А в тридевятом государстве
Никто не слышал о коварстве —
Развитие там перманентно,
Друг другу помощь несомненна.
В познаньях математик славен,
Преподаёт поэту, плавен
В искусстве объясненья, чтобы
Обогатились после оба:
Поэт поделится искусством
Стихи слагать. Кто будет грустным?
Сады встают небесной гаммой.
Жизнь тут… не тронутая драмой.
Соседи торгаши в нарядах
Столь пышных — нам таких не надо.
Соседи воины дерзали
Взять тридевятое… Едва ли
Возможно: люди крепкой силы
Вояк лишали перспективы.
Тогда торговцы потянулись,
Соблазны лентой развернулись,
Внедряться стали тут соблазны.
Жизнь грязной стала, несуразной.
Так, идеал под воды скрылся.
Мир адский воссоединился:
Товары пёстрые, реклама,
И деньги: шаровая драма.
Так и живём теперь нелепо,
А было — правильно и крепко.
ЧЕЛЯБИНСК
Миасс, и пышные мосты
В Челябинске, а он огромен,
Порой в проулках старых тёмен,
Затем на площадь выйдешь ты.
Представить крепость древних лет,
Тут побывавши, невозможно.
Движение ветвится сложно,
Всегда ветвист его сюжет.
Вот памятник танкистам-доб-
ровольцам — жертвенность сегодня
Нелепа, не пустела чтоб
Мошна — что оной превосходней?
Неважно! город и красив,
И скучен суммой новостроек.
Небесный золотист массив,
Раз лето, дух его спокоен.
ГЛОБАЛЬНАЯ НАСМЕШКА ЖЕСТОКОГО ЭКСПЕРИМЕНТАТОРА
(стихотворение в прозе)
Странные были рисунки у него — точно веера брызг созидали пространства неведомые, в которых прорисовывались фигуры, угнетённые своею реальностью…
Он приходил в маленькую трапезную при часовне, где послушание нёс пожилой, всех принимавший Георгий; он приходил, как и поэт — который не был бомжом, но — маменькиным сынком, и, получая в подарок рисунки нищего художника, относил их домой, несколько штук, складывал среди книг…
Потом загремел ремонт — ждали малыша, и квартира была не готова к этому; рисунки, когда-то волновавшие сознанье пропали…
Пожилой уже поэт, глядя на спящего мальчишку, вдруг думает: а то же и с моими книгами, журналами и проч. будет: просто пропадут, будто их и не было…
Он ест себя, расковыривает рану, он не может представить, что хоть что-то останется от него: не может, ни при каких обстоятельствах, и, вспоминая те картины, думает, зачем и для чего, для какого такого мифического духовного роста даны творческие возможности на уровне таланта? Не есть ли они глобальная насмешка жестокого экспериментатора?
* * *
По снежным горкам прыгая
И скатываясь вниз —
Зима роскошно-пышная,
Веселье, как девиз, —
Резвящиеся детки
Столь солнышку близки,
Как могут очень редко
Быть бедные стихи.
* * *
В бассейне фонтана листва,
На бортике видишь виньетки.
Парк в пёстрой одежде, а ветки
Коленчаты, будто слова,
Какие, скопившись, нейдут…
Смотреть — размышлений чудесней.
В осенней расплавлены бездне
Составы часов и минут.
* * *
Родился, рос, расту, умру…
На фиолетовом ветру
Онтологическом порою
Мёрз до потери смысла дней.
Искал спасительных лучей,
Насущных скромному герою.
Ко смерти ближе каждый день,
В сознание богаче тень
От этой близости. Так надо —
Кому? увы, не разберу.
На фиолетовом ветру
Не удержаться в бездне сада.
КАКУЮ БЫ ХОТЕЛ ЖИЗНЬ
(стихотворение в прозе)
Даже захлёбываясь, бурно жестикулируя, выйдя из-за стоек с монетами, рассказывал постоянному покупателю о поездке на аукцион в Германию.
-А португалец объявился — скупает всё, вот такие (показал руками) коробки монет увозил, причём одной рукой поднимает ценник, другой глаза прикрывает… Отписывались потом… Два дня в гостинице сидели, бумаги оформляли, западникам легче: нет у них закона, мол, на предметы столетней давности и ниже документы нужны.
