйдёте, – вернулся он назад.
– Простите, – заплакала Готель, – просто мне кажется, я этого ещё никому не говорила.
– Вы словно сожалеете о том, – осторожно заметил тот.
– Простите, – плакала она, – простите меня.
– Но за что? – недоумевал мужчина.
– Простите, прошу вас, – разрыдалась она, – просто простите.
Эта сцена вынудила Кристофа зажечь в доме все свечи и принести холодной воды своей каянице.
– Могу ли я отпустить вас? – спросил он, когда та немного пришла в себя.
– Да, – закивала головой Готель, – я в порядке.
Она прятала в сторону распухшие глаза и спешила выскочить за порог. Под впечатлениями, слезами и раздумьями обратная дорога прошла совершенно незаметно. И, наконец, пройдя через ущелье, Готель была готова вернуться в этот мирок, созданный ею и лишь ею судимый.
– Боже милостивый, – услышала она в следующую секунду прямо за спиной.
Она обернулась и в нескольких шагах увидела Кристофа, с неподдельным восхищением созерцающего башню.
– Что…, что ты тут делаешь? – с большими испуганными глазами заговорила она как можно тише, при этом подняв ему навстречу руки, словно пыталась что-то остановить или предотвратить.
– Хотел увидеть рапунцель, – улыбнулся он.
– Нет. Тебе не стоило этого делать, – чуть живая проговорила она.
– Я не мог отпустить вас одну после вашего срыва.
– Тебе не стоило этого делать, – всем сердцем досадуя, повторила она.
Её глаза были переполнены паникой, она перебирала в воздухе пальцами, как по струнном своих мыслей, судорожно отыскивая в уме способ сохранить оба свои мира, но с каждым мгновение её лицо всё больше наполнялось отчаянием и горькой решимостью; и, наконец, сделав единственно возможный для себя выбор, она бросилась к Кристофу, со всех сил прижавшись к его груди.
– Но как же твоя любовь, – прошептал он в её лицо совсем тихо.
– Прости, – заплакала она, – слишком рано, я пока не готова её отдать.
Она целовала его лицо, пока глаза его не закрылись, а обессиленное тело не легло на утреннюю росу. Готель упала рядом с ним на колени и гладила его по рубахе и лоб, губы, и плакала над ним.
– Прости, прости, – повторяла она, захлёбываясь слезами, но вдруг затихла и, собрав воедино всю свою злость, ударила его кулаком, с рукоятью залитого кровью клинка, по груди, – ты бы понравился ей! – прорычала она и, словно испугавшись сама себя, быстро взглянула на башню.
Солнце уже стояло высоко и капельки крови начали присыхать на сверкающем лезвии Эмерика. Готель медленно поднялась с земли, её руки сильно дрожали, а весь перед её нового платья грубел, темнел и становился бордовым. Если бы девочка сейчас выглянула в окно, она бы увидела страшную картину; придя к этой мысли, Готель, не мешкая, взяла мертвого Кристофа за руки и оттащила в сторону от окна. Она знала, что уже никогда не сможет рассчитывать на Божью благосклонность, тем не менее, поднимая ступенями башни, она молилась, чтобы Мария ещё спала и не видела её возвращения.
– Камин, – улыбнулась девочка, выйдя из детской и потирая кулачками сонные глаза, – солнце же! – на её лице было почти радостное удивление, как бывает в день праздника или когда в доме происходит для ребёнка нечто совершенно необыкновенное.
День выдался действительно на редкость солнечным и буквально с окончания завтрака девочка начала по обыкновению степенно готовиться к прогулке, и Готель не могла придумать ни одной обоснованной причины, чтобы её остановить.
– Сегодня мы останемся дома, – сказала она сухо и невзначай.
Девочка обомлела; она посмотрела на свои руки, с горшками, совками и прочей так необходимой на дворе утварью:
– Но после обеда солнце спрячется за вершиной горы, – объясняла она.
– Мы останемся дома весь день, – настойчиво добавила Готель.
– Но рапунцель, – забила, было, тревогу девочка…
– Рапунцель, нет! – не сдержавшись, выкрикнула Готель.
Наступила минутная тишина, в заключение которой у девочки задрожала нижняя губа, а по щекам покатились невероятной величины слёзы; она стянула со стула Софи и, крепко обняв её двумя руками, удалилась к себе в комнату.
– Рапунцель! – крикнула, было, ей в след Готель, но тут же, плюнув с досады, поправилась, – Мария! Мари!
