V
Не известно прибавил ли её самородок ей мудрости, но то, что она стала взрослее, Готель чувствовала всей своей душой. Её возвращение к Раймунду было наполнено терпением и пониманием к их союзу. И теперь, даже когда маркиз долго отсутствовал в Марселе, она находила для себя занятия, отвлекающие её мысли от разлуки: прогулки, покупки, дела по дому, хотя чаще всего это была работа. Готель всё так же шила, много, а поскольку для неё это было ещё и увлечение, если не искусство, то ещё и дорого.
– Мой казначей сказал, что вы самая богатая женщина в Провансе, – признался как-то маркиз.
«Почему бы нет», – подумала Готель.
Она позабыла о тоске, безумном желании куда-то успеть, непременно родить мальчика и девочку или свести с ума маркиза и себя своими, неоформленными никоим образом, отношениями. Она переводила свою излишнюю энергию в звонкую монету, а свободное время коротала, расслабившись на своём белоснежном балконе за перечтением Писания или просто закрыв глаза и наслаждая лёгким дуновением морского бриза. Она старалась ухватить за краешек то самое счастье, которое, казалось, витало здесь где-то рядом и которое, возможно позже, при других обстоятельствах, будет не столь близко, и потеря ощущения его близости станет невосполнимой потерей, такой же, как, например, общение с Сибиллой. Готель решила хоть ненадолго остановиться и отпустить время, позволив его тёплому течению самостоятельно войти в свои русла. Она даже не открыла глаза, когда маркиз сказал, что умер Рожер. Это случилось через год после смерти Сибиллы. «Похоже, кара Всевышнего всё же настигла его», – подумала Готель и, взмахнув чёрными ресницами, улыбнулась маркизу:
– Вы останетесь?
Их ночи были так же горячи, и они выходили на балкон, встречая луну, и оставались там под одним одеялом покуда восходящее солнце не бежало к ним по воде розовым блеском.
– Констанция пишет, что у неё появилась вторая племянница. Алиса, – сказала тихо Готель, но Раймунд ничего не ответил.
Они оба надеялись, что у Людовика и Алиеноры наладятся отношения, но к их общему сожалению ничего в королевстве не наладилось, а в довершение всего, следующей зимой Констанция написала Готель письмо, исполненное какого-то необъяснимого раскаяния и страдания, словно извиняясь перед ней за рок судьбы:
«Готель, любимая моя душа!
Вы знаете как дорога мне наша дружба, и оттого я решила написать Вам, а не маркизу о грядущих событиях, зная какие последствия они могут нанести вашему союзу. Брак их величества близится к разрыву, и я уверена, что не далее как весной он будет аннулирован. Алиенора непременно найдет поддержку на западе, что обернется огромной проблемой Раймунду в Тулузе, и то, что спасет его, возможно, погубит Вас.
Я не могу написать Вам больше, иначе залью слезами бумагу.
Молю Вас простить меня за это. Констанция де Франс».
Готель показала письмо Раймунду, но не нашла в его реакции ничего необычного. Она написала в Париж ответ, в котором уверила Констанцию, что повода для такого беспокойства с её стороны нет, и что Раймунд и так проводит в Тулузе достаточно времени, чтобы контролировать своё влияние в этом регионе. Раймунд же вскоре отбыл в Тулузу и пробыл там около месяца. Готель стала видеть маркиза всё режё, да и по возвращении тот чаще выглядел более скрытным и задумчивым. Даже рассудительная Готель не могла порой развеять перед ним эту пелену и заставить его улыбнуться. Она крепко обнимала его и использовала всё своё женское естество, чтобы придать его мужскому сердцу больше уверенности и отваги в его делах, хотя сама же в стороне грустила.
– Алиенора выходит замуж за Плантагенета, – с грустной ухмылкой проговорил Раймунд, когда Готель поспешила к нему развеять налетевшую грусть и игриво положила свой подбородок ему на плечо.
Здесь необходимо заметить, что земли Генриха Плантагенета в союзе с землями Алиеноры Аквитанской составляли во Франции площадь, превосходящую владения самого короля Людовика.
– Я буду с вами, мой милый друг, – прошептала она ему на ухо, – до конца.
– Откуда берутся такие женщины, – риторично улыбнулся Раймунд.
– Турин.
– Похоже, славный город, – тихо произнес маркиз.