-Талеров не брали? — спрашивает бородатый, пожилой, который если и сможет купить — то только дешёвенькие.
-Не, зверей матёрых нет, а из девятнадцатого века кое-что привезли. И Рейха полно, ФРГ, смотрите, скоро обновления будут…
Пожилой идёт вдоль ярко-красных стен советского завода, где давно разместилась ярмарка увлечений, и нумизматика занимает там большую часть пространства.
Он идёт, топча избыточный мартовский снег, думая. как, выпивая в субботу, будет рассказывать маме о такой жизни, какую бы хотел: собирать монеты, продавать их, изучать…
Он ждёт пока проедет трамвай — современный, новой формы, напоминающий гоночный болид, потом переходит дорогу, и растворяется в сверкающей, хрустально-серебряной бездне лесопарка…
…НИЧЕГО НЕ ВАЖНО
(стихотворение в прозе)
С прогулки вернувшись, говорил матери, готовившей щи:
-Это поразительны — прут на выборы. Две тётки встречаются — одна другой: Голосовать? Вторая — Нет, на работу, голосовать вечером. Бабка стоит спрашивает: Сынок, куда на участок? Ты что, бабка, живёшь очень хорошо? пенсию бешеную получаешь?
-Ладно, сынок, что тебе…
Действительно — что ему до вершащихся в недостижимых сферах глобальных афер, гигантских денег, плывущих в чиновничьи карманы, и проч., и проч.
Он переодевается — вторая половина марта выглядит роскошным, снежно-лепным январём, он садится к монитору: сочинять очередной рассказ.
И понимает он — что кроме тяжёлого подземного гула крови, медленно и быстро ведущего к смерти, отчаяния от невозможности реализоваться, вечного безденежья — действительно ничего не важно…
* * *
Сколько смертей! сколько крови!
История называется.
Где же она начиняется
Океаном любови?
Через природу что ли
Эта любовь проводится?
Пчёлок труды и роли
Славные, превосходные.
И так далее…
Много
Крови было — избыточно.
И какая же цель, дорога
К которой подводит? и много
Страшного в жизни, пыточного…
НЕОЖИДАННОЕ ПЕРЕСЕЧЕНИЕ
(стихотворение в прозе)
Вид из окон больничной палаты на город был роскошен: сколько пространства! каково теснение различных крыш, церковных куполов, и, вечерами вглядываясь в город, с каким связывало больше, чем чувство родства: самому не понятная метафизика, думал о сущностях явлений смутно, образами.
Его забрали в больницу с подозрением на аппендицит (неверно, конечно, понимал, перестраховались, и знал, что через пару дней отпустят), он ходил по коридорам, спускался в уютный сквер, курил подолгу, и то, что в тапках можно было выйти на прилегавшие улицы казалось забавным.
Старик, один из соседей, отличался властностью — вероятно, начальник в прошлом; пережив полостную операцию, ходил с грелкой, как многие в этом корпусе, говорил со сдержанной силой, и, представляясь другому, новоприбывшему старику, назвался: Виктор Иванович.
Самый молодой из палаты всё смотрел в вечереющее окно, где пепельно-розоватый закат разводит свою субстанцию в реальности.
На другой день к Виктору Ивановичу пришёл сын, и человек у окна вздрогнул: знал, что отчество издателя, печатавшего его статьи и стихи Викторович, знал, как тот, сам литератор, патетично писал о собственном отце, но такого скрещения не мог предположить.
Издатель не видел своего автора, общаясь с отцом; потом уже последний догнал его в коридоре, поговорили; вместе спустились в парк, распрощались.
Сочинитель бродил по дорожкам, под каштанами, сыпавшие аккуратные, туго оформленные плоды, и вспоминал стихи, сочинённые издателем-литератором об отце, о его необыкновенности, уме…
И снова сумерки плыли, делали контуры предметов мягкими, приятными.
Завтра выпишут, должно быть.
СТРАШНОЕ ЧЕРНИЛЬНОЕ ПЯТНО
(стихотворение в прозе)
Пришёл в полицию, заявил на самого себя: убил.
