III
Лион был серым, туманным, пустым и холодным. Крестоносцы остановили экипаж у церкви Сен-Мартен д’Эне, откуда вышел каноник и предложил им приют; потом подошёл к Готель и также предложил любую помощь:
– Друг Элоизы для нас такой же друг, – сказал он.
Готель передала несколько слов от аббатисы и сказала, что хотела бы остановиться у мадам Пенáр, и тогда другой священник прихода проводил её к дому мадам.
Это был старый, но крепкий дом с каменными стенами и массивными деревянными перекрытиями, а мадам Пенар была простой женщиной тридцати лет, в узорчатом фартуке, со сплетёнными в толстую косу волосами, с мужем и сыном шести лет. Она была той женщиной, для которой свой дом это предмет гордости и любви.
– Клеман был прав, когда говорил, что вы просто красавица, мадмуазель, – сказала она, увидев Готель.
Мадам Пенар подала на стол хлеба, сыра и молока, и, пока Готель рассматривала дом, пошла приготовить ей комнату.
– Клеман спал здесь, когда бывал у меня, – говорила она, перестилая постель, – но, честно сказать, не так уж и часто. Как говорит его мать, надеюсь, когда-нибудь он поймет, что время, проведённое дома, куда ценнее, чем попытки завоевать чьё-то сомнительное признание.
– Признание?
– Да, мадмуазель. Клеман растратит всю свою жизнь, пытаясь подняться наверх, особенно видя, как, например, вам это удалось. И он будет это делать до старости, лишь бы не признавать своего поражение. Это страх, мадмуазель. Его погубит страх.
– А где ваш супруг – месье Патри́с? – решила сменить тему Готель.
– Он у соседа, кроет крышу, вернётся лишь к обеду, – ответила хозяйка.
На какое-то время наступила тишина. У стены беззвучно стоял мальчик; Жак – сын мадам; тихо и неподвижно, оперевшись на стену, как стоит забытая метёлка в комнате, куда редко заходят; он смотрел на свою гостью неприлично пристально, чем немного смутил Готель, отчего та рефлекторно поправила спереди волосы.
– А далеко ли Марсель? – вдруг спросила Готель, пытаясь оторваться от взгляда мальчика.
– Два дня пути, как до Парижа, – ровно ответила мадам.
Они ещё немного посидели в тишине, и Готель пошла прилечь, чтобы отдохнуть с ночной дороги. Она не спала и, как только солнце появилось над городом, вышла пройти по его улицам. Он чем-то напоминал ей Париж, и она подумала, что, может, найдёт для себя нотки Парижа и в своём новом пристанище. Готель купила немного карамельных яблок для Жака, а увидев в городе портную лавку, и кусок белого материала на платье. Вернувшись в дом мадам Пенар, она сразу принялась кроить и шить себе обновку. К вечеру получилось достаточно простое, но очаровательное белое платьице, тонкое и изящное от плеч до ступней. Девушка подумала, что жизнь её, возможно, изменится, так почему бы не подчеркнуть это новым предметом своего гардероба.
Готель ушла рано утром, когда месье Патрис и Жак ещё спали. Она тихо поблагодарила мадам Пенар за ночлег и направилась к церкви, где её ждал экипаж и охрана. Оставив Лион, они двигались весь день и ночь, а к полудню следующего дня в воздухе появилось нечто особенное, какое-то свежее дыхание из-за засаженных виноградом холмов. Сначала небо, казалось, упало куда-то за горизонт, и Готель выпрямилась как струна, пытаясь понять, где же оно исчезает; но потом всё снова скрылось за деревьями. По мере того, как экипаж спускался с холма, горизонт снова растворялся в синеве, и Готель снова выпрямилась. И этот запах свежести, в сочетании с запахом южных трав, совсем не такой как в Париже, пьянил; и у девушки совсем не оставалось никакого терпения ждать, когда же эта чарующая тайна, наконец, раскроется. И тут же, буквально за следующим поворотом, нескончаемая вереница бегущих мимо деревьев оборвалась и блеснуло! Бескрайняя, захватывающая всё воображение сверкающая гладь до самого горизонта. Море.
Девушка вскрикнула от восхищения и потребовала немедленно остановиться; она спрыгнула с экипажа и бросилась бежать вниз, через кусты и деревья, несмотря, что именно туда и спускалась дорога; потому что сил ждать больше уже не было. И она бежала, радуясь этой необъятной красоте, смеясь и подпрыгивая, как ребёнок, пока не оказалась на скалистом берегу. Она аккуратно спустилась по камням и коснулась воды. Это было чудо – солнце, играющее на воде; оно качалось и сверкало на каждой волне. Готель почувствовала соленый привкус воды и её приятную прохладу; она посидела там недолго, и затем вернулась к экипажу, каждый шаг оборачиваясь назад и глядя с улыбкой на море.
Через час прибыли в Марсель. Его порт с сотнями скрипящих на воде кораблей был огромен, а склоны над скалистыми бухтами были застроены множеством карамельных, а реже белых домиков, которые стояли друг над другом, как уровни амфитеатра.