В том году более ничего не изменилось, кроме того, что Констанция писала всё реже. Письма от неё были скудные, холодные и сухие. Что-то случилось, но что, Готель понять не могла. Впрочем, как и отношения с маркизом.
Несмотря на все старания, то ли из-за того, что маркиз отвыкал от неё в разлуке, то ли из-за того, что нарочно отдалялся, Готель больше не могла держать инициативу, даже когда это могло бы помочь им обоим. Плюс к этому, она больше не находила себе места от верно чахнущих отношений с Констанцией, письма от которой теперь было вовсе не дождаться.
– Почему вы не ложитесь? – спросил маркиз, выйдя на балкон.
– Я думаю отправиться в Париж. Констанция совсем не пишет. Почему она не пишет, Раймунд?
– Пойдёмте в постель, Готель, – взял он её за руку, – ночи в этом июле по-октябрьски холодны.
В ту ночь она послушала маркиза, но едва речь зашла о следующем его отъезде в Тулузу, Готель решила использовать это время, чтобы навестить в Париже свою пропащую подругу, вместо утомительного ожидания на балконе своего любимого.
– Останьтесь здесь, прошу вас, – настаивал маркиз, – я скоро вернусь!
– Когда, Раймунд? Я не могу так, мне нужен хоть кто-то рядом, хоть кто-то, – чуть не плакала она, собирая в дорогу вещи.
– Знаю, вам нелегко…, – начал, было, Раймунд.
– Да, мне чертовски нелегко! – прервала его Готель, – я совершенно забыта здесь! И я могу это выдержать месяц, два, но годами…, – она села на кровать и по её щекам потекли слезы, – почему она не пишет, почему?
Маркиз сел рядом и взял её за руки. Он погладил её тонкие пальцы, он был серьёзен, каким прежде его Готель никогда не видела; отчего ей стало страшно и любопытно одновременно. Она решила уделить максимум внимания и понимания такому поведению её любимого и, набрав ещё один глоток воздуха в дрожащую грудь, вознадеялась услышать хоть какое-то объяснение растущему меж ними разобщению.
– Вы знаете, что происходит в Тулузе? – начал маркиз.
– Я не знаю, – неподвижно ответила Готель, но при этом по её щеке снова скользнула слеза.
– Возможно, совсем скоро Генрих Плантагенет станет королем Англии, и когда это случится, все мои усилия против Алиеноры по удержанию Тулузы будут тщетны. Если, конечно, я тотчас не найду необходимой поддержки, – продолжал Раймунд, на что Готель послушно и всесогласно кивала, вытирая время от времени себе лицо, – вы понимаете? – всматривался в её серые глаза маркиз, потому что было видно, что Готель очень хотела кивнуть согласно, но не могла, потому что уже совершенно ничего не понимала, либо боялась понимать, – я женюсь, – добавил он.
– Так, – кивнула Готель, вытирая очередную слезу, но не придавая тому особого значения, давно уже считая весь этот разговор то ли игрой, то ли дурным сном.
– Вы слышите меня, Готель? Я сочетаюсь браком, – сказал Раймунд громче.
– Да, мой дорогой друг, – стараясь успокоить маркиза, Готель взяла его руки в свои, хотя сама уже едва была в силах сдерживать себя, – и кто же она?
– Констанция.
– Кто? – улыбнулась Готель с мокрыми от слёз щеками, возможно решив что ослышалась или что это была какая-то шутка.
– Констанция, – повторил Раймунд, – Констанция де Франс, графиня Булони, сестра короля Людовика…
– Хватит! – остановила его Готель.
Она сидела какое-то время, как окаменевшая, затем, едва сдерживая равновесие, вышла на балкон и спустя ещё несколько мгновений тишины издала крик оглушающий, пугающий, и похожий скорее на вой или рык раненого зверя, чем на человеческий голос.
– Но почему она? – после короткого молчания спросила Готель, – почему из всех женщин на земле вы выбрали именно её?
– Не я, поверьте, – подошёл Раймунд, – но чтобы выстоять в Тулузе, мне нужна поддержка короля…
– Прошу вас, прекратите, – подняла руку Готель, – прекратите.
Она перебрала в голове все письма Констанции, это чувство вины, которое сквозило в каждом, и та ночь, когда графиня попросила остаться её во дворце:
– Вы знали. Вы все это знали, – негодовала она.
– Мы предполагали такой вариант, хотя и совершенно вне гласно, – оправдывался тот.