Сумасшедший?
Да, в глазах лихорадочный блеск, но — показывает, где труп, рассказывает, как пырял ножом, а дальше…
В качестве причины убийства он называет равнодушие публики и издателей. — Я — поэт! — заявляет. — На процессе я много буду говорить, и тогда… тогда я смогу прославиться таким образом.
Смотрели дико, ничего не понимая.
Была назначена психиатрическая экспертиза.
Был признан здоровым.
Дальнейшее расплывалось страшным чернильным пятном.
* * *
Ящерицы вклинены в толпу
Иолосующих, иль митингующих.
Индивидуальности — тоску
Испытать от дичи этой ту ещё.
Как стригут баранов-дураков
Суммою приёмов и уловок.
Правильных, при этом, много слов,
И успокоительных уколов
Делается масса из таких.
Людях на иных мешки с деньгами
Едут… Мало в целом лиц людских
В жуткой и мычащей пёстрой гамме.
ЛОЖЕ
(стихотворение в прозе)
Оно невидимо — и оно везде: ложе Прокруста, точно символизирующее жизнь.
Также непонятно, кто выступает в роли великана: неистового, жестокого насмешника.
Вы талантливы? Этому найдётся много подтверждений…
Вероятнее всего, вы будете бедны, ваши амбиции будут порублены, как капуста, вы будете биться всю жизнь ради места в социуме, положения, так скать, под солнцем, но вытянут вас к старости до усталости, равносильной внутренней пустоте.
Ещё рядом некто из церковной хивры будет бормотать про вред и грех амбиций, сам толстопуз, и наделён ими в высшей мере.
Ложе работает всегда, везде, не ведая перебоев, не зная остановки.
Вы не замечали кругом согбенных, рано постаревших неудачников, у которых отобрано практически всё — кроме надежды: дополнительной пыточки, ибо не воплотится никогда.
Вы не замечали, насколько все — жертвы этого метафизического ложа?
И не пытайтесь ничего сделать — в частности постигнуть коды жизни редких счастливчиков (там, в общем, тоже ложе, только работающее более скрыто).
Не пробуйте ничего изменить — бесполезно.
Сила ложа — огромна.
Ибо она и есть жизнь.
* * *
Рукопашный — пашня страшная,
Сеет семя крови рукопашная.
Чернотой свинцовое лицо
Наплывает, штык проколет чрево.
Друг упавший дико воет слева,
Скручены тела людей в кольцо.
Нож, приём, и падает ефрейтор,
Кровью из артерии полей ты
Почву, только всходов никаких.
Кто прошёл, тому грозят кошмары.
Жизнь тогда вдвойне поймём, как дар мы,
Пусть из жутких, не совсем благих.
* * *
В огромном космосе монет
гирлянды талеров мерцают,
любой имеет свой сюжет,
сюжеты эти обольщают.
Дукаты золотятся, как
кружочки солнечные — дивно.
Пиастры отрицают мрак
наживы, ибо перспективно
монеты собирать, когда
финансы позволяют это.
Монета с мордочкой кота,
а вот с собакою. Привет им.
Из глубины, из старины
выходят вечные монеты.
Они красивы. И вольны
нам много рассказать при этом.
ДВОЕ
1
Чацкий — русский Гамлет, но без шпаги,
И без мести, с высверком ума.
Есть и свой эквивалент отваги,
И талант, отчётливый весьма.
Гамлет — горе от ума такое ж,
Линии похожи, много их.
И сравненье проберёт по коже
Сердца, тут немаловажный штрих.
2
(стихотворение в прозе)
Чацкий жив не местью, не мечтою о ней, как Гамлет, но он — русский Гамлет, имея в виду и интенсивность внутренней жизни, и алый (если посчитать, что ощущения могут быть окрашенными) цвет его остроумия.
Шпага Чацкого — остро отточенные репризы, они вязнут в жиру и косности жизни, никого не поражая.
Чацкому некому мстить — только косности людской, каковая не требует ничего, кроме черепашьих темпов своего житья.
Окружающий холод — то, что окутывает и принца, и Чацкого.
