Элегантный белый особняк,
Жизнь внутри него, и жизнь снаружи
Слишком отличаются — никак
Их не сблизить. А какая хуже?
Полосы определяют жизнь.
Зебра часто мимо вас проходит.
Особняк, где пышно этажи
Громоздятся, каждый превосходен.
Счастье? или счастья миражи?
ДВА ДЕДА
1
Дед бухгалтер, пограничник дед.
Я не представляю их, однако,
Вглядываюсь в суммы давних лет
С чёрно-серыми пластами мрака.
Пограничник без вести пропал
В первые из дней военных, был он
Добрым и простым, работу знал,
Верно, а в казармах — скудость быта.
Дед бухгалтер и читатель-ас,
И с больною совестью, как знаю,
От отца… На миг, на два, сейчас
Я в себе их смерти ощущаю,
Жизни их чрезмерно ощутив.
Встретились. Прошли друг друга мимо.
Подтверждая: я настолько жив,
Сколь прошедшее неугасимо.
2
(стихотворение в прозе)
Старые фотографии показывают мужчин, которых не соединяет ничего, и вместе тонкая плёнка всеобщности, растянутая надо всеми, ощущается реальностью; старые, порыжевшие фотографии — дед с маминой стороны, и дед с отцовской.
Ни того, ни друга не мог знать.
Первый, офицер-пограничник, погиб, пропал без вести в первые дни войны; и когда-то бабушка рассказывала, как гуляя с крохотной мамой, какую называли Лялька, он каждый раз приносил коробку пирожных, и она, бабушка, удивлялась: Куда столько? смеялся в ответ: Уж больно нравится, как она выбирает.
Дед отца был бухгалтером, страстным читателем, человеком с больной совестью.
Он пережил войну.
Я тщусь иногда представить их жизни, точно ощущая их — короткие, наполненные обычным, человеческим, и вместе — только их, и ничьим больше содержанием; именно тщусь, понимая себя каплей на миг отрывающейся от всеобщего течения, и вновь влитой в него, и, глядя на старые фотографии, думаю: Нашли бы мы общий язык в жизни? Как они оценили бы мою?
* * *
Акулы плавный поворот,
И скорость, ибо запах крови,
Как сытости грядущий плод,
А что акуле важно кроме?
А в чёрной глуби много форм
Различных и довольно странных.
Фонарь горит, и нужен корм,
Пасть хищника — из будней наших
Земных вполне знакома…
Пласт
Воды размером с Джомолунгму.
Какие чудища там? власть
Их какова? Фантазий лункам
Не стоит слишком доверять.
Скат проплывает, крылья плавно
Колышутся. Подводный рай —
Цвета, тут даденные славно.
Актиния цветёт, и спрут
Сжимается, легко и туго.
И тайны воды так замкнут,
Что разгадать нам будет трудно.
* * *
Останови коней, попробуй,
Коль рвутся, коли бег влечёт.
Когда стихи — они до гроба,
Их завихренья и полёт.
Неистовство коней чревато,
Как жить стихом.
Сознание не виновато,
Что ток поэзии знаком.
НЕОХОТА НАЗЫВАТЬ ФАМИЛИЮ
(стихотворение в прозе)
Вместе с ним, 18-летним, на службу в огромную библиотеку знаменитого музея поступила девушка — крупная, замедленная, напоминавшая большую клёцку, и, тем не менее, красивая.
А он… внутренняя дрожь недавно пережившего пубертатный криз ребёнка, не желавшего выбираться из домашнего доброго кокона, где организовался великолепный книжный космос.
Но и тут — библиотека.
О! она поистине совмещает в себе черты лабиринта, Вавилона, подземелий Ватикана; и своды в иных её помещениях огромные, монастырские, стеллажи скрипят, уходят под потолок.
Стеллажи разные: есть железные, есть совсем старые — деревянные, и, отдежурив сколько-то на выдаче, когда нужно найти книгу, и потом на железном грохочущем лифте отправить её наверх, можно забраться в дальние углы, взгромоздиться на лесенку, листать жёлтые, с запахом сыра, с ломкими страницами газеты 1916-17 годов…
Можно найти великолепные книги по искусству…
-Что ты всё читаешь? Поговорим давай хоть! — смеялись над ним некоторые девчонки — кто ещё тут будет работать?
