Контора – утлый закуток мира.
Подняв глаза от бумаг, мелкий служащий с тревожным взглядом, острым птичьим носом и чёрными волосами видит часть улочки – узкой, витой…
В бумагах – юридические пункты, торжество мёртвых слов, а человек знает, что слова живые – они переливаются грядущими персонажами и ждут новых сюжетов. Из бумаг корчит рожи параграф, подрагивая тонкими рожками, и человеку хочется зачеркнуть его, чтобы начать писать про…
День мерно движется к сумеркам.
Человек выходит из дверей конторы, и улица встречает его своими перевивами. Это красивая улица – и сколь ни ходи по ней, она никогда не надоедает. Тут дома имеют индивидуальность – как лица, и тот, трёхэтажный насуплен, а этот – с пышным входом – торжественен.
Человек идёт не спеша, любуясь нюансами улицы, потом сворачивает в переулок, где тени больше, чем света.
Воздушный шарик, упущенный ребёнком, мерцает в воздухе синевой, поднимается выше, даже выше многочисленных шпилей города, исчезает из вида.
Свернуть ли? Пройтись ещё? Или пойти домой, где ждут бумаги, а ждут – это будто жгут…
-Франц, — окликает его молодая женщина.
Вздрогнув, он оборачивается, не ожидая ничего хорошего.
Женщина незнакома, откуда ж она знает его имя?
-Франц, — она подходит ближе, — ты должен непременно пойти со мной. Или…
-Что или? — интересуется Кафка, зная, что идти с ней необходимо, что этого не избежать…
-Мы не знаем, просто не знаем, что делать.
-А что случилось?
Они сворачивают в переулок, спускаются по темной лестнице, проходят ещё половину квартала.
-Сюда, — говорит женщина.
Подъезд довольно мрачен, и надо подниматься на второй этаж.
Женщина открывает дверь своим ключом, и сразу становится ясно, что в квартире нехорошо, нехорошо.
В гостиной в кресле сидит дама в возрасте, она плачет, прижимая платок к глазам.
Пожилой, дородный мужчина меряет шагами гостиную, заламывая руки, причитая – Что же делать? Что? Что? Как это вообще возможно?
Может быть, кто-то умер? – думает Кафка.
-Вот, — говорит молодая женщина, и тут только Кафка замечает, что она держала его за руку всё время их пути. – Вот, я привела его.
Женщина встаёт с кресла; вместе с мужчиной – мать и отец – понимает Кафка, они подходят к нему.
-Помогите, — просят они. – Мы не понимаем, как это могло произойти, и не знаем, что теперь делать.
Из соседней комнаты доносится кропотливое шуршанье довольно крупных лап.
-Кто там? – спрашивает Франц.
-Наш сын, — отвечают мать и отец одновременно. – Только он больше не наш сын. Он стал насекомым.
Кафка вспоминает мгновенно, что нечто подобное он видел во сне, вспоминает резко, будто видит раскол молнии, и идёт к двери соседней комнаты.
-Осторожно, — предупреждает отец. – Он очень неприятный.
Кафка открывает дверь, входит.
Никого не видно.
Комната аккуратна, хотя и достаточно убога, но Кафка привык к убогому жилью.
-Где ты? — спрашивает он.
Шорох, шуршанье.
-Ну не бойся, — говорит Франц ласково. – Выходи.
Шуршанье, доносящееся из-под кровати, усиливается, и медленно из полутьмы выбирается крупное существо – явно насекомое, неопределённого вида. Оно замирает посреди комнаты, шевеля усами. Глаза его – вполне человеческие глаза — невыносимо грустны.
-У нас похожие глаза, — неожиданно говорит Кафка.
-Да, — отвечает существо.
-Так ты можешь говорить?
-Могу. Но они не слышат меня.
Существо вздыхает.
-За что ты меня так? – спрашивает оно, глядя на Кафку его же собственными глазами.
-Ах, я… — Кафка не знает, что ответить, ему хочется оправдаться, хотя он чувствует, что оправдываться ему не в чем.
-Я хотел показать им, что тех, кто нам дорог, надо любить в любом обличье. Хотел показать на твоём примере. Вот…
-Они не будут меня любить, — грустно отвечает существо. – И никогда не услышат. Они, вероятней всего, будут швыряться в меня яблоками, одно застрянет в моём хитиновом панцире, начнёт гнить, и я умру…
-Нет, сестра будет любить тебя, — замечает Кафка.
-Может быть, — отвечает существо задумчиво. – И, тем не менее, досадно быть примером. Тем более из твоего кошмара.
Существо вздыхает.
Кафка молчит.
Сумеречный свет сеется в окно.
Кафка выходит в гостиную.
-Ну, ну, — кидаются к нему мать и отец, а сестра стоит у стола, как будто ничего не ожидая. – Что же нам делать?
-Любить его таким, каков есть, — отвечает Кафка уверенно.
-Я же говорила вам, — произносит сестра.
-И всё? Так просто? – недоумевают родители.
-Конечно, — отвечает Кафка.