Но для последнего смерть — не выход. Как, впрочем, и жизнь.
ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ
(стихотворение в прозе)
Колотил в грубо крашеную масляной краской дверь, колотил неистово, кричал: Открывай, да!
Похож на армянина.
-Брось ты! — лохматая голова выдралась из-под одеяла. — Бесполезно.
-Ага, — отозвался протрезвевший мужчина от стены. — Скоко принял-то?
Худой, черноволосый армянин отошёл от двери, сел на серое, грубое одеяло.
-Поллитровку с полировкой.
-А полировался чем?
-Чернилами.
-Эх ты! Кто ж белую с портвейном мешает!
-Не скажи, — сказал сидящий по-турецки толстый мужчина. — Я вот раз взял поллитру и… вроде, как обычно, неплохо, да, а — не хватает чего-то. Была заначка: как раз портвешок. Принял — самое оно. Заснул так, — он потянулся, — приятно вспомнить.
-В трезваке?
-Да нет, дома.
Ещё один, выдравшись изо сна, выглядывает из-под одеяла.
-Где это мы? — интересуется.
Хохот катит по гипотетическим кочкам пространства.
-В вытрезвителе, где…
Мужичок встаёт — он худ и жилист.
-Собраться — и двинуть свином отсюда!
-Ага, давай.
Снова громыхает хохот.
Дверь скрипит, отворяется, звучит фамилия, и мужичок, сидевший по-турецки, скрипя и кряхтя, разгибается, выходит.
Разговоры плетутся дальше.
ПРОСТО СОШЁЛ С УМА
(стихотворение в прозе)
Зелёный, как кузнечик, был велосипед — совершенно зелёный, нелепый такой, въезжающий в сознанье, везомый за руль…
-Ма, — сказал дома. — Мне ж к Ирке завтра — у неё юбилей…
Мама смотрела на него расширившимися глазами: пятнадцать, если не больше лет не поддерживали отношения с этой женщиной.
Зелёный велосипед проехал по квартире.
-Что ты, ма?
-Сынок, вы не общаетесь много лет — ты что забыл?
Горячечный блеск сыновних глаз.
-Что ты, ма. Виделись на днях, приглашала.
Зелёный велосипед остановился возле него, и он взялся за руль.
Ужас тёк из глаз матери, понимающей, что ни с какой Иркой сын не встречался.
* * *
Спящий. Просто тело. Мягкий пласт.
Мёртвый. Косный пласт опустошённый.
В чём-то схожи — страшный очень план
Схожести. Велосипед зелёный
Прокатился, нарушая сон,
В гроб упёрся. Я живой проснулся.
Некто умер. Как справлялся он
С жизнью? и в какую жизнь вернулся?
* * *
В Константинополе с аскетом
О богословье говорить
Горячим и роскошным летом.
А в ереси всегда есть риск.
Входить вратами Вавилона
И видеть красный зиккурат,
С которого во время оно
Небесный изучали сад.
По временным каналам славно
Ходить — и страшно, что кошмар.
Тридцатилетняя, чьи камни
Боёв я на себе узнал…
К 405-ЛЕТИЮ ПОДВИГА ИВАНА СУСАНИНА
(стихотворение в прозе)
Суммарные линии современных обстоятельств и явлений скрутились в такие узлы, где понятие «подвиг» становится столь же нелепым, как акт самопожертвования: можно вспомнить, но чтобы кто-то повёл себя в ущерб собственному телу, когда и живём-то так, будто смерти нет?
Помилуйте, это совсем не практично!..
Там не менее, именно через подвиг воплощается душа народа, через подвиг, и — творчество.
Впрочем, сегодня и это словосочетание «душа народа» вызовет скорее всего насмешку: насмешку царствующего прагматизма.
Однако, история не слишком озабочена временным, выделяя из его потока лучшее и сохраняя его; и Иван Сусанин, концентрируя в своём образе силу духа (сознанье вибрирует от высоты яркого словосочетания!), патриотизм — в лучшем его проявлении, и отрицание себя ради цели высокой, как заснеженные ели, ведёт и ведёт врагов в дебри, из каких им уже не выйти…
Ах, нашёлся бы сегодня новый Сусанин — О! он столь необходим, когда и сами себе мы давно стали врагами, не говоря о врагах реальных, когда опасное движение за одним яростно-смелым, великим душою сулило бы очищение жизни, запакощенной и загаженной стольким, что и не перечислить!