Тётки начальницы — и они: хохотушки, всё про личную жизнь, про парней, собираются поступать при том куда-то, и девушка, поступившая на службу вместе с ним, легко влилась в коллектив, так сказать, а он так и прятался по углам с книгами, отдежурив своё…
…дальше, вероятно, надо придумать роман — какую-нибудь бойкую девицу, которой сильно понравился здорово рассуждающий о литературе парень, и она прибрала его к рукам.
Что-нибудь в этом духе.
Но… ничего не придумывается: просто парень уволился скоро; прошёл потом долгий сложный путь внутреннего становления и развития, стал сочинять, публиковаться…
В общем, разные произведения его вы можете найти в интернете, или купить в магазинах.
А называть фамилию мне вам неохота.
* * *
Поверить, что сложнейший аппарат
Психический смерть остановит просто?
Но не представить жизнь иную.
Сад,
Иль бред огня, и колющие остро
Большие иглы… Иль паренье — в нём
Растворены и знание и вИденье.
Речь о сомненьях, ни о чём другом.
Писать об этом не сумеешь выспренне.
* * *
Пылинки плавные
В пространстве плавают.
Лёг на диван —
Покрышка старая.
В мозгу усталая
Пластинка вертится:
Се — твой изъян.
Пылинки плавают,
И светит солнышко.
Апреля донышка
Обнажено.
Тебе по нраву ли
Апреля донышко.
Как много солнышка
Влилось в окно…
ОБРЫВОК ПОСТОРОННЕГО СНА
(стихотворение в прозе)
У кинотеатра «Мир»:
-Знакомьтесь: Александр Львович, Александр Владимирович!
В шутку именовали друг друга по отчествам: 18-летние.
Антон — одноклассник одного из Саш, а со вторым вместе ходил в сад, росли, так сказать в одной песочнице.
Что смотрели тогда?
Боевик? Детектив?
Львович, обычно достаточно не общительный, слушал болтовню двух приятелей, прикидывая, сколько они знакомы с Антоном, и вспоминая фрагменты школьного детства, где вовсе не общались с ним, — с которым сидят сейчас (ленты лет спустя) за бутылкой на съёмной квартире, и спрашивает вдруг:
-Слушай, а как твой детский приятель — Саша тоже, фамилию забыл…
-Там кошмар полный: у него инфаркт в 40 был, потом инсульт разбил. Инвалид, в общем. Я пытался в Германии врачей найти, помочь чем-то…
Им под пятьдесят теперь. И мелькнувшее воспоминания — молодые, здоровые, у кинотеатра «Мир» — кажется обрывком постороннего сна.
СОВСЕМ ГРУСТНО
(стихотворение в прозе)
На ФБ приятель написал о смерти собаки своей, и, выразив сочувствие, пёструю ленту воспоминаний ощутил, мелькающую в сознанье: роскошный лабрадор цвета кофе с молоком, необыкновенно доброжелательный, какого можно было, шутя, потянуть за толстый хвост, приподнять, словно прикидывая вес.
Раз как-то, давно, напился у приятеля на съёмной квартире и спал с собакой в обнимку, тепло было, уютно.
А дальше — воспоминанье лепилось к воспоминанью, как соты — стали свои припоминаться собаки: дворняжка, но такая необыкновенно красивая, что люди на улице спрашивали про породу; маленький пудель; потекло, обжигая, как умерли они, и стало грустно.
Совсем грустно.
ЯНТАРЬ ЦЕЛОСТНОСТИ
(стихотворение в прозе)
Целостность — янтарного отлива — какая включает всех живших, объединённых световым сиянием, и даже собаки — такие родные, твои, некогда столь необходимые: вот же, рядом с тобою…
Целостность раздроблена на тысячи кусочков, и не собрать их никак в какое бы то ни было чёткое единство. Мечтай о ней — что получишь?
Лает, играя, милейший пёс: дворняжка, снова идёте гулять, хотя похоронил собачку два десятилетия назад.
Отец сидит на скамеечке парка…
Он собеседует со старым философом, которого обсуждали с ним некогда в детстве.
И детство овеществлённо двигается с тобой по аллее…
Всё в янтаре восхитительной целостности, какую познать мешает…
Всё мешает.
Вся явь противоречит ей.
* * *
Коллекция нецке в шкафу
Стеклянном, и двор тополиный
В окне… Что сумеешь в графу
Субботы вписать очень длинной?
Мир дан ерундой, пустотой,
Обильем всего, облаками,
Работой (сложна) над собой,
Всем тем, что усвоили сами.
Горами дан мир, высотой,
Лесами, поющими нежно.
Орган вторит им стволовой.