Экипаж остановился у аббатства Сен-Виктóр – грубого строения с двумя массивными башнями, находящегося прямо в порту. Попав внутрь, Готель попросила у служителей воды, помыться и привести себя в порядок, после чего её проводили в свободную комнату, принесли немного еды, кувшин холодного виноградного сока и сказали, что «известят Раймунда о прибытии мадмуазель». Дверь закрылась.
Девушка переоделась в белое и вышла в порт. Несколько галер было пришвартовано непосредственно вблизи аббатства, с них беспрестанно сходили и снова поднимались на борт люди. Они носили ящики, катали по причалу бочки, что-то кричали друг другу вместе с чайками, покачивающимися на высоких мачтах, и всё это было удивительно и великолепно. Готель расправила свои черные пряди по ослепительно белому платью и, обратив лицо к южному солнцу, направилась к краю причала; несколько минут она мечтательно смотрела на солнце, танцующее на волнах, пока не услышала за спиной знакомый голос:
– Здесь всегда шумно.
– Мне нравится, – всё так же глядя в море, улыбнулась девушка.
– Здравствуй, – сказал Раймунд.
– Здравствуй, – ответила Готель, обернувшись.
Они какое-то время смотрели друг на друга молча, на расстоянии, словно желая удостовериться в своих чувствах.
– Бог услышал мои молитвы, мадмуазель. Я рад видеть вас в Марселе, – сказал Раймунд, почтительно склонив голову.
– Граф, – присела в реверансе та.
Юноша улыбнулся и подошёл к девушке так близко, что Готель невольно испугалась, что граф вот-вот услышит, как нещадно заколотилось в её груди сердце:
– Маркиз, – тихо произнёс Раймунд, – в Провансе я маркиз.
Затем он подал Готель руку и сказал:
– Я должен вам кое-что показать.
Они пошли по улице вьющейся вдоль берега, преследуемые молчаливой охраной маркиза.
– Я собираюсь поселиться на Сицилии, – сказала между прочим Готель, – возможно, для меня найдётся работа в королевстве их величества.
– Мадмуазель, не играйте так на нервах юноши! Вы же не оставите меня, едва приехали? – остановился маркиз.
– Мой милый друг, ведь у меня там есть свой дом, а здесь я буду гостьей, как вы тогда сказали мне в Париже, – и она взяла Раймунда за руки, пытаясь успокоить его волнение.
– Так я прошу вас, мадмуазель, признать Прованс своим домом. Ибо с этого момента, я обещаю вам полную поддержку в Провансе, в Тулузе, и в Нарбонне. Мое сердце будет разбито, если вы откажете мне видеть вас, любить вас и покровительствовать в любом порыве вашей душе, любимой мне и столь желанной.
Они свернули на улицу, поднимающуюся от набережной в гору, целиком выложенную из камня и сливающуюся со стенами домов в единый солнечный покров. Готель смотрела на Раймунда то искоса и задумчиво, а то начинала что-то петь и смеяться, отчего тот приходил в замешательство, чем ещё больше её смешил.
– Знаете, что мне больше всего нравится в Марселе? – вдруг спросила Готель.
– Что же? – со всем вниманием отозвался маркиз.
– Один молодой и очень серьёзный сеньор, – еле сдерживая улыбку, проговорила она.
Глаза Раймунда на мгновение заиграли счастьем и смущением.
– Я пошутила, маркиз, – снова засмеялась девушка, – не воспринимайте всё так серьёзно.
Раймунд печально вздохнул. Они прошли ещё около двадцати шагов, и маркиз остановился. Он открыл дверь одного из этих прелестных белых домиков на склоне и предложил Готель войти. Внутри было тенисто и прохладно. Через единственное оконце справа от двери солнце в эту прихожую со столом и несколькими шкафчиками совершенно не попадало, что, кстати, стало самым приятным первым ощущением. Зато слева по лестнице, этажом выше, располагалась чудесная, светлая и просторная опочивальня с большим окном и выходом на широкий, белоснежный балкон, находящийся как раз над прихожей. Вид отсюда открывался сказочный, и когда Готель вышла на него, она всплеснула руками от восхищения:
– Я прежде никогда не видела такой красоты! – воскликнула девушка и обернулась к вышедшему следом Раймунду.
И в этот момент она увидела, что всё окно опочивальни и вся её белая стена цвела лиловым вьюном, который она так старалась выращивать за окном своей мансарды в Париже. И Готель подумала, что не выдержит сейчас всей этой радости:
– О, мой милый друг, это просто невероятно.
– Теперь вы видите, мадмуазель, что я совсем не шутил, когда обещал вам Марсель, – он подошёл к Готель ближе и заметил, как прекрасна она в своём белом платье; и её светлая кожа, нежная и чистая, и чёрные брови надчёркнутые галочкой над большими серыми глазами, которые она теперь опустила.
– Я люблю вас, дорогая, и честен с вами. Я обещал вам дом с вьюном – вот он; и чайки в море за окном…
Маркиз ждал, что, может быть, теперь Готель посмотрит на него, но та словно боялась, что если поднимет глаза, то сей час сгорит от смущения.