К СТОЛЕТИЮ «ДВЕНАДЦАТИ» А. БЛОКА
(стихотворение в прозе)
Жёсткие и страшные частушки, частично организующие пространство «Двенадцати», необходимы в той же мере, в какой мертвенно-сизый фон, на каком идут двенадцать человек.
И Иисус Христос.
В иконографии существует определённая цветовая гамма, на которой может быть изображён Христос — и та, данная словесно Блоком, слишком не соответствует ни пути, ни образу Спасителя, — если только его антипода.
Блок признал революцию хрестоматийной поэмой? В той же мере, в какой дал её отрицание: слишком чёрным был взметнувшийся вихорь, слишком пугающей дальнейшая бездна, слишком люто гуляла голытьба.
Частушки времени наплывают на провидческие картины, и мощный документ поэмы вдвинут в действительность, которой нельзя противоречить.
Рвутся образы ликующей черни.
Вьётся метель, а какого она цвета — не определить уже.
Страшно.
Грозно.
И грозные непонятные матросы — числом 12 — идут за… Христом ли?
Или антихрист ведёт их?
Не спросить у Блока…
АМЕРИКАНСКИЙ ДИПТИХ
(стихотворение в прозе)
1
Джек Бёрден, скрывающий под маской цинизма, в которой нет ничего банального, истончённое психическое устройство, мог бы ничего не говорить своему отцу, про какого не знал ещё этого, о единственном его проступке; мог бы просто выпить джин, уйти, сжечь бумаги, никогда не узнать, кто его отец.
Иное знание воплощает скорбь, и самоубийственная пуля судьи Ирвина, нагрузила Джека Бёрдена свинцово-давящим знанием.
Роман двоится, играя сложными отражениями, уводит на кладбища, в больницы, в богатый санаторий.
Роман густеет языком, столь же динамичным, сколь и образным, громоздящимся и умеренным одновременно.
Механизмы власти обнажены шестерёнками, но те обтянуты человеческой плотью, живой, рвущейся.
Вам не жалко крошку Дафи?
Тоже ведь — человек!
Всех жалко, никто не оказывается в выигрыше, ибо одно дело — власть человеческая, а другое — неведомая, страшная.
Отдаться на волю Божью жутко, Джек, да?
2
Нравилось зависание над пропастью во ржи; нравилось ловить расшалившихся деток — чтобы не свалились… Детки такие милые.
Да и шляния Холдена по Нью-Йорку, побег юношеский с попыткою прикоснуться к миру взрослых нравился, поскольку сам хотел сбежать — но куда? в условиях Союза…
Стоял у будочки часовщика, потрошившего время, вглядывался в янтарь внутреннего устройства
Да. Ловец во ржи.
Поле, в котором все блуждают и мало кто виден, и у корешков идёт жизнь букашек, то бишь большинства.
Смесь сквозного одиночества советского отрочества с ощущением невозможности устроиться во взрослой жизни.
Ощущение подтвердилось.
ЧЕМ СУМЕЕШЬ НАПОЛНИТЬ МИСКУ ЖИЗНИ
1
(стихотворение в прозе)
Старая, извлечённая с антресолей мясорубка, у механической сломался винт, влечёт за собой воспоминания о старой квартире, как крутил мясо на кухне, летели брызги, потом полз размоченный в молоке хлебный мякиш…
Мясорубка разболтана, винт плохо работает, и сама на краю стола держится с трудом; и мама хлопочет рядом:
-Осторожно, сынок, смотри, палец…
Всё, как когда-то, только сынку за пятьдесят перевалило.
Туго вращается ручка, производя фарш, кусками он вылезает в недра, его приходится заталкивать назад.
Миска наполняется.
Чем сумеешь наполнить миску жизни?
2
С антресолей вытащена старая
Мясорубка, в новой треснул нож.