А можно ли жизнь безмятежно,
Коль столь не ясна, принимать?
Варьянтов бессчётно, бессчётно.
Коллекцию вспомнишь опять,
Её приобрёл бы охотно.
* * *
Какую стойкость проявил,
Чтоб пламя печки поглотило!
Из олова солдатик был,
Но в нём была такая сила!
Из брюха рыбы извлечён,
Вернулся к милой танцовщице.
Солдатик стойкий — понял он,
Что жизнь так скоро завершится.
Отец читает малышу,
У самого сожмётся сердце.
Как будто в детство — не скажу
Зачем — вдруг отворится дверца.
У НАС, В АНТИОХИИ
В Антиохии нашей четыре квартала,
Обнесён каждый серой, надежной стеной,
И стена есть всеобщая — чтобы финала
Разрушенья не ведал наш город родной.
Много улиц; ветвятся, пылят переулки,
И торговцы ведут караваны со всех
Уголков Ойкумены…
Свершают прогулки
Мудрецы, что отвергли понятие «грех».
Для других есть весёлые улицы женщин,
И трактиров с вином.
Караваны идут.
Раз торговля даёт философии меньше,
Для чего же её столь серьёзен маршрут?
Хроникёр, но вне возраста — Наши пределы
Стали частью Армянского царства. Ну что ж?
Христианское, общее, верное дело
Искромсает достаточно времени нож.
А рожденье мальчишки — Лукою назвали —
Незамеченным некогда в граде прошло.
Стал он евангелистом: дал ново-скрижали
Церкви, силы набравшей, хоть столь тяжело.
Византийскую власть Халифат отменяет,
Город пышность теряет, упадок грядёт.
Византия вернётся, и крест воссияет
Новой суммой аскезы, страстей и забот.
ИСТОРИЯ ЭФИОПСКОГО ХРИСТИАНСТВА
В первом веке христианство во
Эфиопию пришло — Филиппом
Было проповедано: его
Путь вершился тяжело: со скрипом,
Как сейчас рекли бы…
Плыл и шёл,
Раскалённой той земли не зная,
Но Иисусов золотой глагол
Вёл, в сознанье правду созидая.
Был Фрументий, римский гражданин,
Случаем заброшенный в пределы
Эти, проповедником глубин.
В императорском дворце предметы
Все ль красивы?
Не представить днесь.
Лев увенчан митрой, крест возложен
На плечо. Лев, стерегущий весть,
Жалко мир ей противоположен.
* * *
С чем — с выигрышем, или с носом
Ты оказаться предпочтёшь?
Задавшись вот таким вопросом
К чему не ведаешь придёшь.
Да, с носом, или у корыта
Разбитого остаться — страх.
Действительность глядит сердито,
Запутавши, увы и ах,
Тебя — растерянного, в общем,
В пространных дебрях бытия.
Мы молимся и мы же ропщем,
А для чего — не знаю я.
Но знаю — сумма обстоятельств
Есть неизвестных сумма воль.
И не открыт нам и не явлен
К познанью оных воль пароль.
* * *
Искусство слова, мысли и числа.
А Исидор Севильский круг расширил —
Риторика красивая вошла,
И музыкою общий лад усилил.
Условное понятье — семь искусств —
Ступени, к философии ведущие,
Путём которой постигаешь сущее.
А войны, и костей тяжёлый хруст
Как объяснимы? Это из другой
Нам оперы дано, я полагаю.
На круг аллегорический взираю,
Что был когда-то темой золотой.
ЩЕДРАЯ САТИРА САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
(стихотворение в прозе)
Едкий и точный Салтыков-Щедрин в сказках говорит не меньше, чем в «Господах Головлёвых» и «Истории города Глупова».
Сказки: просты внешне — сложны внутренне: сколько типов человеческих высыпано, сколько черт человеческих высмеяно!
Премудрый пескарь легко обнаружится во многих, также, как и мужик, срывающий генералам много сладких яблок, а себе одно — кислое.
И по-прежнему добродетели во вражде с пороками пребывают, только ныне границы настолько стёрты, что путают люди, порок добродетелью именуя, пока мимо пробегают дикие помещики, так презирающее всё не богатое, низовое — мол, быдло.
Глуповцы, творившее многое, хрестоматийное, пустое не столько вписаны в историю литературы (хотя туда-то — золотом прозрений), сколько изъяты из русской истории — да ещё и предсказанной: ибо сколько в советском периоде было позаимствовано у Щедрина: правителями нашими пресловутыми, чья родословная — там…
Мощно устроенные господа Головлёвы длят род свой меж нами.