– А где же снег? – вспомнил было юноша.
– Растаял, – виновато тихо проговорила девушка.
Некоторое время она тоже ждала. Ждала, что, может быть, он поцелует её, но тот никак не решался, и тогда Готель, улыбнувшись, поцеловала его в щёку; она провела рукой по его груди и повернулась к морю:
– Я хочу туда, – сказала она и показала на набережную.
– Я ещё никогда так долго не смотрел на море, – признался вечером Раймунд.
– А чем же вы так долго были заняты? – улыбнулась Готель.
– Когда в прошлом году умер мой отец, и я и мой младший брат Альфонс стали править Тулузой, мне практически приходилось всё делать самому. Так что, больше не осталось времени, ни чтобы смотреть на море, ни на другие свои желания.
– И вы всегда будете преданы Короне, – вспомнила слова Констанции Готель.
– Боюсь, это неизбежно, – заключил Раймунд с легкой улыбкой.
Он проводил Готель обратно до дома и, простившись, уехал к себе.
Следующее утро, как и каждое последующее, Готель встречала, глядя на море со своего балкона; глядя на входящие в порт и отплывающие из него корабли. Затем спускалась вниз, готовила себе еду и выходила в город. Относила сшитые платья в местные портные лавочки, покупала материал и продукты на портовом рынке. Ассортимент здесь был куда шире, чем в Париже. Проходящие суда везли товары из разных стран, останавливались в Марселе, пополнялись провизией, ремонтировали мачты, штопали свои паруса и отправлялись дальше.
– Вы непременно должны попробовать, как здесь готовят рыбу, – говорил Раймунд, с восхищением сомкнув большой и указательный пальцы на обеих руках.
– Я не ем рыбу, – смеялась Готель.
Маркиз приходил почти каждый день, и они часами сидели на балконе, делились всякими пустяками, читали друг другу книги или наблюдали за безмятежностью горизонта в полной тишине.
Так тешит лесть изольдин нрав,
Что может близок стать ей граф,
Хотя досель – Клянусь душой! –
Был с ней не ближе, чем со мной.
Пусть не сегодня, пусть с трудом,
Но граф поставит на своём.
Находчив он, собой хорош,
И с ней водой не разольёшь.
И я не знаю, как случилось,
Что королева не прельстилась
Им до сегодняшнего дня.
Дивите вы, король, меня,
Давая графу доступ к ней
По странной слабости своей
– Но вы ведь вернётесь? – спрашивал Раймунд, положа свою голову на колени читающей ему Готель.
– Вернусь, мой дорогой Тристан, – отвечала та, разглаживая тонкими пальцами его тёмные кудри.
– Я дам вам самый быстроходный из своих кораблей, чтобы наша разлука была хоть на миг да меньше, – вскочил воодушевлённый этой идеей маркиз.
Иногда он ещё вырывался из него, этот ребёнок, который ещё жил внутри маркиза, и Готель меланхолично улыбалась, встречая его.
До свадьбы Сибиллы и Рожера оставалось совсем немного времени, и очень скоро подошёл день, когда Готель должна была отправиться из Марселя на Сицилию. И в этот день, когда она, собираясь выходить из дому, открыла дверь, за порогом стоял Раймунд.
– Маркиз? – удивилась она, – что вы здесь делаете, я думала, мы встретимся с вами в порту.
– Я боюсь вас так отпускать, – как-то робко и заколдованно произнес он.
– Отпускать как? – не поняла та.
Раймунд подошёл к Готель совсем близко и после чрезмерно затянувшейся паузы, после того как она разгадала его намерение, и когда он уже прочёл о том ответ в её глазах, обуреваемый всей этой возникшей неловкостью, он всё же нескладно поцеловал её в губы и медленно отошёл назад, не зная что́ последует за этим мальчишеством.
– Теперь всё?
– Да, – потерянно ответил тот.
– Так вы желаете отпустить меня так? – ещё больше удивилась Готель, но заметив, что её юному другу сейчас не хватит сил ровно устоять на ногах, взяла его за руку и ввела в дом. Она провела его до самого балкона и там, на фоне безбрежной синевы и многоликих южных цветов она обняла Раймунда так спокойно и нежно, покуда сердце её молодого кавалера окончательно не успокоилось.
– Это я, Раймунд. Разве вы меня забыли? – тихо шептала Готель, гладя его волосы, – вы забыли наши прогулки у скал, как клали свою голову мне на живот и смеялись так чисто, над птицами, нелепо бегающими по воде?
– Но это другое, – улыбнулся он в сторону.
– Ничего не изменилось, мой милый друг.
Раймунд долго смотрел в её глаза и, наконец, поцеловал её. По-настоящему, долго и страстно, и Готель подумала, что продлись это ещё чуть дольше, у неё самой не хватит сил стоять на ногах. Когда их губы разомкнулись, Готель выдохнула глубоко, облегчённо и удовлетворённо:
– Теперь вы меня отпустите? – улыбнулась она, пошевелив талией.
– Никогда, – сжал её ещё крепче он.
