ЖИЗНЬ, ПЕРЕПУТАННАЯ СО СМЕРТЬЮ…
Критикесса с хищным, щучьим лицом остро понимает, как хорош этот провинциальный поэт, сколь тонко чувствует он поэтическую эмоцию, и сколь совершенно владеет стихом, но…
-Он же не из тусовки, — говорит ей главный редактор толстого журнала. – Да и вообще, какое значение имеет качество стихов?
Она уже не удивляется – действительно: какое? Важнее всего премиальный процесс, шорох презентаций, деньги – такие желанные, такие конкретные… а то, что премии скоро каждый ДЭЗ давать будет – ничего не значит – как ничего не значат и эти премии: пустые, договорные, тусовочные.
Кодекс тусовки пострашнее омерты: коли решено, что такого поэта или прозаика нет, значит, не будет его, сколь бы талантлив он ни был.
И ни яд, ни пистолет здесь не нужны – просто молчание: вязкое, как болото.
А провинциальный поэт?
Ну, поборется немного, поборется, и уедет к себе в провинцию – спиваться, как все такие.
А что написал много алмазных стихов? Да помилуйте, кому до этого есть дело?
Поспеть бы – там фуршет, там банкет, там спонсоры выступают, тут презентация – успевай поворачиваться!
Если литература не приносит жизненных благ – к чему она?
В мире перевёрнутых ценностей проигрыш, по сути, есть выигрыш, а отказ от действий приводит к сохранению души.
Провинциальный поэт действительно вернётся к себе – к избяному, потаённому, никому не нужному, талантливому, светлому…Но кто выиграет от этого?
Вальяжный полнолицый главный редактор толстого журнала получит очередной грант (о! он большой мастер договариваться), чтобы печатать под видом стихов филологические эксперименты, и не подразумевающие читателя…
Критикесса с щучьим лицом вкусно полакомиться пресными текстами, составляя статьи, густо набитые терминами, и никак не касающиеся сути – такой простой, такой разумной: если литература не возвышает душу, она не нужна – если вообще не вредна.
И сколько выпито на презентациях и банкетах тут совершенно не при чём.
Пиши, провинциальный поэт, прорывайся в неведомые, но от того не менее реальные дали! Пусть шуршит низкопробными эмоциями тусовка! Пусть по венам её персонажей давно уже течёт не кровь, а корысть! Пусть, пусть…
Дано – пиши, пусть это страшно, рискованно; «Блажен муж…» — помни строгую запись первого псалма, не нарушай её…
Живущая своей жизнью тусовка и не заметила, что эта жизнь больше похожа на смерть – на затянувшееся, грязное, муторное умирание…
О ПРЧ И ПРОЧИХ…
Думается, любая квалифицированная комиссия психологов – речь идёт, конечно, о беспристрастной и честной комиссии – определит, что чрезмерное увлечение развлекательным чтивом вредно для психического здоровья.
Произведя многочисленных детективщиков и ваятелей дамских романов в ранг писателей, общество допустило опасную подмену: они занимаются вовсе не литературой, и называть их надобно как-то иначе – к примеру: ПРЧ – производители развлекательного чтива. Ибо не считать же всерьёз бумажные страстишки бумажных же, не встающих со страниц книжонок персонажей литературой! Даже ядовитая красочность бесчисленных обложек, будто предупреждает о суррогате – именно своей бьющей по глазам неестественной яркостью.
Разумеется, не существует единственной шкалы, используя которую, можно безошибочно определить качество предлагаемого текста, но, думается, энергия мысли и добра ощущается сразу, и чёрные, казалось бы, лабиринты Достоевского на самом деле всегда выводят вас к свету, а стигматы сострадания, выжигаемые им на душах, обеспечивают оных душ рост.
Ибо, если не работает душа читателя – то какая же возможна литература?
Но… когда поют деньги, остальные молчат – так вроде бы говорят на Сицилии…
Самоокупающаяся высокая литература – это как самозабивающиеся гвозди: нечто не существующее; но поддержка, оказываемая ей государственными структурами, должна быть достаточно тонкой, не подразумевающей сиюминутной прибыли и скандальных полу-слав…
ПРЧ всегда в одномоментном выигрыше – людей, готовых к вдумчивому чтению, к возможным сложностям высоких произведений, разумеется, меньшинство, и хотя их число всё же выше числа праведников и святых, именно они должны бы нечто решать, но… загнанные в щели созданными условиями в социуме, лишённые возможности публично высказываться, люди эти – высококвалифицированные читатели, — в лучшем случае смогут вырастить замечательных детей…
Что ж! возможно это не мало – ибо именно детям предстоит распутывать исправлять и распутывать…
Время всё расставит по своим местам… вероятно, это такое же заблуждение, как расхожая формула «Всё гениальное – просто!»…
Равнодушный, серый поток времени никого никуда не расставит, расставляют люди, и надо обладать даром прерафаэлитов, чтобы в массе прошлого открыть золотое мерцанье В. Блейка, к примеру…
Сложна гениальность – ибо в противном случае мы имели бы рати читателей Достоевского и Толстого, слушателей Баха и Моцарта, зрителей Феллини и Антониони, а пресловутые детективщики, или сериальные режиссёры попросту не были бы востребованы.