– Вы оставили меня абсолютно одну, вы это понимаете?! – посмотрела Готель на Раймунда пристально, – вы одним разом отняли у меня и любимого и лучшую подругу, вы это понимаете или нет?
– Простите, простите, – каялся маркиз, – вы правы, вы правы, моя дорогая…
– Замолчите, – снова прервала его Готель, взявшись за голову, – просто молчите, она отвернула лицо в сторону и, пройдя в дом, продолжила собирать вещи.
– Что вы делаете? – недоумевал Раймунд.
– Еду в Париж, – спокойно ответила та, словно ничего не произошло.
– Опять?! – опешил он, – я же вам только что всё объяснил. К тому же, я думаю, графиня вряд ли будет рада вас видеть.
– Вы думаете?! – повернулась к нему Готель, – я а думаю, что у неё сейчас болит душа, как и у меня, – она взяла сумку и спустилась на улицу.
– Постойте, прошу вас, – пытался удержать её маркиз, когда та садилась в экипаж, – послушайте, я восхищаюсь вами, правда, но люди бояться…
– Меня? – удивилась Готель.
– Не вас, но…, слушайте, люди знают как общаться с невеждами и грубиянами, что следует защитить себя от зла, и как опасно лицемерие, но… они не знают, куда в следующий момент их ударит ваша благородная чистота.
– Пошёл! – недослушав маркиза, Готель стукнула по экипажу, и тот рванул, оставив Раймунда посреди дороги, со своими мыслями наедине.
В одном маркиз был прав, в каждом из нас есть та маленькая отправная частица, которую мы прячем и бережём от случайных слов и людей. Мы ограждаем её грубой завесой неузнаваемо её искажающей, настолько, что сами порой забываем о причинах своей грубости. Что мы защищаем, обманывая друг друга? К чему хранить эту чистоту так бережно, если не позволять ей жить? И Готель понимала это. Она знала, пусть даже трижды обрушится на них стихией рок судьбы, каким бы могучим он ни был, в сердце Констанции должно было остаться место, где боль сейчас нестерпимо сильна, и рана эта не имеет никакого отношения к подлости, коварству и прочим вещам, которые могли бы помешать им сейчас понять друг друга. Готель хорошо усвоила этот урок, потеряв Сибиллу. Именно тогда она пошла на поводу своего страха и, решив, что подруга держит на неё обиду, прервала с ней всякую связь. Больше она была не намерена повторять этой ошибки. Она ехала к Констанции, чтобы дать ей возможность выговориться, простить её и позволить жить дальше, не мучаясь годами душой.
В Париже царило лето. Дороги были сухими, отчего за бегущим извилистыми улочками экипажем поднималась пыль, и стук подков казался особенно звучным и тревожным. Ступив на землю, Готель кинулась к воротам дворца, но каково было её удивление, когда стража скрестила перед ней свои копья:
– Приказом их величества вам запрещено посещать дворец, – сказал строгий голос.
– Но Констанция, – пришла в замешательство Готель, – я должна увидеть её!
– Простите, мадмуазель, вам запрещено входить во дворец, – повторил тот же голос.
– Вы не понимаете, – настаивала та, – мне нужно увидеть графиню, это очень важно.
– Прошу вас удалиться, мадмуазель, не вынуждайте нас…, – добавил стражник, повысив голос.
– Констанция! – закричала Готель, – Констанция!
Но никто не отвечал. К тому же, окна графини выходили совсем на другую сторону дворца; потому Готель решила обойти резиденцию с другой стороны стены и попробовать позвать оттуда. Она оставила ворота, прошла несколько коротких улиц вдоль стены и остановилась напротив окна графини. «Констанция!» – крикнула она снова, но стена была слишком высокой, чтобы её кто-то мог заметить, да и окно графини едва было отсюда разглядеть. Осмотревшись по сторонам, Готель увидела лежащий неподалеку камень, довольно приличных размеров и, решив встать на нём одной ногой, снова позвала графиню. Её поведение не вызывало никакого интереса со стороны прохожих. Люди шли дальше по своим делам и, видя это, Готель с каждым разом осмеливалась кричать ещё громче. Она даже приподнялась на мысок, чтобы лучше видеть окно Констанции, но в какой-то момент камень под её ногой покачнулся, и Готель упала на дорогу, вскрикнув от боли и схватившись за правую лодыжку. Она села на тот же злосчастный камень и тихо заплакала. Но плакала она не от боли, а оттого, что мир, в котором она жила последние несколько лет, в одночасье рухнул. Поняв, что более она здесь сделать ничего не сможет, она осторожно встала на ноги и, сильно хромая на одну ногу, держась за стены домов, добралась до своей улицы.
