ИЗНОШЕННОСТЬ РУССКОЙ КЛАССИКИ
Жизнь стала ярче советской?
О, во много раз – поглядите на огненного всадника рекламы, несущегося над городом! Полюбуйтесь небоскрёбами в центре Москвы – чем вам не Нью-Йорк? Ну, Сидней – в крайнем случае! А сколько сверкающих ресторанов и кафе! Сколько банков – этих слонов современной жизни и городской архитектуры!
Жизнь стала заманчивей? Во много раз: деньги так и манят всюду, везде; переливаясь траурной лентой соблазнов, зовут они молодых: запутайтесь скорее в шикарной ленте!
Какая тут классика! зачем она?
Помилуйте, изношенность классики очевидна!
Исступлённое богоискательство Достоевского соотносится с современной жизнью, как средневековые споры о количестве чертей, способных поместиться в угольном ушке.
Тяжеловесные вещи Толстого, исследующие – постепенно и во всех нюансах – развитие души не вписываются в эпоху рваного, клипового мышления.
Гончаров? Замедлен и вял.
Лесков? Тут вообще архаика…
В общем, изношенность русской классики ясна – если грязную пену наших дней принимать за чистую воду.
Однако, исследованья Достоевского и Толстого, их спуски в человеческие глубины в принципе не подлежат обветшанию, как не подчиняется оному жизнь, в какие бы цвета она ни была раскрашена.
Свет, идущий от больших книг, может затмить сверканье рекламы – но это временная победа последней, ибо, оставаясь наедине с собой, серьёзно болея, подходя к последнему рубежу, любой принуждён к спускам в себя – и классики могут облегчить этот спуск.
Видимая изношенность русской классики, учитывая её нынешнюю не популярность, такой же внешне-фальшивый признак современности, как церковный официоз, якобы имеющий какое-то отношение к подлинности христианства.
Церковь возглавляет Христос?
Помилуйте, как-то сложно поверить, чтобы он согласился возглавлять оное денежно-властное земное учреждение – это столь же реально, как и все утверждения из ряду: классика мертва, классика не нужна, и проч.
Сдуйте грязную пену, сдуйте её всем лучшим, что есть в ваших душах, и всё станет ясно – как денный свет.
ПОЭТ И СУИЦИД
Исходя из сумрачного колорита жизни поэтов – тех, что остались, и того, что известен – суицид был бы логичным завершением для большинства из них.
И впрямь 90 процентов поэтов при интенсивности внутреннего горенья не получают во внешней, такой безнадёжно материальной жизни ничего. Они мечутся. Они стремятся доказать свою подлинность. В конце концов – правомерность своего существования на земле. Многие пьют, что вполне законно (не говоря уж о том, что алкоголь громоздит новые мосты, башни и облака образов). Иные хватаются за наркотики – но ни первое, ни второе не помогает, конечно.
Что делать райской птице, залетевшей в хлев?
Ибо действительность сильно напоминает его – с ражим хрюканьем денежных свиней – только брюхо у них не мягкое, а бронированное: всё подмяли.
Выход поэту оставлен один, правда есть варианты: пистолет или лезвие, яд или петля. Ибо интенсивность душевного горенья не ослабевает, а мир по-прежнему не реагирует на результаты. То есть стихи.
Что удерживает от бездны суицида? А вот это и удерживает большинство: если так ярко полыхает внутри, то не может быть это напрасным! Не может энергия горения расходоваться впустую!
Удерживает и вера порою, пусть и не связанная (иногда связанная, впрочем) с формальной воцерковлённостью.
Живите, поэты!
Вечность существует – правда, неизвестно, как там.
Может быть, уютно, как в старой, комфортной библиотеке, а может – нет.
Живите – ибо интенсивность горения сама по себе награда, пусть не понятная современному миру, растоптанному прагматизмом, деньгами, погоней за комфортом и удовольствиями, чёрствостью к другим.
Живите – правда за вами.
ПОЭТ И ЕГО РОЛЬ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ
Роль поэта в современном мире?
Не надо об этом – нет у него никакой роли!