Когда корабль отчалил, Готель стояла на его корме и смотрела на Раймунда, пока могла его разглядеть. Потом порт исчез из её видимости, но она всё так же стояла и смотрела всё так же, вспоминая их первый поцелуй. Она подумала, что, возможно, была не права, когда сказала, что ничего не изменилось. Изменилось многое и ей требовалось время, чтобы осмыслить это; время, которого теперь у Готель было предостаточно. Укачиваемая морем и всеми этими впечатлениями, она отправилась в единственную на корабле каюту и, улёгшись в ней на крохотной скамейке, крепко заснула.
К концу третьего дня, когда на горизонте показался Палермо, Готель подумала, что она вернулась в Марсель. Так он был похож. Порт и мачты, и горы вокруг. Сойдя на берег, она пошла по городу пешком. Палаццо Норманни, как все здесь называли королевский дворец, находился в глубине города, далеко от берега; но подходя ближе, девушка увидела насколько он был больше и краше королевского дворца на острове Сите. Она поднялась по его ступеням и сказала страже, что желает видеть их величество; потом терпеливо ждала, пока кто-нибудь выйдет, слушая во дворе щебет птиц и шелест листьев.
– Готель! – вдруг услышала она голос с порога и увидела сияющую от радости Сибиллу, – Готель приехала! – крикнула та куда-то назад и выглянула снова.
Сбежав по ступеням, девушка бросилась обнимать и целовать со слезами свою, приехавшую с родины, подругу:
– Я так рада, так рада! – заливалась слезами Сибилла.
– Всё хорошо? – обеспокоилась Готель.
– Всё хорошо, всё хорошо, – повторяла Сибилла, – всё хорошо, моя дорогая. Как я рада, тебя видеть.
Готель обняла её крепко и ободряюще гладила подругу по спине, пытаясь вернуть бедную девушку в чувства:
– Кажется, мне следует сшить вам новое платье, ваше высочество, – пошутила она, когда Сибилла несколько успокоилась.
– Да, – прерывисто выдохнула та, улыбаясь и вытирая глаза, – идёмте же, расскажете мне всё. Хотите есть?
– Если честно, очень.
– Ну, идёмте же, – потянула её за руку Сибилла, – идёмте.
Скоро подали ужин.
– Я рад, что вы будете гостьей на нашем венчании, сеньорита, – сказал Рожер, – Сибилла давно ожидала, чтобы кто-нибудь из её парижских друзей прибыл её проведать.
– На когда назначено венчанье? – решила осведомиться Готель.
– Через пятнадцать дней, моя дорогая, в новой церкви Санта Мария дель Аммиральо, основанной их величеством пять лет назад, – показала Сибилла взглядом на короля.
– Она не завершена, – уточнил Рожер, – но поверьте мне, сеньорита, уже сейчас это самое прекрасное здание на земле.
– Я с удовольствием посмотрю на неё, как только это будет возможно, – улыбнулась Готель.
– Завтра, моя дорогая, я приглашаю вас завтра с Розалией, она такие вещи обожает, – слегка махнула вилкой Сибилла, а затем, опомнившись, воскликнула, – Розалия! О, Боже, я не рассказала вам о Розалии. Розалия – премилая девочка, с их величеством дальней крови и с некоторых пор она живёт в Палермо, – деловито жестикулировала приборами Сибилла, – и скорее всего сейчас она на службе в церкви. На вечерне. Всецело Божье дитя. Но я дружна с ней необыкновенно.
– А ваша матушка, – спросила Готель, – она приедет на венчание?
– После неудачного похода Людовика это маловероятно, – вздохнула та, – Сицилия у Римской империи теперь не в большом почёте. Будто мы виноваты в их неудаче, – закончила она, видимо, постоянными словами Рожера.
– Вас посещал Людовик? – удивилась Готель.
– Нет, – ответила Сибилла.
– Он всё ещё в Иерусалиме?
– Я слышал от Папы, – откликнулся Рожер, – что его святейшество недавно встретился с королевской четой в Витéрбо, это Папская область на италийской земле, – пояснил король, – возможно, сейчас они уже во Франции.
– А как там Констанция? – спросила Сибилла.
– Я надеюсь, что с возвращением брата ей станет не так одиноко в стенах дворца. Она проводила всё своё время с Генрихом и Марией, когда я была там, и очень горевала, когда я уезжала, – ответила гостья.
– Почему же? Вы ведь вернётесь? – развела столовыми приборами Сибилла, – или останетесь у нас? – улыбнулась она.
Готель подумала о Раймунде и сказала, что «ещё не решила», хотя в глубине души прекрасно знала, что всё давно уже решено.
– Не забудьте, дитя моё, посмотреть ваш дом, – вставая из-за стола, сказал Рожер, – уверен, что увидев его, вы останетесь здесь навсегда.
– Я буду всегда вам признательна, ваше величество, за этот щедрый подарок, – благодарно склонила голову Готель.
Когда трапеза закончилась, Сибилла повела подругу по дворцу показать ей её комнату. Казалось, вечер ещё не наступил, но за окнами стало совершенно темно.