Следующие несколько дней она почти не выходила из дома. Нога всё ещё сильно болела, и всё что она могла себе позволить, это, подпрыгивая на одной ноге, пересечь свою узенькую улицу и купить у Гийома утренний хлеб.
– Я с радостью донёс бы вам хлеб лично, – говорил тот, видя, как мучается соседка.
– Спасибо, мой дорогой друг, – отвечала она, – но это единственное место, куда я могу выйти в своём теперешнем состоянии, потому не лишайте меня этой возможности, прошу вас.
Как и предсказывал Раймунд, Констанция, испугавшись гнева Готель, закрылась во дворце. Готель вспомнила надежду Констанции, что, возможно, «её будущий муж окажется в одном лице с любимым». Их обоих Готель любила, и возможно потому, что они действительно того заслуживали. И возможно, они не предадут украденное у неё счастье ради пустого брака, предназначенного лишь на то, чтобы блюсти честь Короны и делить её территории. Возможно, маркиз всё же станет мужчиной и сделает, наконец, Констанцию счастливой женой, такой, какой она мечтала быть, и оба они будут счастливы, если, конечно, смогут простить себя сами. Возможно.
Готель не испытывала гнева, её чувства были всё ещё притуплены шоком. Она часами смотрела в окно своей мансарды, шила или читала Писание. Она редко даже спускалась вниз, из-за своей ноги, а потому, когда кто-то вдруг постучал в её дверь, в первую очередь выглянула в окно, прежде чем заставлять гостя ждать, пока она спуститься.
Это был Клеман.
– Входите, открыто! – обрадовавшись, крикнула Готель.
– Я узнал, что вы уже неделю в Париже, но всё ещё не посетили меня, – сказал тот, глядя, как мучительно Готель спускается по лестнице; на что та, вздыхая, развела руками, демонстрируя своё бедственное положение.
– Что с вами случилось? – спросил он, подав ей руку.
– Ничего страшного, просто упала, мой дорогой друг, пустяк, – махнула она рукой, – я рада, что вы пришли, сама бы я до вас не дошла, – засмеялась она.
– Вы смеётесь, это хороший знак, – улыбнулся Клеман.
– У меня есть сок, если хотите, там, в кувшине. И я бы тоже не отказалась от глотка.
Клеман подошёл к кувшину, но сок уже забродил, и потому, заглянув туда, он поставил кувшин на место.
– Простите, я совсем не выхожу из дому, – тихо сказала Готель.
– Если позволите, я принесу вам воды или ещё что, – предложил тот.
– Вы очень добры, мой друг, но я не могу вас так утруждать своими заботами.
– Мне это будет не трудно, – сказал Клеман, расторопно направившись к двери, и добавил уже на пороге, – я рад, что вы вернулись, всегда рад.
Он вернулся через полчаса с водой, сыром и фруктами.
– Сейчас в Париже такая жара, что без воды можно умереть, – говорил он, раскладывая на столе продукты.
Готель молчала. Она смотрела на Клемана, орудующего у неё дома так по-хозяйски, и жестикулирующего так по-свойски, словно это был очередной день из тысяч таких же предыдущих, и думала, что после её судорожной погони за счастьем, только случившееся с ней полное отсутствие движения, могло позволить ей задержать взгляд на этом невзрачном человеке.
– Этот бальзам всегда готовила моя бабушка. По отцу, – Клеман стоял спиной к Готель, старательно расталкивая в ступке какие-то травы, – вы не поверите, мадмуазель, сколько людей в Лионе, приходили к ней за его рецептом, но никому, никому она не открыла его секрет!
– Вы подарите мне ребёнка? – неожиданно спросила Готель.
Клеман на мгновение замедлился, но быстро придя в себя, продолжил разминать смесь:
– Похоже, вы сильно ударились, – произнёс он, на что Готель грустно себе улыбнулась.
Когда приготовление бальзама было закончено, он повернулся к Готель:
– А теперь вам лучше прилечь.