Миллионостишье в интернете – кто разберётся в этом хлюпающем месиве?
Невозможно.
Деньги поют – голоса поэтов не слышны, да и не могут быть в предельно прагматичном, готовым уже выращивать детей бедняков, чтобы мозги их шли на корм богачам обществе…
Но стихи существуют…
Видимо звуковые, смысловые нити тянутся сюда из эфира, или неведомых нам сфер, и эти содрогания, взрывы, смыслы улавливают люди, именуемые поэтами.
Вероятно, существование поэзии также необходимо, как и существование всего конкретного, материального, что, как нам кажется, и составляет сущность жизни.
Но отделить золото поэзии от словесного мусора, прикидывающегося поэзией, в условиях немыслимого количества текстов слишком трудно.
Невозможно почти.
Как невозможно быть поэтом в наши дни.
И правда – в большинстве случаев загнанные в тараканьи щели одиночества и кривого полупризнанья, толком ничего не могущие в практической жизни – как могут они жить?
Какое имеют право?
Да ещё толком не объяснят, в чём же их роль…
Делать нас лучше?
Значит, очень плохо справляются с задачей.
Изменять нас?
Помилуйте!
Нас изменили холодильник и телефон, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» — никак, что уж о современных сочинителях!..
Мир мелькает – пёстрый, соблазнительный, несущийся праздничными, а на деле траурными лентами; поэзия же требует сосредоточенности, остановки.
И всё же, количество стихов, читаемых вечерами, на ночь, эти одинокие, индивидуальные усилия, думается, и дают роль поэту, и в чьих-то сознаньях немалую.
Как проверишь?
Тут нет никакой статистики – и мизерность тиражей поэтических сборников не тянет на неё, ведь всё есть в интернете.
Вероятно, при отсутствии поэзии общество совсем задохнулось бы в тисках прагматизма, клипового сознанья, безграмотности и безвкусицы…
Так, что есть у поэта роль, есть… Просто сиюминутность – не его среда.
А его среда – язык, который он, по мере возможности, развивает и шлифует, открывая новые смыслы, а иногда давая ему новые часы, показывающее то время, которое никакие деньги не отменят.
ИСТОРИЯ ТУСОВКИ
С конца восьмидесятых – поползла, затрещало, зашуршало… Будто вздыбилось литературное подполье, чувствуя: настало его время: мутное, тёмное…
Выезжали на криках – Нас не печатали в Союзе!
И правильно делали! – хотелось ответить всем этим псевдо-мастерам стёба, корявого шутовства, кривого филологического экспериментированья.
Но отвечать было некому, ибо захватывались всё новые и новые площадки, росли, хуже ядовитых грибов, премии, множились гранты тем, кто ничего не умеет…
Будто человек, решивший вбить гвоздь, чтобы повесить картину, саданул молотком по пальцу, рухнул с лестницы, порвал холст – и тут появился критик, заявивший, что именно такая ситуация и называется «повесить картину».
Нормой объявлялось то, что являлось графоманией.
Конечно, мутное понятие «тусовка» возникло не из литературной жизни, но именно последняя и явилась уютным лоном для самой не приятной тусовки.
Всё подвергалось осмеянию, и круговая порука всеобщих друзей не позволяла ничему талантливому проявиться.
Шутовским сделался, будто сам язык, начинённый всевозможными нелепыми словечками, искажающийся в основных нормах; мораль стяжательства тут же проступила и в сероватых разводах тусовочной бумаги: больше премий! Грантов! Поездок! Всё нам, нам! Нас не печатали в Союзе!
Сначала казалось диким.
Потом стали привыкать – без тусовки не проживёшь.
Попробуй, скажи что-то не то о важном тусовочном персонаже – ещё из премиального листа вычеркнут!
Далее возникло ощущение, будто тусовка сжирает литературу.
Это не так, конечно.
Просто она – с её мутной историей – спихивает оную литературу в разряд третьестепенного развлечения.
А история тусовки – именно мутная, гнилостная.
Прискорбная.
И пресловутое «ничто не вечно» — мало утешает, ибо жизнь, как известно, одна.