Щедр Щедрин, сколько увидено, предсказано, высмеяно!
Как гудят по сегодня административный восторги, и лысые вороны-челобитчики всё ходят и ходят…
Жаль, яд литературной сатиры не способен убивать в жизни пороки, но, выставив их комически уже сделано великое дело — великолепным Щедриным.
КАРАИЧ
Степное дерево витой
и очень жёсткой древесины.
Из серой супеси самой
Встаёт древесною твердыней.
Когда-то сёдла из него
Достойнейшие выходили.
…о, в нём железа вещество
Года, как будто, растворили.
Такое дерево — в пример
Людишкам слабосильным будет —
Как будто слабость, как предел
Падения, собою судит.
ГРУСТНЫЕ СТИХИ
1
У стены стояло пианино,
И Сазанов как-то раз зашёл
Звал гулять (припомнилась картина,
Хоть и стар уже, душой тяжёл),
Попросил сыграть. Сыграл я что-то,
Отказавшийся тогда гулять.
Коммуналка. Детская забота —
Выучить урок… ну да, на пять.
В сад с Алёшей мы ходили, в школу.
Переезд, закончен третий класс.
Новому был вверен я глаголу
Жизни, что продлилась по-сейчас.
Старые дворы припоминаю.
В гости шли к Черёмухину с ма.
Дед его был композитор, знаю,
Вот квартира, — пышная весьма.
По дорогам детским не пройдусь я,
Памяти распутав узелки.
Грустный я, и постепенно ткутся
Грустные вполне мои стихи.
2
(стихотворение в прозе)
Старое пианино стояло у стены, и мальчишка сидел, разучивал пьески, выполняя задания — а учительница музыки ходила на дом.
Звонок оторвал его — мальчишка вышел в коридор, и открыл дверь Алёше Сазанову, с которым ходил когда-то в детсад, а потом в школу, впустил его в свой коммунальный коридор, потом — в квартиру.
Двери были массивны, а потолки велики.
Отказался гулять, говоря, что надо ещё разучить пьеску, и Сазанов, занимавшийся гимнастикой, попросил сыграть что-то, и — сыграл…припомнить бы что.
Пианино стояло у стены, Алёша Сазанов у приоткрытой двери, и детство смотрело на вас обоих — и на старый, огромный, слегка насупленный дом, набитый коммуналками, в одной из которых и прошли первые десять лет жизни с молодыми мамой и папой.
…шли в гости к Черёмухину — его дом был не меньше, а дед — композитор, и квартира — отдельная — была огромна, таинственна, с картинами на стенах…
Чертил дворы и переулки, рассекал их на велосипеде, и точно до сих пор остались следы в пространстве — как несёшься, ликуя, такой маленький, что не поверить в этого седобородого почти старика, проходящего мимо старого дома.
БАОБАБ, СЕКВОЙЯ И МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК
Плоды напоминают дыни,
Иль огурцы…О! баобаб,
Вонзённый в небеса: твердыне
Древесной уподобить рад
Его — не видевший, однако,
Мощь я ценить умею, в ней
Подобие сокрыто знака
Игрой неведомых лучей.
Огромно, знаменито древо,
Веками длится бытие.
Вполне заслуженная слава —
Идёт по мысли колее:
О, с думою о баобабе
Себя, как мыслящий тростник,
Представить рад! Иначе как бы
Свой поэтический язык
Ты пестовал?…
Тогда секвойю
Представлю рядом я, и вот
Едва ль к желанному покою
То представление ведёт.
Когда цвела, иль пала Троя
В других широтах древеса
Секвой, как славные герои
Росли, стремились в небеса.
Тростник, мечтающий о силе
Деревьев этих — двух пород,
Не ведает о перспективе,
Какая… даже завтра… ждёт.
* * *
Любимые герои — Дон Кихот,
Иль Швейк, вот Гулливер проходит мимо,
И рядом с ним Раскольников идёт,
И будто явь, что есть, довольно мнима.
Любимые — определяли мир,
В котором жив теперь… Что скажешь, Ульрих?
Такой многоталантливый и умный —
Про жизнь что скажешь мне, про долгий миг?..
* * *
Мы политики, съедим всё ваше
С кашей.
Для того вы нас и изберёте —
Для триумфа нашей плоти.
Было так века, и будет дальше
В человеческом кривом пейзаже…
* * *
Час детский кончился, и час
Подростков в сумерках начнётся.