Он взял девушку на руки, чтобы отнести её наверх, и та издала что-то вроде: «Ай-ай». Это получилось несознательно, но и вовсе не от боли. Готель сама удивилась, почему она это сделала, пережив на своём недолгом веку и более болезненные моменты. Может быть потому, что она впервые обрела возможность почувствовать себя слабой. Это было совершенно новое чувство, другое. Она искала в голове подходящее ему слово и не нашла ничего более точного, чем «женское». И Клеман улыбнулся в тот момент. «Но почему?» – задалась она, неужели он прочёл в ней это «женское»?
Положив Готель на постель и перевязав ей ногу, Клеман сел рядом.
– А где же ваш вьюн? – спросил он, глядя в окно.
– Я отдала его Гийому, когда уезжала в Марсель.
Уходя, Клеман забрал в свой магазин пошитую одежду и обещал принести новый материал.
Он приходил каждый день, помогал по дому, ходил на рынок, но самое главное – пытался отвлечь Готель от грустных воспоминаний.
– Самое главное в этот момент – не повредить корни, нужно быть внимательным и нежным, – подчеркнул он, пересаживая за окно вьюн, – и они отблагодарят тебя своей красотой. Цветы очень чувствуют любовь.
– Вы в этом разбираетесь, – заметила Готель.
– В чём? – отвлёкся от своего занятия тот.
– В цветах, – улыбнулась она.
– Я просто считаю, что нельзя что-то вырвать из одного места и заставить цвести в другом, – проговорил он и добавил, – но вы, похоже, всё ещё скучаете по… Марселю.
Готель скучала, и когда она смотрела в окно, то ей казалось, что там за домами и деревьями, если очень постараться, можно разглядеть море; ведь оно там, просто его не очень хорошо отсюда видно. Слишком жива ещё была та ниточка, которая тянулась от её сердца за горизонт, и слишком далека была ещё та минута, когда её растущее чувство разлуки было бы готово смениться безропотным смирением и покоем. Спустя неделю применения чудодейственного бальзама, Готель почувствовала, как боль от ноги отступила, но она всё ещё едва могла ходить на неё, не хромая.
Никогда прежде кухня Готель не видела столько движения, огня и пара, и не слышала столько вкусов и запахов, как после вторжения на неё Клемана.
– Так овощи я ещё не выбирала, – смеялась на рынке Готель.
Прячась за другими лотками, она несколько смущалась бесцеремонности своего друга, улыбалась, оглядывалась по сторонам, прикрывала лицо руками и снова смеялась. Клеман в десятый раз обошёл лоток с зеленью, перенюхал каждый пучок, а также выспросил у торговца всю биографию лежащей на лотке петрушки, уточнив также, утром или вечером она была срезана.
– Букет гарни должен облагораживать блюдо, а не губить его, – широко жестикулировал Клеман.
Растворившись в этом увлечении, Готель ежедневно пробовала новые рецепты; мыла, чистила, резала овощи, следила, чтобы огонь в печи не был слишком сильным или слишком слабым. Она снимала с пастернаков кожицу тонким слоем, медленно и старательно, и даже когда в дверь постучали, она совсем не хотела прерываться. Заметив, что никто не входит, Готель направилась встречать:
– Вода почти закипела, мой друг, где же ваши орехи? – воскликнула она открывая.
За порогом стояла Констанция.
– Графиня? – удивилась Готель.
– О, Боже, нет! – брызнула слезами та, – не уж то имя вам моё так неприятно, чтобы его произнести. Я знаю, как я виновата, но если в вас ещё осталась хоть частица того великодушия, о котором рассказал мне Раймунд, то прошу вас выслушать меня и, если сможете, дважды простить.
Готель пригласила её войти.
– Что у вас с ногой? – спросила Констанция.
– Упала, пустяк, – махнула рукой хозяйка.
Она погасила в печи огонь и указала гостье на второй этаж. Когда Готель села на кровать, графиня села перед ней на колени:
– Мой брат никогда бы не простил Раймунду потерю Тулузы, как и оставить земли своего вассала без наследника, особенно после того, как Генрих Плантагенет получил его женщину и территории…
– Констанция, я знаю, что́ для вас Корона, – прервала её Готель.