-Ах, да, да, конечно, — говорит мать. – Он же был моим мальчиком. Моим маленьким. Ну, подумаешь – теперь он выглядит несколько иначе. Спасибо, спасибо вам, Франц.
Отец жмёт ему руку.
Кафка выходит на лестницу, тёмную лестницу, спускается и выбредает в город.
Следуя извивам очередной улицы, он думает, что ничего уже не изменить.
Однако, подняв голову, он замечает светящийся воздушный шарик, мерно плывущий в вышине.
Может, думает Франц, не всё ещё потеряно…
Кафка идёт по проулку, достаточно тёмному и неприятному. День.
Напряжение ощущается в воздухе переулка, кажется, нечто должно произойти, но что?
Люди, попадающиеся навстречу, бледны, и дела, по которым спешат они, вероятно, печальны.
Человек – чем-то неуловимо похожий на самого Кафку, вдруг останавливается возле него, говорит:
-Ах, вы не представляете, что это такое…
-Что именно? – переспрашивает Кафка.
-Ну, этот процесс, в который меня втянули, или я сам попал, уж не знаю…
-Вы думаете, вам станет легче, если поговорить?..
-Да нет, не легче, какое уж тут легче! – восклицает человек эмоционально. – Но поговорить хотелось бы.
-Тогда зайдём в кафе? – предлагает Кафка. – Только, — добавляет он, — я ничего не пью.
-А и не надо, — соглашается человек.
И они спускаются в темноватое помещеньице кафе, где многие столики заняты, но находят свободный в углу, садятся.
У подошедшей официантки человек спрашивает кружку пива, а Кафка – стакан молока, добавляя виновато: Если есть, конечно.
Оказывается и молоко, и официантка приносит на подносе две емкости разного цвета.
-Итак, — спрашивает Кафка, отхлёбывая молоко, — у вас идёт процесс, как я понял.
-Если бы, — восклицает молодой человек, припадая к кружке. – То есть он идёт, конечно, идёт, но не в том смысле…
Молодой человек делает ещё несколько глотков, так будто пиво успокаивает его…
-Это какой-то сумасшедший процесс, и вместе реальный — реальней реальности, и с ним нельзя не считаться. Поверьте мне — я обычный человек, служащий банка, я не совершал ничего противозаконного, дурного, страшного. Жил всегда самой обычной, непримечательной жизнью. Надеялся, конечно, на что-то, мечтал. И вот…
Он снова отхлебнул пива.
-Они пришли ко мне утром, — продолжал он, — матёрые такие, не то судейские, не то их слуги. Они объявили мне, что процесс начат, что о дальнейшем меня информируют, и что я могу пока жить, как жил раньше.
Молодой человек замолчал, глядя не на собеседника, а на стену, так, будто из неё должен был появиться кто-то.
-И? — спросил Кафка.
-И дальше я сам не знаю, что…Меня никто ни в чём не обвиняет. Я был на заседании суда — причём представьте, суд — он будто везде, эта зала, например, располагалась в обычном, огромном, многоквартирном доме…
-Кажется, я знаю этот дом, — тихо сказал Кафка.
-Я, как увидел вас, так и подумал, что вы можете быть в курсе происходящего, сколь бы чудовищно оно ни было… Но…мне бы что-то понять… Хотя бы зачем я выскользнул из ваших фантазий.
-Ах, друг мой, — воскликнул Кафка, — ведь у тебя даже нет фамилии!
-Почему? — удивился молодой человек. — Она есть, просто обозначается одной буквой — К. До этого процесса мне было вполне комфортно с нею.
-Вот именно, — сказал Кафка. — Буква эта и есть первая буква моей фамилии. И зовут нас одинаково.
-Значит этот процесс — над вами.
-Конечно, — ответил Кафка, допивая своё молоко. — Надо всеми. Он незрим, но реален. Просто есть люди, способные видеть его.
-Значит, — спросил молодой человек, — ничего страшного?
-Не страшнее жизни, — отвечал Кафка. — Которая впрочем, сама достаточно страшна, но это он добавил уже вполголоса, чтобы не пугать молодого человека.
Они вышли из кафе, и пошли по улице, растворяющейся в перспективе, пошли не спеша, и если бы кто-то наблюдал за ними, то мог бы увидеть, что молодой человек медленно растаял в воздухе, становясь Кафкой, вмещаясь в него.
А Кафка, немного попетляв по улицам, вышел к городской окраине, и нашёл высокий, многоквартирный дом. Телега, гружённая бочками, въезжала в ворота. Из окон выглядывали люди — иные были в пиджаках, другие в рубашках. Кафка вошёл в один из подъездов, и двинулся по лестнице наугад. Стукнув в одну из дверей, он услышал — Войдите, — и вошёл. Однако, за дверью не обнаружил необходимого — обычная маленькая комнатка, мать качала младенца, а мужчина курил у окна.
Кафка извинился, и отправился дальше. На лестнице к нему обратился некто с размытым лицом: Я столяр Ланц, — молвил он. — Я провожу вас.