Игры не долгая свеча
Сгорит, коль закатилось солнце.
Но на качелях во дворе
Сидят и говорят подростки,
Ещё не ведая про вёрсты
Грядущего о сей поре.
* * *
Спираль истории наверх
Ведёт из глубины, из низа.
Инакий ныне человек,
Бросающий, как прежде, вызов
Кому-то… не понять — кому.
Иль с миром в сердце жить не может?
Иначе греки сквозь потьму
Шли, нежели сейчас мы. Моцарт
Иначе день воспринимал,
Чем Достоевский. А ацтеки
В другой волшебный минерал
Смотрели, чем всё те же греки.
Спираль до высоты какой
Поднимет человека? вряд ли
Известно темноте людской,
Со светом что играет в прятки.
ПОЭТ АГНИВЦЕВ И МИРОВАЯ ГАРМОНИЯ
(стихотворение в прозе)
Дворцы Петербурга — такие холодные, такие великолепные, пышно золочёные, какою только роскошью не наполненные изнутри; зимние дворцы, чьи окна бросают тусклые тени на собольи снега; мосты Петербурга, висящие над водными пространствами, крылатые львы, сфинксы, ограда зимнего сада — весь этот шикарный, в вечность уходящий, в ней отражённый городской космос, переложенный стихами полузабытого Агнивцева, сверкает алмазами строк и строф, призывая увидеть по-новому один из совершенных городов мировой гармонии.
* * *
Ступень в развитие, этап…
На фазу есть противофаза.
Жизнь — редко бархат…
Мне энап
Помог один раз. Иль два раза.
Стихи по нервам — будто ток,
Десятилетья длится это.
Расплавом хлещущий поток,
Зима неважно, или лето.
Ступень, как фаза… Много лун
Собой исследовал, однако
Не поседел ещё, как лунь,
И в торжество не верю — мрака.
* * *
Каштаны с осени остались,
Поделки делали из них,
Соединяя пластилином,
Как рифмы связывает стих.
Усохли старые каштаны,
И завтра кончится апрель.
Рассветы майские чудесны —
Как будто достижима цель
Любая. Был хорош апрель.
* * *
Горшок у власти был: варил, варил,
Неистово трудился, и — всегда.
Придворных он любил, он их кормил
Аж до смерти. Любовь его — беда.
Потом у власти был большой башмак —
Он требовал, чтоб все, всегда, везде
Ходили. Остановка — это мрак,
И спать нельзя, есть, мыслить, и т. д.
Потом лягушка, севшая на трон,
Заставила всех квакать…
Тяжело,
Когда неведом световой закон,
И тёмное твердит: светло, светло.
АВЕРИНЦЕВ-ПОЭТ
(стихотворение в прозе)
Всезнающий филолог Аверинцев, философ, чей сытный и изысканный корм — вся мировая культура — как поэт представал световым сгустком веры.
Стихи взывающие и алкающие истины, обретающие её в прикосновении ко тайне тайн; и ребро Христа, смертельно уязвлённое копьём сотника — как символ несокрушимости, физической иллюзии, таинственной субстанции — скрытой в каждом, но щедро возделанной только Христом.
Конфессиональные перегородки условны, и религиозные стихи Аверинцева держатся скорее на католическом стержне.
Собственно всё его поэтическое созидание — ткань молитвы, пестрословие, великолепный словесный сад, схожий с цветниками старых мистиков, и с Розарием Эскривы, и с поэзией Кароля Войтылы…
Но это — стихи Аверинцева.
ПУЛЕМЁТЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ
Системы Шоша, Льюис и Максим —
Различны пулемёты первой бойни.
О! человека явно не достойной,
Но что, пойми, всегда творится с ним…
Английский Льюис посечёт отряд.
А щит Максима пули просто плющит.
Окрестно первый ад, а будет ад
Второй: грозит — громоздкий, неминучий.
* * *
Егерь может с тигром говорить,
Красотою грозной поражённый
Каждый раз, хотя привычна нить,
Что приводит к тигру:
Не законный
Хищников сих огненный убой
Егерь наказать пообещает.
Протоплазмы нет сильнее той,
Что в очах тигриных поражает.
…КАК СОЛЬ В ВОДЕ
(стихотворение в прозе)
У Лёхи — кавторанга — не было тогда ещё пивного живота, а звонивший ему на мобильный Антон не спился, и не болтал ахинеи.