– Простите, простите, вы правы, всё совершенно не в этом, а в том, что единственное, что делало меня по-настоящему счастливой уже несколько лет – это наша дружба, наша любовь, Готель. Я так люблю вас, моя дорогая. И только страх потерять эту любовь не дал мне вовремя признаться, что я по роковой случайности была обречена разбить ваше счастье. И тот же страх, увидеть то, как вы убиты горем, велел закрыть все двери во дворце. Моя душа оставила б меня, узнай воочию я то, что вы меня отвергли и презрели.
Констанция плакала и всхлипывала, всё так же, сидя на полу, обняв Готель за талию и положив свою голову ей на колени. Готель ничего не отвечала, но оказавшись закованной такими объятиями, ей ничего не оставалось, как гладить каяницу по голове. Уже несколько минут в доме стояла абсолютная тишина, позволившая Готель уловить чьё-то едва слышное присутствие. Она повернула голову направо, к приоткрытой двери, где подошёл Клеман. Она смотрела на него какое-то время, не произнося ни слова, без даже малейшего движения на лице, проведя весь грустный диалог одними глазами, а когда тот удалился, она, опустив ресницы, снова повернула голову к окну.
Уходя, Констанция передала Готель свёрток, похожий на документ:
– Прошу вас принять, в знак примирения эту бумагу, подписанную королём. Она обязывает всех во Французском королевстве оказывать вам всестороннюю помощь, а также гласит, что ни одна дверь на территории Французского королевства не будет более перед вами закрыта. Это лишь то малое, что я могу сделать для вас, поскольку знаю, что всё это несоизмеримо в сравнении с болью причинённой вам королевством.
Договорив это, Констанция надела капюшон и повернулась к двери.
– Подождите, Констанция, – остановила её Готель.
– Да, – улыбнулась та.
– Я не хотела бы обманывать себя и вас, желая счастья вам обоим, но каждому из вас в отдельности желаю счастья, поскольку вас люблю обоих.
Констанция бросилась на шею Готель и, покрыв её лицо и руки поцелуями, простилась.
Когда Клеман заглянул в комнату снова, Готель лежала на кровати, отвернувшись от окна. Её глаза были неподвижны. Она смотрела в одну точку, практически не моргая, остекленевшим и опустошенным взглядом. И единственное, что читалось в этом взгляде, было одиночество. Безграничное, вселенское. Не осталось ниточек ведущих за горизонт, не осталось незавершённых отношений. Готель чувствовала себя разорванной и брошенной, и понимала, что сделала это она сама: отпустив грехи Констанции, вверив Раймунду в руки его Тулузу, как гарант его сердечного спокойствия. И теперь вся эта добродетель в её душе металась, как загнанный зверь в клетке, не зная выхода и не чувствуя откуда придёт поощрение.
Клеман постоял несколько секунд и, решив пока не беспокоить Готель, спустился вниз, но через час томительного ожидания поднялся снова. Она была в том же положении. Он тихо вошёл в комнату и сел на кровать лицом к окну, таким образом, что Готель оказалась к нему спиной.
– Едва ли я могу понять, что вы сейчас чувствуете, – заговорил он, – моя скромная жизнь никогда не давала мне того, чего бы я боялся потерять. Мой магазинчик это мой дом, где одеваются бедняки и бездомные, он мне кров и пища, и ещё маленькая мечта, о которой я грезил давным-давно, отправляясь в Париж. И возможно, не подари однажды этот город мне встречу с вами, я бы тоже решил, что Париж это лишь миф, придуманный для людей, верящих в чудеса. Но теперь я знаю, что это не миф. И это, должно быть, действительно волшебный город, если даже у такого мечтателя, как я, есть шанс встретить такое чудо, как вы. Каждый раз, когда вы уезжали, я боялся потерять вас, потому что вы стали для меня этим городом, и каждый раз, когда вы уезжали, Париж уже не был тем волшебным городом, о котором я мечтал, – грустно договорил Клеман; он немного помолчал, а потом добавил, – если бы у меня была такая женщина как вы, я бы не променял её ни на один город, потому что любой город без неё был бы просто улицы и дома.
– Говорят, нельзя верить хромой собаке и женским слезам, – улыбнулась Готель.
– А я верю, – ответил Клеман.
А потом она просто сказала «да». Быть может, спонтанно, быть может, из-за удушающей пустоты, в которой она тонула и понимала, что если что-то в её жизни не случиться сейчас, немедленно, она просто потеряет рассудок.