У Готель начиналась мигрень. От утреннего камина воздух бы спёрт, и даже окно с заливающим через него солнцем было открыто практически бесполезно. Раньше она никогда не повышала голос на ребёнка, и от этой перемены ей становилось ещё хуже. Всего лишь несколько часов назад она потеряла Кристофа, а теперь в другой комнате плакала её девочка. Оба её мира столкнулись с оглушительным грохотом в её голове.
– Узнав о приходе своего возлюбленного, принцесса хотела предупредить его об опасности, но не успела, и дракон своим огненным дыханием преградил ему путь, – читала Готель вечером.
Мария, казалось, совсем не слушала сказку в этот вечер, а смотрела из-под стёганного овечьего одеяльца на маму, внимательно, словно не видела её никогда. Готель также мысленно была далека от сюжета. Этой ночью ей предстояло похоронить Кристофа, своего любимого, возможно, последнего мужчину в своей жизни, и при этой мысли у неё на глазах наворачивались слёзы.
– Бедный пастушок метался во все стороны, спасаясь от огня, – пересиливая себя, проговорила Готель и почувствовала, как тёплая ручка Марии легла в её ладонь.
– Не плачь, мамочка, – тихо проговорила девочка, – он спасёт её.
Готель закивала в ответ, хотя с болью осознавала, что её саму уже никто не спасёт. Её единственный спаситель этой ночью нашёл своё пристанище возле покойного астронома, а с ним легла в землю и всякая надежда на спасение. Возвращаясь в башню, Готель плеснула черпак воды под, повесивший голову, рапунцель и поднялась наверх.
1459 год.
В одних книгах писали о морях и океанах, в других о невиданных животных, бескрайней пустыне и фантастических песчаных дюнах. Так много всего было в книгах; их герои встречали друг друга на городских площадях, возлежали на пирах и пели в соборах. Когда Мария была ещё маленькой девочкой, она выходила из детской с улыбкой, а чуть старше, с той же улыбкой выглядывала окно; но очень скоро даже поляна вокруг башни перестала быть внешним миром и стала скорее садом, какие бывают при знатных домах. Так говорилось в книгах: «Это было прекрасное место для мечтаний и прогулок перед сном». Прекрасное, но замкнутое. И из-за окружавших его гор не доносилось ни звуков войны, ни страданий, ни каких-либо других бедствий, кроме мерной песни сверчков по ночам, да шума ветра долетавшего со снежных вершин.
Но по отрочеству к Марии начали приходить другие мысли. Она неожиданно открывала, что материнская любовь, её окружающая, слишком болезненна и доставляет самой Готель много грусти, когда в любви той вдруг теряется необходимость. Так что с годами, немое позволение любить себя как дитя, стало горькой ответной любовью уже совсем взрослой девушки. А пока мама спала, Мария украдкой убирала дом, стирала, перебирала зерно и готовила еду. Украдкой читала. Украдкой взрослела.
По той же причине она ни разу не остригала своих уже непомерно длинных волос.
– Девушка заводит себе новую причёску, – сказала однажды и между прочим Готель, – как знак желания что-либо в своей жизни переменить.
А Мария не хотела ничего менять. Вернее, хотела, чтобы мама так думала. И когда та просыпалась, девушка снова становилась беспомощной, часы просиживала у окна; желала новых книг, пусть то будут даже сказки, спасительного принца на белом коне, хоть что-нибудь, лишь бы это «что-нибудь» поскорее уже произошло.
Готель же видела, как угасает её девочка в её присутствии и, напротив, как разгораются её глаза при взгляде в книгу. На каждой странице таилось что-то новое, то, что Готель всё ещё не готова была ей предложить. Но больнее всего было наблюдать, как с тем же интересом девушка перечитывала эти страницы снова; с тем же жадным интересом заново погружалась в те же строки. И с каждым разом это делалось более тяжёлым упрёком хвалёной материнской любви, однако достать в городе новых книг, означало лишь обречь себя и ребёнка на ещё бóльшую тоску.
Мария желала знать больше и уже не помещалась в этом «сказочном» мирке, как бы она того не скрывала; а Готель, меж тем, отыскивала в памяти сцены и умилялась тем моментам, когда её девочка ещё была настоящим ребёнком. Она не знала, когда этот ребёнок начал исчезать, когда она упустила этот момент? Но когда-то это случилось, а она продолжала опекать девочку с тем же усердием, как если бы той всегда было пять. И теперь любовь её зашла так далеко, что естественно выпутаться из неё стало практически невозможно. Готель даже смогла убедить себя, что её вечная жажда материнства была всецело утолена. Стоял лишь один вопрос: как сказать об этом девочке?