– Здесь рано темнеет, – заметила Сибилла и через паузу заговорила снова, – я прошу вас, моя дорогая, подольше не отъезжать в Париж, если вы, конечно, не решите остаться на Сицилии. Я чрезвычайно по вас соскучилась.
– Я покинула Париж, ваше высочество, – призналась, как сама себе, Готель.
– Вы останетесь с нами? – обрадовалась подруга.
– Я решила побыть в Марселе, моя дорогая, но я не хочу делать из этого много шума, – проговорила Готель.
– Нет! – остановилась, как вкопанная Сибилла, и по её лицу скользнула мысль, которую она тут же и озвучила, – Раймунд?!
– Да, – улыбнулась Готель и оглянулась по сторонам, испугавшись, как бы восторг их высочества не привлёк излишнего внимания.
– Нет! – как ребёнок открыла рот Сибилла.
– Да, – кивнула Готель.
– Граф Тулузы?
– Да, – снова кивнула та.
– Маркиз Прованса?
– Ну, да же, – порозовела щеками Готель.
– Герцог Нарбонны, – прошептала Сибилла и прикрыла ладонями рот, – нет! – так же шёпотом воскликнула она, а затем засмеялась от радости, двумя руками схватившись за живот, – вот это новость!
Это была действительно новость, и для Готель тоже. Она уже привыкла к мысли о Марселе, но Раймунд. Теперь это был не просто новый город, это был город, где жил Он. Город, который возможно станет колыбелью её взрослой жизни и её первой, настоящей любви.
– Они не так уж часто попадаются, – смеялась Розалия, глядя в ладошку Готель.
– Я вечно что-нибудь нахожу, – улыбнулась та.
– Если найдём ещё дюжину, можно будет собрать браслет, – крикнула, стоя, с огромного камня Сибилла.
Волны били о камни, создавая шумные фонтаны из взлетающей вверх воды.
– Аа! – вскрикнула обдаваемая брызгами Сибилла, – мое платье, оно совсем мокрое, – засмеялась она.
Готель и Розалия посмотрели на неё, а потом друг на друга:
– Их высочеству пора принять ванну, – закричали девушки в один голос и побежали, прыгая с камня на камень, к Сибилле.
– Нет! Нет! Я вам запрещаю! Именем Короны! – кричала Сибилла, падая с девушками в воду.
– Смотри, – показала на берег головой, проплывающая рядом с Готель Розалия, пока их подруга, сидя на камне, выжимала свои мокрые волосы.
– Что это?
– Грот, – с каким-то таинственным почтением ответила Розалия, и девушки молча проплыли вдоль берега, зачарованные этим мистическим произведением природы.
– Ты была там? – подняв над водой подбородок и медленно двигая руками, спросила Готель.
– Однажды. Там словно останавливается время. Оттуда не видно ничего, кроме бесконечного моря. Полная отрешённость, – говорила та, – если бы я хотела найти покой, то лучшего места было бы не придумать.
– Нам пора обсохнуть, – предложила Готель.
Девушки вышли из воды и поднялись по склону в пещеру. Она действительно была большая. Здесь можно было ходить в полный рост и Готель с Розалией, попав внутрь, долго изучали интерьер, пока не услышали снаружи голос Сибиллы:
– Готель! Розалия! Девочки, вы тут? – заглядывала она в пещеру.
– Идите сюда, ваше высочество, – позвала её Розалия.
– Осторожнее, моя дорогая, – отозвалась эхом Готель, – пол здесь не ровный.
Позже они разложили свои платья на солнце, у входа в пещеру и, оставшись в нижней одежде, сели на камни.
– А я бы лучше умерла, чем осталась одна, – призналась в разговоре Сибилла, – монашество не для меня.
– А меня не взяли в монашки, хотя их закрытый образ жизни мне и по душе, – продолжила Готель, – сестра Элоиза сказала, что это не моё.
– Ты знаешь матушку Элоизу?! – подскочила на ноги Розалия.
Готель согласно кивнула. Розалия задумчиво отвела взгляд, подняла одну ногу назад и развела руки в стороны, стараясь удержать равновесие, стоя на огромном валуне:
– А я слышала, что у неё был роман с каноником из Парижа, который закончился небесной карой для них обоих.
– Разве это грешно, любить? – вмешалась Сибилла, – разве Бог не учит нас любить?
Возможно, именно из-за этого вопроса Готель и не плакала, покидая сестру Элоизу. Она чувствовала, что дёргает в тот момент именно за эту струну, сплетённую из непонимания правил и канонов, из сердечной любви и греха быть любимой, из, быть может, не осмотрительного избрания пути, в тот момент, когда другие уже платят за сей неосмотрительный путь служением своей душой всё тем же правилам и канонам.
– Быть может то, что происходит между мужчинами и женщинами, это не любовь, – предположила Готель.
– Определённо, это способ рождения детей, – грустно улыбнулась Сибилла, – после того, как я рожу Рожеру наследника, я, безусловно, хочу девочку.