Что касается Клемана, он не в силах был скрывать своего счастья, поскольку этим счастьем светилось всё его лицо. В следующие два дня он открыл Готель все свои мысли, искренне и без остатка, и при этом искренне верил, что случившееся с ним было обстоятельством и результатом способствующих тому отношений; даже когда замечал, что Готель всё ещё заглядывает за горизонт. В такие минуты она замирала у окна, вдыхала запах вьюна, того же что овивал окно на ослепительно белом балконе, и закрывала глаза. Готель каждый раз удивлялась его белоснежности.
– Как такое возможно? – проводя своими тонкими пальцами по парапету, спросила как-то она.
– Ракушки, – ответил Раймунд, – на берегу их несчётное множество.
Она улыбнулась.
– А когда вы здесь, я вижу вас с берега, – заметил маркиз и показал вниз рукой.
Он так же каждый раз удивлялся, как волосы могут быть столь чёрными. Он проводил по ним рукой, отводил их назад, оголяя шею возлюбленной, и та под этой лаской прижимала свою щеку к его руке.
– Когда вы спуститесь?
– Что? – вздрогнула Готель.
– Я приготовил ужин, когда вы спуститесь? – повторил Клеман.
– Простите, мой друг, я иду, иду, – смутилась она, поправляя волосы, – иду.
Постепенно на неё начало снисходить осознание её согласия на брак, вверенного Клеману. Готель стала задумчивой и молчаливой, она пыталась представить себе картину их следующей жизни, но слишком скоропалительным оказалось её решение, а потому меж ними создалась неловкость в общении, которую они оба уже хотели прекратить.
– Как ваша нога? – спросил Клеман.
– До свадьбы заживёт, – ответила та.
Готель уже нормально ходила, хотя иногда всё же испытывала некоторый дискомфорт.
– Я думал о том, где бы мы могли обвенчаться, – кстати, заговорил он, – возможно, я мог бы устроить венчание в церкви Святого Этьена или в базилике Святого Стефана, как вы думаете?
Ему было важно, чтобы день их бракосочетания остался незабываемым не только для его будущей супруги, но и для него самого. В то же время Готель понимала положение будущего мужа и то, что чтобы устроить церемонию на центральном острове, Клеману, как минимум, пришлось бы продать свой дом на берегу Сены.
– Если вы не против, я бы попросила сестру Элоизу о венчании, – предложила со своей стороны Готель и через несколько дней отбыла в Паркле.
Она не видела аббатису уже несколько лет, а кроме того сейчас ей нужен был совет, поддержка, или что-нибудь, что указало бы ей дорогу.
– Вы любите его? – спросила сестра Элоиза.
– Как человека, да, – ответила Готель, – но я не знаю, смогу ли я быть счастлива рядом с ним. Боже мой, матушка, я так оступилась, так оступилась. Я, похоже, думала тогда лишь о себе, но бедный Клеман, я не могу теперь разбить ему сердце, он так счастлив.
Они прошли вдоль аббатства до самого парка и сели там на скамейку.
– Я всегда видела это в мыслях, свадьбу и…, знаете, иногда я всё ещё, по привычке, воображаю, что это будет Раймунд.
– Я думаю, этот брак пойдёт вам на пользу, – снимая с рукава рыжий волос, ответила сестра Элоиза.
– Но если я ошиблась, матушка? – досадовала Готель.
– Мы все ошибаемся, дитя моё, – сказала аббатиса, поднимаясь уходить, и добавила, – но вы можете передать Клеману, что я с радостью устрою вам церемонию, где вы того пожелаете.
Готель осталась в парке одна. Она надеялась, что, возможно, в священном союзе Бог даст ей ребёнка. «Боже! – гневаясь на себя, встала со скамейки она, – почему я до сих пор думаю, что это будет ребёнок Раймунда».
Свадьбу назначили через десять дней в базилике Святого Стефана. Теобальд – парижский епископ, с почтением перечитавший из рук Готель документ, подписанный Людовиком и переданный Констанцией в счет искупления грехов их королевства, лично открыл молодым двери своей церкви, безо всяких поборов и плат.
За час до того Клеман бегал с этажа на этаж по мелочам и поправлял на себе одежду, каждый раз проходя мимо зеркала. Ленты, цветы были разложены тут и там; одни нужно было брать до венчания, другие после, третьи раздать гостям. Готель собиралась на втором этаже. Для неё этот день тоже был важным, но она не наводила такой суеты, как Клеман, а как подобает невесте, была сдержана, целомудренна и кротка. Она медленно разгладила на себе платье, которое сшила к венчанию, надела серьги, сделанные неаполитанским ювелиром из найденного ею самородка, и расчесала волосы. Она не думала о Раймунде, не думала о Клемане. Она так давно мечтала пережить этот день, что решила позволить этому дню пройти с поднятыми флагами давно желанного праздника.