– Откуда у меня этот кулон? – спросила как-то Мария, разглядывая висящую на своей шее золотую лилию.
– Это подарок королевы, – сухо и не глядя, отвечала Готель.
– За что? – загорелась девушка.
– Это подарок тебе, – так же бесстрастно пояснила Готель.
Мария в изумлении осела:
– Но за что? – водила она по сторонам непонимающими глазами.
– В честь твоего дня рождения.
– Королева дарит всем подданным такие кулоны? – изумилась девушка.
И Готель, наконец, отвлеклась на неё с каким-то бесконечно глубоким, философским спокойствием, но, в результате, только отрицательно покачала головой.
– Рапунцель зацвёл, – расчёсывая волосы, безо всякой цели проговорила девушка.
Слишком много тишины скапливалось в их доме. Не говорили о книгах, не говорили о выходе из башни; с учётом того, что Готель регулярно уходила в деревню и даже в Шамбери за покупками. Мария же, ни разу не напрашивалась следом. Она предоставляла этот выбор матери, которая, вероятно, предложила бы ей выход сама, если бы посчитала его возможным. Из этой уступчивости друг другу и рождалась мучительная тишина. Некогда былое счастье день за днём крошилось на острые, ранящие осколки, смотреть на что равнодушно больше не оставалось сил.
Разве могла Готель предположить ещё десять лет назад, что открыв поутру глаза, предпочтёт остаться дошивать незаконченное платье вместо того, чтобы пойти увидеть свою девочку. Стежком к стежку укладывала она своё отчаяние, но надеялась, надеялась, пусть один ещё день порадеть о ребёнке. Она так старалась, приглядывалась к краям, приглаживала складки, даже что-то напевала себе под нос, а потом…, потом, будто что-то толкнуло её; одним движением она собрала шитьё в сторону и вышла в зал.
– Одна я могу не угадать с длиной, – начала, было, Готель, но увидела, как Мария в то же мгновение стремительно слезла с подоконника, спрятала за спиной какую-то книгу и густо залилась краской.
– Что ты прячешь? – спросила Готель.
Но та молчала, и казалось, вот-вот провалится со стыда. Готель медленно, но уверенно подошла к девушке и протянула руку. Мария достала из-за спины книгу и, отведя влажный взгляд в сторону, подала её матери. Это был роман Жербера де Монтрёй. Того самого Жербера, которого Готель однажды встретила на берегу Марселя.
– Но где ты взяла это? – удивилась Готель и тут же вспомнила, как лет, может, семьдесят тому назад, ради пустого интереса, она нашла эту книгу в одной из книжных лавок Лиона; «о женщине, которую оклеветали из-за её цветка»; книга была в довольно не плохом исполнении и в плотной кожаной обложке, но меж тем, Готель её так и не прочитала.
– Прости меня, – заслезила Мария, – прости, пожалуйста. Господи, я сейчас сгорю со стыда!
Но со стыда и боли в этот момент сгорала Готель; никто не приглашал её, она сама по неосторожности ступила на чужую территорию и оказалась в самом центре другой жизни; не жизни ребёнка, а зреющей, формирующейся души. Здесь не было места для иллюзий, перед ней стояла девушка, взрослеющая и непонимающая что с ней происходит. И от этого Готель стало стыдно, и от этого на глаза её проступила слеза. Ребёнка, на которого она так надеялась ещё пять минут назад, здесь давно уже не было.
– Какая ерунда, – постаралась улыбнуться Готель и вернула девушке книгу, затем спешно собрала бельё в стирку и как могла быстро оставила Марию одну.
Первое, что сделала Готель, когда спустилась к ручью, это бросила бельё на траву и плеснула себе в лицо холодной водой. «Вот и всё», – подумала она и взглянула на небо. Но вместо послушно парящих над шпилем облачков она увидела чёрный дым, выходящий из трубы башни.
– Мария! – крикнула в испуге Готель и кинулась назад.
Крашеная кожаная обложка повела себя предательски по отношению к девушке и изрыгала из-под себя неестественно чёрные клубы дыма, которые, по сути, выглядели более пугающими на вид, чем являлись на самом деле.
Когда Готель вбежала в зал, Мария, перепуганная до умопомрачения, трясущимися руками пыталась вытащить кочергой из огня пылающую книгу, но каждым движением только усугубляла положение. Волна воды хлынула в пламя, и камин зашипел и запищал, поверженный и пристыженный.