Мы с Лёхой, двоюродным братом, бродили, слегка поддав, парком калужским, ибо вся моя родня жила в Калуге; а Антон — одноклассник мой — позвонил, просто так, потрепаться с Лёшкой, прочёл стишок про подводников.
Относительно молоды были.
Страшное слово — «были» — всё в нём растворится, как соль в воде.
ВПЕРЕДИ СТЛАЛОСЬ МНОГОЕ…
(стихотворение в прозе)
Про нагромождение жизни всё умеющего спецагента занятную книгу обсуждали на лоджии, выпивая, и гость, имеющий семью, дочь (жизнь спецагента подразумевала тотальное одиночество с ложной вестью родственникам о смерти его) сказал: А я бы хотел пожить жизнью такою.
Хозяин — тотально одинокий, как спецагент, пожал плечами, ужаснувшись внутри.
Было им по 25 лет: впереди стлалось многое…
ДВА ЛЬВА
Глыбы веков замшели…
Держит персидский лев
Меч, чтоб герои сумели
Свой обозначить гнев.
Крест держит лев абиссинский,
Митрой увенчан он.
Бездна меж ними — в синий
Размерами небосклон.
ПАМЯТИ БОРИСА ВИКТОРОВА
Викторова Бориса
Сцена, кулиса, круг.
Мысли остра биссектриса,
Образов сочен луг.
Небо бескупольно — бездна,
Но световая над
Миром — коростами беды
Покрыли его, и сад
Собственный сложно возделать.
Викторову удалось.
Горечь, и боль, и дерзость,
И нежных звуков гроздь.
…С САМИМ СОБОЮ
(стихотворение в прозе)
-Есть принципы, которым я не изменяю. Я не писал два дня — в 2004 году: связано с пьянкой было. А так… с 88 года по нынешний — каждый день…
Вспомнилось: старая-старая дача, где прошло столько радостного летнего детства, и некогда все были живы — и он, тоже летом, но взрослым уже своим летом, идущий к двоюродному брату, который теперь хозяин дачи; долог путь сквозь провинциальный город, если пешком, долог, но пользоваться транспортом неохота; река переходится по понтонному, чуть шатающемуся под шагами мосту, и речною водой пахнет чудно, превосходно; потом — вверх, в гору, мимо частных домиков с палисадами, и по правую руку откроется грандиозный, будто изъятый из сна великана овраг, а потом — свернуть, и мимо дачных участков — к той, почти своей даче…
А сидели с братом за столом, врытым в землю, на фоне перепутанных зарослей вишнёвых деревьев, на скамье, какую он мальчишкой укреплял, насыпая к столбикам щебёнку.
Пили, конечно.
Потом ходили по знакомым, тоже выпивали — у кого-то в беседке, у другого под навесом крыльца, и помидоры, огурцы, зелень всюду были с грядок, а разговоры путались уже, но в основном крутились вокруг воспоминаний.
…утром муторно было, тяжело; сходил на оставшиеся деньги купил бутылку белого вина, потом брат добыл откуда-то немного спирта; варили щи, обедали; и стал тут трезвонить приятель — мол, жду, давай, подъезжай.
И поехал — воспользовавшись автобусом, хоть и не любил…
День, значит, не писал.
А второй?
Впрочем, какая разница — если отвечаешь самому себе, если никто не задавал такого вопроса, и никому нет дела, как ты пишешь, чем живёшь, и разговариваешь в основном с самим собою…
Увы.
* * *
Гудят и катят поезда,
Они сулят, что ты приедешь
Туда, куда хотел, туда
О месте коем будто бредишь,
Его считая и родным
И настоящим… Катят мощно.
Я стал давно полуседым —
Не доберусь до места точно.
Полуседым стал я давно,
А поезд, столь упорен, едет.
Дремлю. Потом смотрю в окно.
Молчат всегда мои соседи.
РАЗНОЕ ВРЕМЯ
(стихотворение в прозе)
Время, вжатое в корпус часов, время, гулко возвещающее о себе с башен, время икс и время скоморохов; время Августина Блаженного — в тайниках собственного сознания знающего, что такое время, но когда спрашивают, встающего в тупик…
Данники его — платим собственной жизнью; и баскаки лет смотрят на нас презрительно.
Заложники его: отчаяние поэта: не успею сказать, что должно; учёного — эксперимент привёл к ложным результатам, а сколько ещё отсыпано лет для поиска истины?
Время, прокалывающее копьём горя.
Время, преподносящее букеты счастья.
В песочным часах такое узкое горлышко, что и ожидать большего от песка, нежели стремительность, не стоит…
