Ловушка или Путалкин в сущем
Весь мир театр, а люди в нём актёры. Эту ходячую фразу, переиначенную за столетия на разные лады, доцент провинциального вуза Иван Никанорович Путалкин знал с детства. Но и предположить не мог, сколь обыденно будет обыграна она в его жизни.
В юности Иван Путалкин грезил масштабами вселенной, мечтал дознаться тайн мироздания. Но со временем душа обвисла в потоке обыденного — институт, аспирантура и, наконец, кафедра механики твердого тела. Диссертация, в которой он исследовал напряженное состояние пластин обремененных отверстиями, не тронула сердца. Разъясняя студентам какое-нибудь уравнение Лагранжа, доцент Путалкин ощущал себя вовсе не твердым, а весьма деформируемым телом, подверженным воздействию хаотичных сил, вгоняющих в неотвратную тоску.
Пытаясь защититься от хандры, Иван Никанорович стал захаживать в самодеятельный театр, что приютился в городском доме культуры. Благо тот находился в ста метрах от дома. Через некоторое время худрук театра Муза Колокольцева высмотрела в нём некое начало, после чего доцент по совместительству был присовокуплен к труппе в качестве трагика.
И всё же, когда накатывали воспоминания юности, Иван возвращался к тайному проекту — ловушке для бозона. И тогда окружающий мир сливался с темной материей, где и театр, и институт едва сознавались. Случалось, в мыслительном тумане промелькнет отблеск долгожданной истины, да каждый раз не доставало света, чтобы разглядеть лик. С разочарованием он вновь обмякал до следующего прилива вдохновения.
По канонам политологии доцент Путалкин вполне мог отнести себя к среднему классу. Правда, тот угол класса, куда определила его судьба, свидетельствовал скорее о бедности, чем достатке. Стороннему взгляду причина такого положения была ясна – Путалкин не брал взяток. И потому в отличие от коллег передвигался если не на своих двоих, то на общественном транспорте.
Каждое лето учебный цикл заканчивался подведением итогов. Последний раз неожиданно на заседание кафедры явился проректор Дуболомов. Явился и без долгих предисловий заявил, что всему составу кафедры, прежде чем преподавать, следовало бы поучаствовать в строительстве армейских клозетов где-нибудь в азиатских степях. При этом сверкнул взглядом в сторону доцента Путалкина. Тот попытался промямлить нечто в ответ, но был тут же придавлен фразой провидца: я знаю все ваши ошибки на год вперед. Путалкин скис окончательно, а Дуболомов свой грозный лик с чуть расплющенным носом обернул в цезарианский профиль поперек света в проеме окна и застыл, видимо, в ожидании аплодисментов.
Следует отметить, что Дуболомов с замечательной легкостью судил обо всём – от ядерной физики до литературного стиля. И равному ему в этом деле пока не находилось. Поговаривали, что беспробудная ясность ума в проректорской голове поселилась навсегда от контакта с инопланетянами.
Покидая институтское здание после кафедрального собора, отпускник Путалкин никак не мог взять в толк, каким образом Дуболомов умудрился теоретическую механику связать с клозетами. Впрочем, следовало идти в дом культуры.
Навстречу то и дело попадались обыватели с пластиковыми стаканчиками «эспрессо» или «американо». В теплом воздухе витал вполне ощутимый дух цивилизации. Вздыхая, Иван Никанорович вдыхал попутно и кофейные пары полной грудью, голова слегка кружилась. В противоположность проректору он не столько знал, сколько предчувствовал. И предчувствие подсказывало, что ничего хорошего от затеи с театром ждать не следовало. Тем более, как выяснилось, руководителем театра по странному стечению обстоятельств оказалась супруга Дуболомова.
Она, Муза Колокольцева-Дуболомова, и встретилась Ивану Путалкину, как только тот ступил на ободранный паркет фойе дома культуры. Взгляд её в противовес супругу, обращенный в сторону трагика, оказался вполне благосклонным, промелькнули даже оттенки женской симпатии к мужской стати. Иван, конечно, понимал, что до Аполлона ему далековато, но на сердце, тем не менее, полегчало. Репетиция новой пьесы прошла успешно, Иван Никанорович излил всё, что накопилось за день на душе. Муза была с ним.