– А я хочу и мальчика и девочку, – ответила Готель, – я сама выросла без родителей, так что хотела бы подарить немного родительского тепла хоть одному ребёнку.
– А что случилось с твоими родителями? – спросила Сибилла.
– Чума, – ответила та, ложась на камень.
Розалия подошла к Готель сзади и начала гладить её, раскинувшиеся под солнцем, волосы:
– Это печально, когда дети остаются одни, если бы я могла такое предотвратить, то молилась бы день и ночь напролёт, чтобы такого больше никогда не происходило.
Прогулка дала лёгкую усталость, и девушки на какое-то время задремали под тёплыми лучами; и лишь Сибилла, глядя в небо, напевала по привычке свои несложные песенки. Когда температура спала, она поднялась на локтях и взглянула на море:
– Солнце садится. Нужно торопиться, если хотим успеть на вечернюю службу.
Надев обратно свои платья и взяв в руки сандалии, подруги неторопливо побрели в город, к церкви, в которой через две недели должно было состояться венчание Сибиллы. Город остыл, и Розалия, обувшись вслед за остальными, нагнала, идущую впереди, Готель:
– Вы уже видели церковь, сеньорита?
– Ещё нет.
– Их величество Рожер, собрал в этом храме все краски мира, которые видел в своих походах: и римскую колонну, и византийский стиль, и тунисский орнамент. Я вас уверяю, моя дорогая, вы никогда не видели прежде ничего подобного. Это, пожалуй, самый необычный храм из всех, что я видела, – с волнением договорила Розалия и после недостаточной, на её взгляд, реакции Готель она добавила, – а у вас есть любимый храм?
Готель поймала себя на мысли, что ни разу не была в храме. На неё, конечно, произвела впечатление церковь в Касселе и базилика Святого Стефана в Париже. Да, она провела несколько лет в монастыре, но не по своей воле. Она вдруг поняла, что никогда не ходила в дом Божий по зову своей души. Вся её вера была заключена в личном общении со своей Святой, и в посещении церкви, ради этого сугубо личного общения, не было никакой необходимости. Ещё ей подумалось, как могут люди, собираясь вместе, не мешая друг другу, общаться со Всевышним. Готель хотела сказать Розалии, что не знает католических святых, которым она могла бы доверить свои грехи, но тут послышался звон колокольни, призывающий горожан на вечернюю службу, и лицо её подруги засветилось от радости:
– Это она! – засмеялась Розалия, – Санта Мария! Побежали же, служба начинается!
И девочки бросились по улице, обгоняя друг друга и прохожих, пока не оказались на пороге Санта Марии дель Аммиральо. Последней вбежала в двери церкви Сибилла, налетев при этом на Готель и хмыкнув от смеха носом.
– Тщ! – обернулась к ним Розалия.
В это время священник у алтаря уже водил из стороны в сторону распятием в руках и бормотал что-то невнятное. В благоговейной тишине, стоя на коленях, вслед за священником повторяли его слова ещё несколько молящихся. Все стены были исписаны фресками. На одной из них Готель даже разглядела Рожера принимающего корону из рук Христа. Розалия же прошла вдоль скамеек и свернула на одну из них, позвав Готель и Сибиллу сесть рядом с ней.
– Здесь так тихо, – сказала осторожно Готель, – я думала, что это всё происходит более людно, – пыталась она завлечь в разговор Розалию, но та полностью погрузилась в себя. – Здесь совсем никого нет! – улыбнувшись, шёпотом настаивала Готель, обращая теперь к Сибилле, на что та снова хмыкнула, прикрыв себе кулачком рот.
– Двери храма открыты страждущим, если даже останется лишь один человек, чья душа ищет покаяния, служба будет проведена, – откликнулась Розалия.
Картина не менялась в течение получаса. Священник ходил из стороны в сторону, размахивал кадилом, молящиеся стояли, как вековые статуи, и лишь изредка кто-то покашливал позади из тех нескольких человек, которые подошли ещё позже девушек. В итоге всё закончилось также непонятно, как и началось.
Пока Сибилла сплетала тёмные волосы Розалии в косу, Готель стояла посреди храма, подняв голову вверх, и рассматривала зодчество сицилийских и византийских мастеров. Её взгляд притягивали картины из жизни Рожера. Много лет назад она так же смотрела на найденный в реке камушек, пытаясь понять что же с ним не так. Она положила руку себе на пояс, как раз там, где был её самородок, и подумала, что будь мастер, который мог бы так же чудесно придать её найдёнышу должный вид, то она бы смогла носить его, не скрывая его уродство от окружающих. Возможно, из него получился бы изящный кулон, серьги или браслет. Детство уже давным-давно кончилось, и необходимость в скрытом и немом спутнике теперь пропала.
– Когда-то считалось, – прервала её размышления Розалия, которой Сибилла всё ещё вязала косу, – что в волосах есть душа человека, его сила и ум.
– И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос с головы его. И начал ослабевать он, и отступила от него сила его, – прочитала из памяти Сибилла, заканчивая Розалии косу.