-Хорошо, — ответил Кафка. — Спасибо.
Они пошли.
Нужная комната нашлась быстро, и столяр Ланц исчез, а Кафка, обойдя стиравшую, никак на него не отреагировавшую женщину, вошёл в залу за комнатой — в залу, заполненную людьми, в залу — неожиданно большую для такого дома с такими комнатками. Галереи были полны, а люди в центре залы сидели за высоким столом.
-Я, Франц Кафка, — сказал Кафка возможно громче — выдумал этот процесс, и буду ныне отвечать за Йозефа К., которого прошу оставить в покое.
Установилась тишина.
Один из трёх, сидевших за столом, посмотрел на него удивлённо.
-Вы? Но вы не можете ни отменить процесс, ни придумать его.
-И тем не менее вас не существует, — утверждал Кафка.
-С кем же вы тогда говорите? — поинтересовался второй.
-С самим собой, — отвечал Кафка уверенно.
Раздался смех.
Смех — как будто клёкот крыл тяжёлых траурных птиц.
Кафка оторвал голову от бумаг, и оглядел свою — утлую, как в том доме комнатёнку.
Тесно исписанные страницы лежали перед ним — молча, как и подобает страницам.
Он вздохнул, посмотрел в окно, и произнёс вслух —
Действительно, процесс не отменить.
Кафка бредёт по зыбкому, темноватому, неприятному лабиринту; тут всё пружинит — стены, пол, делая шаг неверным, суля кошмары, не оставляя сомнений…
Вдруг лабиринт кончается.
Жёлтый песок острова ярко блестит.
Группа их трёх человек стоит возле углубления в песке — впрочем, над ним видны части непонятной машины.
Кафка — хотя в городской обуви ступать неудобно — подходит к этим людям. Они не замечают его.
-Итак, — возглашает один из них, — машина пишет прямо на теле преступника, пишет постепенно, углубляя раны, пишет всего одну фразу — в которой выражена суть преступления, но фраза зашифрована так изощрённо сложно, так виртуозно, что надписи покрывают всё тело преступника, постепенно пронзая его глубже и глубже…
-Нет, — кричит Кафка. — Никто никогда не стал бы изобретать столь мучительную казнь.
Люди не оборачиваются на его крик.
Но повествовавший замолкает.
-Значит, нет, — говорит он задумчиво. — Что ж, нет, так нет.
Он начинает раздеваться, потом спускается и сам укладывается под острия и шипы машины, и…
Кафка просыпается. Бледный — с глазами ещё более тревожными, чем до сна, он глядит на стену, по которой скользит тень.
-Что ты хотел доказать этим рассказом? — слышен голос — тихий, будто спрашивает тень.
-Что жестокостью мир не изменишь, — отвечает Кафка тоже тихо, будто самому себе…
Кафка выходит за пределы города; обернувшись, он видит шпили, черепицу, всю необыкновенную красоту, данную цельно, как жизнь.
Он идёт в парк; парк тенист, зелен. Слышен вороний грай – точно круглые шарики падают на землю. Кафка оборачивается тревожно, будто испугавшись, что один из шариков может ушибить его.
Кафка проходит парк насквозь, минует синевато-серый пруд, и вдруг останавливается, поражённый.
Перед ним – уходя вершинами в небо – громоздится слоистый замок. Массивное нагроможденье строений точно подпирает его. И Кафка идёт, идёт, сам не зная, что ждёт его; он вступает в деревню; домики её заурядны, а замок отсюда кажется ещё более недоступным, величественным.
Ребятишки носятся по улице, поднимая пыль.
Некто в партикулярным платье, носатый обгоняет Кафку, другой – очень похожий – идёт ему навстречу. Всё реально – и вместе призрачно. Кафка озирается в поисках трактира, наконец, заходит в первый дом, и видит – тут и помещается трактир. Сев к окну, Кафка спрашивает у подошедшей девушке молока, она прыскает, говорит: Кто ж ходит в трактир пить молоко?
Кафка глядит на неё виновато, и заказывает кружку пива.
Когда она приносит, он спрашивает – тихо, но чётко: Я гулял. Не подскажете, куда я забрёл.
-Вы на территории замка, — отвечает девушка.
-Замка? – недоумевает Кафка. – А как он называется?
-А зачем замку название? – теперь уже недоумевает девушка. – Замок – он и есть замок.
-Но… можно понять, кто в нём живёт? Чем занят? Можно войти туда?
-Что вы! – возмущается девушка, и двое соседей, услышав вопрос Кафки, оборачиваются возмущённо. – Никто никогда не может войти в замок. Кто там живёт? О! существованье этих людей не доступно нашему пониманью. Чем они заняты? Даже поседев, мы не поймём этого! А вы захотели – войти…
Кафка расплачивается, сидит за кружкой, не делая ни глотка, смотрит в окно.
Силуэты и контуры замка величественны, монументальны.
Кафка понимает, что сколько бы он ни прожил, сколько бы не исходил переулков, сколько бы ни повстречал собственных персонажей – ему никогда-никогда не войти в замок.