– Что ты творишь? – закричала Готель с пустым ведром в руке.
Мария дрожала, как осиновый лист и перебирала все слова, что только попадались ей на языке:
– Это всё книга, эта ужасная книга! И я разочаровала тебя, я хотела уничтожить её; мне было так жаль, что я расстроила тебя, что я просто хотела уничтожить её, – заплакала девушка.
– Ты слишком молода, чтобы решать что для кого значит какая-либо книга, – строго сказала Готель.
– Но ведь тебе они не приносят никакого удовольствия, кроме печали! Сколько я себя помню, ты не держала в руках книг, кроме слова Божьего! Ты презираешь их, и не терпишь их в моих руках. Я не знаю…, я не понимаю, о чём вообще они пишут! Что там за мир такой, как бы существующий! Какие могут быть беды, если у каждого человека есть сердце! И я не понимаю, что это за ужасная война с великими книгами?! Объясните мне, – требовала почти в исступлении девушка, – объясните мне, чего вы вообще держитесь в этой глуши? – добавила, наконец, она и закрыла глаза от страха, когда Готель подошла к ней почти вплотную.
– Не смей никогда портить книги, – ледяным тоном, отчетливо, наказывая указательным пальцем прямо перед носом девушки, проговорила она.
Затем она подняла с пола, брошенную в пожарном порядке, кочергу и вернулась к ручью.
Остаток дня в целом прошёл обыкновенно. Уже вечером, расстилая постель в своей комнате, Готель с иронией иллюстрировала в голове прошедшее утро; она вспоминала, как однажды утром сама сжигала в камине следы своего греха. «Вся в мать», – готова была сказать она.
– Прости за книгу, – заглянув почти неслышно и облокотившись о дверной косяк, проговорила Мария.
– Пустое, – ответила та, не отвлекаясь.
Девушка ещё немного постояла, подмываемая изнутри каким-то неразрешимым интересом, и, уже уходя, промолвила смущённо:
– Там говорили такие вещи…
– Иди спать, дорогая, – взглянув на девочку, перебила её Готель.
– Да, мамочка, – ответила та, исчезла за дверями и появилась снова, – прости меня, пожалуйста, я правда очень люблю тебя.
– Я знаю. Я тоже тебя люблю, дитя, – ответила Готель, и поцеловав маму на ночь, Мария исчезла снова.
Расстраивало же Готель не утреннее поведение девушки, а что то, что «держало её в этой глуши», похоже, растаяло вместе с весенним снегом.
– Мария, Мари, – говорила она следующим утром в полголоса у постели девушки, – я собираюсь в Шамбери.
Девушка насилу открыла глаза и, поморщившись от света, взглянула на мать:
– Я думала, ты сегодня будешь дома.
– Я знаю, я скоро вернусь, дорогая, – отвечала Готель.
Девушка перекутавшись в одеяле отвернулась к стене. Готель погладила её по волосам и встала с постели.
– Мам, – услышала она вдруг.
– Да, милая.
– Может нам пришлют из Лиона новых книг, – проговорила Мария.
– Да, я думаю, это возможно, – не без удивления согласилась Готель, – я попрошу об этом.
Однако эта случайная просьба явилась Готель не меньше чем испытанием. Ибо Мария просила сейчас вовсе не о книгах, а проявляла любовь. Ту самую, о которой Готель так мечтала когда-то. Ещё вчера девушка возненавидела книги за их свободу, а сегодня вдруг предпочла соблазнять себя этой же свободою. Ради чего был сей выбор? Остаться «в этой глуши» на радость маме? «О, это сладкое искушение! О, мой грех! – взмолилась по дороге Готель, – способна ли я на такую любовь, Господи? Ответь мне и дай мне сил!»
Придя в город, она с невероятной последовательностью обошла лавки, неторопливо складывала покупки, и каждый раз мучительно вздыхала, попадая взглядом на, лежащее на дне мешка, письмо; она зашла в три или четыре магазина вовсе без необходимости, то ли откладывая его отправку, то ли раздумывая о ней.
– Вы не подскажете, где я могу найти посыльного в Лион? – тихо спросила она бакалейщика, как если бы это было чем-то крайне не приличным.
– Камиль седлает коня, – жестом показал на улицу продавец, – успеете, если поторопитесь.
– Уже? – проговорила сама себе Готель и вышла из магазина с видом поверженным и сокрушённым, но всё ещё движимая какой-то внутренней силой.