Люди на улице, совершенно незнакомые, радовались и кричали, ободряя жениха и невесту, и Готель, в свою очередь, старалась улыбаться и не расстраивать Клемана своими излишними переживаниями. Сестра Элоиза, почувствовав волнение своей подопечной, подошла к Готель и обняла её:
– Вы в порядке, дитя моё?
– Да, матушка, – ответила невеста, хотя в глазах её уже стояли слёзы.
– Послушайте, вы не обязаны этого делать, моя дорогая, вы не связаны ни Короной, ни семейным долгом. Сядем в экипаж, и я отвезу вас отсюда, а гости…, гости как-нибудь переживут, – махнула рукой аббатиса.
– Нет! – аккуратно вытирая ресницы, запротестовала Готель, – свадьба будет.
И свадьба была. Была вся улица; Гийом с женой, и Анри, и порядка двадцати человек парижской знати, которые много лет шили у Готель свою одежду. И проходя по дорожке к алтарю, и видя на всех этих людях свою работу, Готель объяла такая радость, которую она не могла скрыть даже слезами. Она вспомнила свадьбу Сибиллы и подумала, что, скорее всего, эти люди также воспринимают её слёзы, как слёзы счастья. Готель дала волю своим чувствам и растрогала сердца всех присутствующих; она улыбалась, и слёзы блестели в её глазах.
Но, пожалуй, самым запоминающимся моментом для неё и её жениха стал подарок сестры Элоизы. Когда клятвы друг другу были даны, она протянула молодым свою ладонь, на которой лежали два кольца. Готель едва не потеряла дар речи, она лишь открыла рот от радости и удивления, как это делают двухлетние дети, и насилу сдержала себя, чтобы не задушить аббатису в объятьях. К вечеру праздник закончился и гости разошлись.
– Я догадывался, что вы популярны, но, должен признать, сегодняшний день стал для меня откровением, – сказал Клеман, снимая сапоги.
Готель потянула за тесьму, повесила на крюк свою накидку и посмотрела на кольцо.
– Вам согреть вина? – спросил он, на что та утвердительно закрыла глаза и поднялась на второй этаж.
И пока она готовилась к ночи, Клеман был рассудительно спокойным, он убрал кухню, принёс на утро воды, давая тем самым своей супруге время принять новое и не спешить торопить её проститься со старым. И Готель умиляло такое понимание со стороны её мужа, и она улыбалась себе, слыша редкие звуки перекладываемой посуды и видя, как несмело его законное желание. Ведь на самом деле то, что она ожидала от этой ночи, это разрубить все концы, связывающие её с прошлым, чтобы не отягощать более никогда себя правом думать о стороне, и она хотела сделать это уже как можно скорее.
– Вам больно, – остановился Клеман, видя, как по её щеке скользнула слеза.
– Да, мне больно, – прошептала Готель, – но прошу вас, не останавливайтесь, не останавливайтесь.
Ноябрь осыпался на улицы жёлтыми листьями, и сухими солнечными вечерами Готель выходила прогуливаться вдоль леса безо всякого дела. Она раскидывала сапогами сухую листву и с наслаждением вдыхала её аромат; смотрела на свою левую руку и думала, что сестра Элоиза, написав в каждом кольце «Во мне верность», вложила в них как раз ту прекрасную и глубокую силу, в мудрости которой так нуждалось её некогда истерзанное сомнениями сердце. «Удивительная женщина, – усаживаясь под дерево, размышляла Готель, – ты думаешь, что она оставляет тебя одну посреди парка, а она идёт и создаёт чудо, именно то чего ты просила и даже лучше».
Проходя через центральный остров, Готель заходила в церковь Святого Стефана, где венчалась с Клеманом, всего на несколько минут, каждый день. Это стало для неё необходимым ритуалом и помогало держать свои страсти в узде. Она молилась Всевышнему о прощении за грехи и нечистые мысли, которые бродили за ней тенью, и сжимала левую руку, пока боль, причиняемая кольцом, не проникала ей прямо в сердце.
(конец первой части)