– Книга судей, глава шестнадцатая, стих девятнадцатый, – не отрывая взгляда от потолка, подвела Готель и чуть слышно добавила, – разве не привилегия Папы короновать вступающих на престол?
Всё время до свадьбы Готель прожила в своём доме, подаренном Рожером. Это был настоящий двухэтажный дом с погребом и зелёной террасой. Здесь также открывался прекрасный вид на море, и Готель, глядя на него, думала о Марселе и Раймунде. Здесь могла бы поселиться целая семья, но она жила здесь совершенно одна, наполняя своё сердце щемящим чувством, состоящим одновременно из одиночества и свободы. Странно, но притом, что у неё появилось столько мест, где она могла бы жить, в отличие от времени, когда она путешествовала, спала в повозке и только мечтала, что когда-нибудь у неё будет место, куда она сможет возвращаться как домой, её нигде не посещало ощущение домашнего очага. В Палермо она чувствовала себя оторванной от Марселя, в Марселе оторванной от Парижа, а Париж…, Париж так и остался сияющей мечтой, какой он был, как по дороге туда, так и оттуда. «Возможно, – думала Готель, – оно появится у меня в Марселе, с Раймундом. И там, пусть даже в небольшом тенистом домике, я буду знать, что нет более лучшего места на земле, чем встречающая у дверей прохлада, опочивальня с лиловыми цветами, танцующими под бризом за белёным окном, и широкий балкон, где мы будем вместе встречать и провожать корабли». Она думала о Марселе каждый день. Об узкой каменистой улице с одинаковыми домиками, которая напоминала Готель её крохотную улицу на левом берегу Парижа, среди множества остальных таких же. Должно быть, этот способ слияния с «остальным», способ спрятаться, укрыться, уединиться, построить свой маленький и неприметный окружающим мирок, и давал то так необходимое ей чувство уюта и покоя, которое она пыталась обрести.
А здесь было светло, просторно и открыто, что выбежав с утра перед домом и подняв взор и потянувшись руками к облакам и кружась на одном месте, можно было увидеть всё небо от края до края. Так, как это делала Сибилла, пока не падала на траву, смеясь от головокружения: «Нужно радоваться каждому дню, – говорила она, – кто знает чтó будет завтра». И ради этого завтра Готель старалась не касаться резных лестничных перил и не находить красоты в великолепной мебели устроенной здесь. Она боялась этого дома. Боялась влюбиться в него, настолько он был хорош. Готель не хотела впускать в себя этот дом, словно места в её душе для него уже не было.
– Оно прекрасно, – спускаясь по лестнице, сказала Сибилла.
Готель обернулась и увидела Сибиллу в свадебном платье. В платье, которое она сшила ей прошлой осенью в Париже:
– Вы́ прекрасны, ваше высочество, – улыбнулась Готель и подала подруге руку.
– Должно быть, там уже куча народу, – с натянутой улыбкой произнесла та.
– Всё будет хорошо, моя дорогая, – обняла её Готель.
– Я не знаю, – запаниковала невеста, – возможно, мы не правы, – залепетала она, мотая головой.
– Это нормально, вы просто волнуетесь.
– Это не нормально, это не нормально, – схватила Сибилла за руки подругу, и из её глаз брызнули слёзы, – всё слишком быстро, всё слишком быстро, душенька.
Готель снова обняла Сибиллу за плечи и поцеловала её в волосы, но та никак не желала успокаиваться.
– Бог не простит нам этого, – плакала она.
– Чего не простит? – спросила Готель.
– Грех, – посмотрела на неё распухшими глазами Сибилла.
– Да, Господь же с вами! Какой грех?! – не выдержала Готель.
Сибилла взяла её руку и приложила к своему животу:
– Я ношу его чадо, ещё не сочетавшись браком! – зарыдала она и прильнула головой к груди Готель, словно в тот момент ей было необходимо материнское внимание и прощение.
– Кто-то ещё знает об этом? – спросила Готель, когда та немного успокоилась.
– Никто, – ответила Сибилла, не поднимая головы.
– Я буду знать, – погладила её Готель, – слышите, ваше высочество?
Сибилла, надрывисто вздыхая, кивнула:
– Спасибо вам, моя дорогая. Спасибо вам, что вы есть, что вы здесь.
– Идёмте же, я помогу вам умыться, – ласково сказала Готель и снова взяла Сибиллу за руку.
В который раз удостоверившись, что подвенечное платье сидит идеально, Готель проводила их высочество к экипажу.
– И спасибо вам, моя дорогая, за подарок, – сказала, поднявшись в экипаж, Сибилла, – вы словно стали мне теперь сестрой, – улыбнулась она и дотронулась до мочки уха, где теперь висела небольшая, но очень изящная серёжка.
– Вам они очень идут, – ответила Готель.
– Как и вам, моя дорогая, – улыбнулась Сибилла.
Это было лучшее применение, которое Готель нашла для своего самородка – оставить память о посещении Сицилии, о дружбе и прекрасном времени на пороге любви, которое, кто знает, может никогда и не повторится.