Пожилые мать и сын, усталые
От забот, чей норов не хорош.
-Осторожнее, сынок! — на старой
Помнится квартире он крутил.
Мясо, красно прыскает, но стал он
Полусед, поскольку долго жил
-Мама, посиди. — Переживаю.
Ведь за всё переживает ма.
Каждый день подтаскивает к краю
Некто жизнь, ну а за оным тьма.
ЗА ЧТО ТАКАЯ МУКА?
(стихотворение в прозе)
Шёл в часовню на ВДНХ, с которой когда-то столько связывало, шёл, бормотал: Помоги, чёртушка, если бог ко мне безразличен…
Понимал нелепость этого бормотания, но хотел зайти в часовню, произнесть вслух…
Десять лет разнообразных молитв — когда старался читать сердцем, не произнося слов, или наоборот — накручивал, на афонский манер скороговорки, или пробовал увидеть огнём вспыхнувшее каждое слово — не привели ни к чему: он не стал лучше, никак не изменилась его вовсе не складывающаяся жизнь…
Тогда…
Тогда, пугаясь самого себя, и замирая в недрах неизведанных, обращался к чёрту, называя его по домашнему: Чёртушко…
И вот шёл.
Давно понял, что всё устроено в миллионы раз сложнее закоснелой церковной догматики, но как? тут его ума не хватало…
Выставка была перерыта, мартовский, неприятно-клёклый снег лежал отвалами, а часовню… оказалась заперта.
Внутренне посмеялся над собой, сворачивая: мол, не допускает бог кощунства, и пошёл гулять наугад, время было.
Две улыбавшиеся тётки шли навстречу, поздоровались, попросили минуту времени.
Он остановился.
-Как вы считаете, кто был величайшим человеком на земле?
-Это что — опрос такой? — поинтересовался.
-Ну… нечто вроде.
-Иисус Христов, — ответил сразу…
-Вот мы о нём и хотели с вами поговорить, — сказала одна из тёток, потёртая, улыбающаяся, но он передёрнул плечами, мол, некогда, и пошёл по плитками замощённому, заснеженному по торцам пространству.
Иеговистки, наверно, знал их уловки, пропаганду.
Шёл и думал… О Христе возможно, о том, что был тот человеком, за краткую жизнь свою сумевшим так изменить психику, что стала она иной, сверх-человеческой уже, потом мысли переключились на себя, на то, что жизни подлинной он не узнал, прожив пятьдесят как-то нелепо, полуслучайно, и усмотреть тут какаю-то божественную любовь невозможно.
Как и вовсе отказаться от идеи бога.
За что такая мука?
ЗАМЕТКИ ПОЭТА
(стихотворение в прозе)
Заметки поэта плыли радужностью красок, сверкали надежною надеждой, уходили постепенно к корням — к истокам собственных стихов…
Заметки вписывались в общую тетрадь, и каждый день добавлялась новая, и юность отдавала сиренью, и даже первые публикации не могли затмить того ощущения счастья, что бушевало в нём…
Заметки прибавлялись, напластовывались, как древесные кольца, и, по мере врастания человека-древа в воздух реальности кольца темнели, наполнялись густою, ядовитой кровью разочарования, многих утрат, сплошного скептицизма…
Боль рвала зигзагами куски дневного сознанья, а вечернее, ночное лютовало стихами: всё более рваными, тяжёлыми, депрессивными.
Успех, на который был вправе рассчитывать, не пришёл, а каталог утрат ширился и рос, становясь тяжелее, мрачнее.
Уже и заметки перестали быть ежедневными, уже и стихи сочинялись будто по инерции, уже и тетрадь уступила место монитору, уже и…
Тут явно маячит суицид — как знак протеста против равнодушия публики, издателей, а когда по-другому было?
Но как контрастны радужное начало заметок и антрацитовая чернота финала.
ИСТОРИЯ ВРЕМЕНИ
Дыры чёрные вбирают время,
Клапаны сердечные они
Мне напоминают, вверен теме
Постиженья времени, а дни
Как микроны. Где-то начиналось?
Словом ли запущен механизм?
Или постепенно начинялось
Всем, что составляет нашу жизнь.