– Вы Камиль? – спросила она влезающего на коня всадника.
– Да, мадам, – ответил с гордостью юноша, – у вас есть послание?
– Да, но…, – замешкалась Готель, – как скоро вы будете в Лионе?
– Вечером, – довольно засмеялся тот.
– Да, естественно, – улыбнулась она.
– Так вы будете что-то передавать? – спросил юноша, крепко натянув поводья.
– Я не знаю, – Готель огляделась по сторонам в поисках ответа на свою дилемму, – Господи, я не знаю!
– Я буду здесь завтра, если решите, – заключил тот и пришпорил коня.
Дикая боль пронзила голову Готель и она схватилась за неё обеими руками, не зная теперь, сможет ли, вернувшись, посмотреть своей девочке в глаза и признаться в своих слабостях сама. «Нет», – горько мелькнуло у неё в голове.
– Стойте! – крикнула она всаднику и побежала следом, – стойте, подождите!
Проехав всего несколько домов по улице, Камиль остановился.
– Вот, – протянула Готель письмо и несколько монет в оплату.
Она с лёгкостью выпустила деньги, но так крепко держала конверт, что юноше пришлось почти силой вырвать его из её рук.
Пыль на дороге уже давно осела, а Готель так и стояла среди улицы, словно вся её жизнь исчезла сейчас за горизонтом.
– Я позволила себе немного убрать в твоей комнате, – призналась осторожно Мария, когда Готель появилась у подножья башни.
Уборкой комнаты девушка деликатно назвала некоторую перестановку в шкафу. Всё ещё чувствуя за собой вину, она перебрала и протёрла от пыли книги, разложила их по темам и авторам, и аккуратно уложила обратно, освободив, тем самым, дополнительное место для новых.
– Я думала, ты сегодня пойдёшь за молоком, – на следующий день, случайно заметила она.
– Я хотела побыть дома, но если хочешь, – взволновалась Готель.
– Нет-нет, – успокоила маму девушка, – я собираюсь на поляну.
Это были странные дни. Готель почти не отходила от Марии; вдруг давала ей неожиданные наставления и почти с тревогой следила, как та с ними справлялась.
– Сковороду держи левой рукой, лопатку правой, – появлялась как из ниоткуда она.
– Не тревожься уж так, мам, – снова успокаивала её девушка, – я делала это уже тысячу раз.
– Прости, ты права, прости, – улыбалась Готель, садилась обратно за стол и следила дальше за каждым движением своей девочки; и так пока не провожала её до постели.
Она сидела у кровати Марии и гладила её по золотым волосам, ласково и ненасытно.
– Я хочу спать, maman, – не выдержав, прошептала девушка.
В эту тёплую ночь Готель не ложилась. Она сидела в зале и изо всех сил вслушивалась в тишину, чтобы услышать за стеной дыхание девочки, и будто слышала его. Так Мария и застала её поутру, выходя из своей комнаты:
– Как ты меня напугала, – схватилась за сердце девушка, – ты вроде собиралась сегодня в Шамбери.
– Да, – встала навстречу Готель, – прости, я не хотела, чтобы ты волновалась…, и по поводу новых книг, я…, знаешь, их может и не быть, – её лицо наполнилось какой-то бесконечной грустью, почти страданием, – но это ведь ничего, правда?
Глаза Готель стали совсем влажными и, казалось, слеза вот-вот скатится по её щеке:
– Я бы не хотела, чтобы ты очень переживала по этому поводу, – взяла она девушку за руку.
– Ничего страшного, мам, – погладила её по руке девушка, – я люблю тебя.
– Да! – не сдержалась Готель, – я тоже, тоже! Но знаешь, ты тогда так правильно всё сказала. Ты прости меня, хорошо? Я была слишком эгоистична, – почти плакала она, – ты не должна была здесь расти, – досадовала она на себя, – ты не должна, – повторяла она, заглядывая безумным взглядом девушке в глаза.
– Я люблю тебя, мамочка, – обняла её Мария.
– Я знаю, знаю, – немного успокоилась та, – просто…, дай мне знак, если решишь это изменить сама, – договорила Готель, вытерла слезу и ступила вниз по лестнице.