Но – не стремясь к предельной высоте, человек перестаёт быть человеком, всё больше погружаясь в трясину мещанства – а мечтает ли он при этом о полированном комоде, или новой модели «Ауди» — разница не велика.
ПОРАЖЕНИЕ В КОСТЮМЕ ПОБЕДЫ
Актёр, прославившийся исполнением роли смартфона в рекламе…
Поэт, кричавший кикиморой… тем и знаменит…
Парикмахеры именуются стилистами, хотя стилисты – это Чехов и Бунин…
Может ли быть знаменитым портной? Сколько угодно!
А физик? Ну, если только пресловутую шведскую премию получит…
Кому понятна мотивация Г. Перельмана, избегавшего любой публичности, говорившего, что его работа не требует дешёвой популяризации?
Реакция одна – чокнутый какой-то…
Ощущение вывернутых корней жизни – но не земля комьями слетает с них: худшее в человеке, искажая, искривляя пространство; наполняя его фантомами эмоций, призраками признанья, иллюзиями победы…
Точно, в споре вечности и сиюминутности сиюминутность победила уже навсегда.
Полноте – так не бывает!
Гроздья вечности зреют в каждой душе, и чем ближе человек к кладбищенскому рубежу, тем заметнее эти гроздья…
Тонко сдвигается не зримая грань – и вчера ужасавшее делается привычным для многих, потом почти для всех; границы расползаются, как намокшая промокашка; слово стыд перестаёт употребляться…
И правда – какой тут стыд?
Актёры в театрах должны выкладываться, выворачивать душу, разрывать себя, чтобы Раскольникова представить?
Зачем? – смартфон в рекламе, и все дела: все страна запомнит.
Стыд уходит, правда не хлопнув дверью.
Орган совести не известен науке, и что подобная эфемерность куда конкретнее самой лютой конкретики, становится очевидным после полынного опыта…
…ибо поражение ныне оделось в костюм победы – от знаменитого портного, уложилось у знаменитого стилиста, и аплодирует поэту, кричащему кикиморой, и актёру, играющему смартфон…
ДВА ПОЛЮСА
Преуспевающий сверх меры мастак гнуто-филологических стихов, не подразумевающих читателя, но только интерес ангажированных критиков М. Амелин – и нищий изгой, практически не допущенный в столичные издания М. Анищенко – как два полюса современной поэзии.
В первом случае – всё игра, от центона до дебрей восемнадцатого века, какие автору любезней и ближе реальности – игра, впрочем, с проблесками мудрости, со срывом на искренность нот – но именно срывом; во втором – обнажённый, обожжённый нерв жизни, вибрирующий тонко и мощно; в первом случае – сплошной Запад, аж на каталонском языке книги выходят, во втором – уход в самую Русь, в её дебрь и гущь, без вариантов прорваться к мировой известности – условной, впрочем, ибо известность эта не выходит за университетские рамки.
Если М. Амелин громоздит нечто неудобочитаемое, причём, что комично, точно выверенное по всем канонам стихосложения, то М. Анищенко бьёт каждой строфой – и себя и читателя: мол, исправляйся! Я не сумел, так хоть ты…
Есть две точки зрения: одна – стихи сегодня пишутся только для специалистов филологов, и другим читать их не зачем, и вторая (она, кажется, более благородной) – стихи должны облагораживать, поднимать вверх каждого, кто захочет их прочесть. Первой соответствует М. Амелин, второй – М. Анищенко.
Успех М. Амелина, весь построенный на умении договариваться, на связях, и сам-то автор определяет себя: «торгаш и хам, хвастун и скупердяй…» – то М. Анищенко пишет, как дышит, а то, что дышит часто алкоголем и смертью – так то боль и беда, которые в современном мире, столь бедном на сострадание, вызовут мало оного, увы…
И хотя М. Анищенко умер три года назад, творчество его, его многообразное наследие, остаётся фактом современной литературы, продолжая обжигать и заставлять мыслить – той литературы, в которой, к сожаленью, процветают мастера договариваться, вроде М. Амелина, продолжающего с нудным, натужным, мозолистым упорством производить филологические опусы, в то время, как стихи М. Анищенко – поразительно живые и мудрые – как прежде не замечаются столичной «тусовкой».