Время не история — огромней.
Дыры чёрные вбирают мир.
И за всем неведомый и грозный
Знающий зачем дан каждый миг.
О НАС
Гостеприимны, агрессивны,
Грязь, — и тоска по небеси
Начальники всегда спесивы,
Как дрянь дороги на Руси.
Отчаянны и хлебосольны,
Война не сможет никогда
Взять. Часто голос колокольный
Собрать способен города.
Безбожие и жажда бога,
Истошность пьянства и игра
С самим собой, всего так много,
Что суживать давно пора.
* * *
Промоины в снегу на крыше
Котельной, как жираф и пони.
И говорят они намного тише,
Чем снег идёт, он в марте беззаконный.
Занятно всё же с лестничной площадки
Глядеть на чёрные изображенья.
Порой картинка слаще шоколадки,
Хоть вырос ты, какие тут сомненья?..
ВСЁ ДЛЯ ДИНОЗАВРОВ
(стихотворение в прозе)
Механизмы, обтянутые человеческой кожей, зловещи — однако других в политическом устройстве нет: кожа рвётся, кровь брызжет, её стирают деньгами: приличными суммами.
Улыбающийся глава страны говорит правильные вещи — впрочем, и разжиревший до свиноподобия успешный бизнесмен и по совместительству патриарх тоже без конца цитирует святых отцов…
Глава страны знает, что снова будет всем верховодить: ибо нити — вернее железные канаты управления у него в руках, спецслужбы и армия прикормлены, а косная, динозаврова церковь вполне справляется с ролью агитпропа, и помогает ей вездесущий шоу-бизнес, умело превращая в кретинов тех, кто природой предназначен для мыслительных процессов; он знает это — тем не менее говорит бодро, хвалясь новым, чудовищным оружием, утверждая, что бедность снизилась, не видя разрыва в логической цепочке, ибо если бы не вкладывалось столько денег в вооружение, то не было бы и бедности; он знает, что потекут, побредут, поползут голосовать за него, и лоснясь лицом с экрана, обещает, твердит о прорывах, обещает снова…
Можно ли что-то изменить?
Все, сконцентрировавшие в руках своих власть ( а когда в истории от древнего Египта, где всё принадлежало жрецам и фараонам до форм американской демократии, внутри которой всё реально принадлежит хозяевам Уолл-стрита?) не заинтересованы в каких-либо изменениях.
Представление о силе у человека не изменилось — побеждает тот, кто побеждает.
Механизмы, обтянутые кожей, вращаются, рвётся плоть живая, ползут бабки совать бюллетени за отца родного, идут кривые, глупые тётки туда же, чешут деловые мужики…
Всё жалко, глупо, обманно.
Всё для динозавтров — а остальной ходячий белок: просто их пища.
* * *
Бес, овладевший живописцем,
Его толкает убивать.
И, пленник искажённых истин,
Убитых любит рисовать.
Он изощрён и как художник,
И как убийца — мертвецов
Представит спящими, так сможет
На сумме мастерских холстов.
По-разному играют бесы,
Различно очень ткётся мир,
Который в сущности есть бездна,
Страшней которой нет, пойми.
* * *
Притчами, привязанными ко
времени, он говорил тогда.
Речь его в пятнадцатом легко
ли представить? новая среда.
Вот латынь, а знания не так,
чтоб густы, но очень много стран.
И от церкви плотный, плотный мрак,
И не много золотых полян.
Речь Христа представить в наши дни —
И кому бы стал он говорить?
Дерзкие вполне влекут огни,
Гасит их конкретика. В ней жить.
* * *
Сколько было утопий! красивы,
по кирпичику крови стоили ту и ту.
Время всегда равнодушно, меняющаяся перспектива,
однако, не сулящая социума красоту.
Всё больше от муравейника дано в реальности.
Совет мудрейших в качестве управления — блеф,
ибо несправедливость, давно ставшая родом банальности
всегда и всё сосредотачивает в руках людей, которых гнев,
или просто финансовые интересы всё определяют.
Утопия, громоздящаяся в пустоту
нам ничего хорошего не обещает.
И действительность утопию не подпускает к себе на версту.