Когда Готель подошла к Санта Марии, она уже не была такой тихой и безлюдной, какой виделась раньше. Всё кругом преобразилось. Фасад был наряжен цветами, жёлтыми и красными лентами, сплетёнными воедино. И люди. Множество людей. Безусловно, возглавив Сицилийское королевство и сделав свой флот одним из самых значимых в средиземноморье, Рожер получил признание не только своего народа, но и близлежащих государств, как бы те к нему не относились. А потому, почитающих имя их величества собралось на венчание предостаточно. Настолько, что Готель боялась не протиснуться через всю эту праздную толпу. Но подобравшись немного ближе, она услышала знакомый голос:
– Сюда! Поднимайтесь сюда! – кричала Розалия откуда-то сверху, и, миновав несколько человек и ступеней, Готель взобралась на широкий бордюр, где стояла её новая подруга. – Она приехала, – сияя от радости, выпалила Розалия.
– Да, – подтвердив это известие, кивнула Готель.
Сибилла сказала о приезде своей матушки, когда Готель подшивала ей свадебное платье этим утром. И это действительно была хорошая новость, потому как кому-то нужно было вести её сегодня к алтарю. Через час томительного ожидания ко входу церкви подъехал экипаж короля в окружении дюжины его охранников, и толпа взорвалась восторженными криками. Рожер вальяжно поднялся по ступеням церкви, повернулся к своему народу и сделал приветственный жест рукой. Розалия радовалась, как дитя, и время от времени, с очередным приливом радости сжимала руку Готель и смотрела на неё, улыбаясь и стараясь поднять настроение подруги на соответствующий такому событию уровень. И Готель отвечала ей тем же, видя какое удовольствие доставляет церемония венчания её спутнице. Она отгоняла прочь грустные мысли, и ей хотелось верить, что всё что случилось с Сибиллой и что ещё случится, будет оправданно любовью и счастьем её грядущего союза. Буквально несколькими минутами позже подъехал экипаж Сибиллы, из которого сперва появилась герцогиня и подала руку невесте, спускающейся следом; Сибилла увидела бегущих к ней по бордюру Розалию и Готель и засмеялась от этого зрелища, забыв на мгновение прячущиеся в глазах слёзы, отчего другие, возможно, приняли их за слёзы радости. То, что потом происходило в церкви, могла выдержать только набожная Розалия. Она жадно внимала каждому слову архиепископа, читающего столпы безо всякой остановки и выражения. Всё остальное было неподвижно, как перешёптывающаяся и покашливающая изредка картина, которая снова ожила лишь когда двери церкви снова открылись. Люди встречали свою королеву и кланялись, обращаясь к ней со словами «ваше величество».
– Мадмуазель, у нас такие же серьги, как у королевы, – шутила Розалия.
Неделю как тому назад она, по просьбе Готель, пригласила лучшего ювелира из Неаполя, чтобы тот сделал три пары абсолютно одинаковых серёжек в новом остроконечном готическом стиле, которому, притом, было строго настрого наказано «не использовать для украшений никакого другого сырья, кроме самородка», вверенного ему из рук Готель. Таким образом, покидая несколько дней спустя Палермо, часть её души, врождённой за много лет её благородному спутнику, оставалась на другом конце земли, географически связывая тем самым весь её жизненный путь с её италийскими корнями.
– Дорогая моя, Готель, – говорила Сибилла, прощаясь, – я очень благодарна вам за то, что вы приехали меня поддержать. Когда матушка моя уедет, я останусь здесь одна, в стране, где меня почитают королевой, но где сама я не имею ничего своего. Рожер хороший человек, но все его благие черты лежат очень глубоко в его душе, что порой он сам кается, что не может в нужный момент их обличить.
Сибилла с такой любовью держала руку Готель, словно это должно было что-то изменить:
– Я знаю, я должна вас отпустить, – говорила она, – но после столького времени, что нам посчастливилось провести вместе, мне только больше кажется, что я совершенно не успела вами налюбиться.
Готель крепко обняла королеву и сказала:
– Не забывайте, ваше величество, вы словно стали мне теперь сестрой, и если вам здесь станет худо, я вас всегда приму или приеду.
Корабль медленно покидал порт. Сибилла плакала навзрыд, отчего сердце Готель разрывалось на части и обливалось кровью. Ещё одно мгновение и, казалось, она была готова развернуть корабль; но вернуть пустое судно в Марсель, где её, вероятно, ждала любовь, ей было и совестно и жалко. Ей хотелось этой любви, она грезила о ней каждый день, и даже если бы она решила разбить сердце своему юному другу, она бы не помогла этим Сибилле и ничего не изменила бы в её уже определённой судьбе. Она могла бы остаться ещё на день или другой: «Но, Боже мой, Сибилла! – говорила она себе, – какой же прок в этих терзаньях». Рациональность Готель стояла глухой стеной между растущим желанием прервать все эти мучения и гаснущей на причале Сибиллой. И за это Готель себя ненавидела. Она увидела, как Сибилла начала двигаться по берегу вслед за кораблём; и ноги Готель подкосились, она медленно опустилась на палубу, оперевшись спиной о борт корабля, и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