Погода была равнодушно прекрасна и располагающе ясна к прогулке. Но Готель не пошла в Шамбери. Она медленно побрела по «туринской дороге» и остановилась возле небольшого горного озерца; уселась на траву, оперевшись спиной о камень, и несколько часов недвижимо созерцала мерцающую в лучах водную гладь. День лениво тянулся по небу, бессонная ночь давала о себе знать, и Готель прогретая солнцем в душистой траве задремала, а открыла глаза, когда небесный диск уже едва касался вершин по другую сторону озера. Земля под Готель остыла, и она решила пройтись. Её путь ещё несколько часов оставался бесцельным; лишь к вечеру замысловатыми петлями и зигзагами, холмами и рощами она всё же вернулась в ущелье.
Поляна, полностью заросшая рапунцелем, залилась вечерним, оранжевым светом, торжественным, но безотрадным. И тишина. Она была слышна уже далеко, но пока не вверилась. И Готель поднималась ступенями башни, затаив дыхание и горько надеясь не услышать, кроме этой тишины ничего более.
Непривычная пустота открылась Готель наверху: окно, отворённое по-утреннему скупо, и не тронутая кухня к обеду. «Похоже, здесь никого не стало уже днём», – сглотнула она, подкативший к горлу, ком. Она прошла в комнату Марии и быстро закрыла глаза, словно что-то кольнуло её взгляд. На покрывале лежали длинные остриженные волосы и сложенная бумага – похоже, письмо.
Набравшись смелости, она развернула его, пробежалась по строчкам и так же наскоро свернула назад. «Ты всё решила верно, – проговорила сама себе Готель, глядя на раскинувшиеся по постели волосы, – когда-то это должно было кончиться».
Готель провела в пустой башне ещё одну ночь, а на следующий день отправилась в Лион и снова поселилась там, в своём доме на холме. Она больше не посещала Париж, но несколько раз ездила в Труа, в аббатство Паркле.
Она снова ходила в собор. В Сен Жан. Но не молилась, а чаще сидела на крайней скамейке и завидовала надеждам молящихся. Ей же просить у Бога было больше нечего, разве что прощения, поскольку за свою долгую жизнь она получила все земные блага и совершила все земные грехи.
Из её окна на холме, виднелся шпиль дома спрятанного за другими, один в один похожий на шпиль её башни, так что, казалось, достаточно отойти на несколько шагов в сторону и можно полностью увидеть её – башню, а может даже и девушку в окне. Но Готель никогда не нарушала эту иллюзию, она смотрела на этот шпиль по утрам и перед сном, оставляя на потом эту призрачную возможность – снова увидеть чудо.
– После трёхсот лет на бренной земле вполне можно отличить чудо от спасительно мерцающей свечи на краю леса. Да и что такое свечи по сравнению с океаном жизни, которым светились её глаза. Я видела этот свет; в каждом её шаге и каждом движении; в каждом её слове. Я даже чувствовала, как он растекается по моему телу. Я знала, что он изменит меня, сделает меня сильнее и увереннее в себе; но я никогда не предполагала, что этот свет сделает меня лучше.
Да этого и не случилось. Мои грехи ушли гораздо дальше моих пороков и теперь ждут меня где-то там, внизу. Надо признаться, нельзя жить слишком долго; даже если твоя душа чиста, к такому сроку ты невольно наделаешь ошибок. И самые тяжёлые из них нельзя ни исправить, ни искупить. Может быть, поэтому люди так долго и не живут. Мы зачем-то слишком нужны Ему там, в раю. И Он борется за каждую нашу душу и отбирает её, как только мы начинаем её губить.
Кстати сказать, я никогда не считала, что удочерение девочки было ошибкой. И дело здесь вовсе не в заточении. Все родители в своём воспитании создают эту башню, из правил и запретов, оберегающую их чада, только в нужный момент, не все готовы их отпустить. Вот.
Я слышала, что Мари вышла замуж за своего «принца на белом коне» и даже родила ему близнецов – мальчика и девочку. А ещё я помню каждое слово в том письме, оставленном ею в башне:
«Похоже, всё это правда: и башня, и «принц на белом коне», ждущий меня сейчас внизу. Он прекрасен. Так что, теперь я знаю, кому королева дарит такие кулоны.
Я любила тебя, это тоже правда. И, наверно, ещё буду любить; слишком быстро всё случилось. И пока я ещё не утратила способность тебя благодарить, я хочу сказать тебе спасибо за твоё тепло, за искреннюю любовь и каждое нежное мгновение. За те выдуманные истории, что ты рассказывала мне перед сном, и которые казались мне невероятно правдивыми. И за мою, как оказалось, правдивую жизнь, которую многие сочли бы сказкой.
Р.»
(2011-2012)
Константин Подгорный