Нельзя сказать, что трагик был до этого лишен женского участия. Уже полгода водил дружбу с Алисой, партнершей по сцене. Она частенько являлась к нему для разминки, восклицала с порога нечто театральное и обдавала томным взглядом. Если день оказывался свободным от лекций, то времени хватало на всё.
В этот раз Алиса предстала без истомы, но с восторженным блеском в глазах и красным колпаком на голове, прерывая очередной экскурс доцента в далекие миры.
— Что с тобой? И зачем на голове? – в недоумении поинтересовался он, возвращаясь понемногу из мира бозонов в мир фермионов.
— Ну и дремуч ты, Иванушка. Чтоб энергия не выходила. Входила и не выходила. Понимаешь? Ничего, сейчас поймешь.
И оголив пышную грудь, водрузила туда столовую ложку, прихваченную предусмотрительно из дома. Водрузив, произнесла:
— Ну, как?!
— Что как?
— Разве не видишь?
— Что я должен видеть?
— Разумеется ложку.
— Вижу, ну и что?
— Как что? Не падает же.
— Ну и…
— Бестолковый, разве не ясно, у меня паранормальные способности!
Он в сомнении снял ложку с её груди и водрузил на свою, умеренно-волосатую. Ложка не падала. Восторженный блеск в женских глазах сменился негодованием.
— Негодяи! Лжецы! — выплеснула она.
И удаляясь, раздраженно добавила:
— Работаешь на кафедре твердого тела, а сакральное тело дряблое.
Не успел он прочувствовать до конца последствий эмоционального всплеска подруги, как она явилась вновь, теперь с чемоданом.
— Ну что же ты? Помоги, — бросила с порога.
Иван подхватил чемодан. Алиса проплыла мимо. Проплыла и заявила уже из комнаты:
— Ты не представляешь, Картузов оказался трансвеститом. Я решила уйти от него.
Путалкин попытался представить Картузова, директора дома культуры, в женском облачении и не смог, не хватило фантазии. Он только поинтересовался:
— И это выяснилось в последние два часа?
— Не язви! Ты не представляешь себе, что такое жизнь с лицемером. И я потратила на него целый год!
Придавленный новостью Иван опустился на чемодан прямо в прихожей. Алиса же без проволочек взялась перетряхивать содержимое шкафа, освобождая место. Под словечки «хлам», «бомжам», «в мусорник» на полу росла гора тряпок. Возможно и до потолка бы выросла. Но горообразование прервал звонок в дверь, громкий и нетерпеливый.
Нетерпеливым оказался мастер от газопоставляющей компании. Без приглашения проследовал на кухню, бесцеремонно влез на табурет башмаками, поджег газетку из кармана, сунул в дымоход и выдал заключение: канал негерметичен. После чего перекрыл газ на водоподогреватель и, опломбировав кран, оставил абонента без горячей воды. На возмущение Алисы отозвался равнодушно:
— Надо ремонтировать.
— Так ремонтируйте, — с надеждой откликнулся Иван.
— Нет проблем.
И назвал цену. После чего надежда клиента угасла навсегда.
— Ну да, — промямлил абонент в ответ: — Зачем торговать газом.
— Как хотите, — безучастно изрек мастер и ушел.
А Иван осознал, наконец, сколь изобретателен наш бизнес. В ответ он тоже попытался чего-нибудь изобрести, но кроме банальной кастрюли на газовой плите ничего в голову не приходило. К тому же вспомнилось детство, семейный поход в баню и шайка горячей воды за двадцать копеек.
За этими воспоминаниями, а скорее за бурными комментариями Алисы, он оставил без внимания жужжание электродрели этажом ниже. А зря. Сосед Кузьма тоже был озабочен изобретательством и ставил ловушку — то ли от горячих рук, то ли от легкости в голове. Не на бозона, разумеется. Речь всего лишь о куске проволоки, всаженном в канализационный стояк в назидание гражданам опорожняющимся выше. Мол, не сбрасывай в унитаз плохо усваиваемые предметы, иначе будет худо и тебе. Прием почти воспитательный.
Кого вздумал воспитывать Кузьма, неизвестно. Но известно, что работал он в одном институте с доцентом Путалкиным, только опять-таки этажом ниже – мастером по хозчасти. И в доме культуры подрабатывал мастером на все руки.
Здесь следует отметить, что Кузьма был похож на проректора Дуболомова. Ну, может там родинкой или более интимной подробностью и отличался, но лицом и фигурой был похож, особенно когда рассуждал о клозетах. Вот только выражение лица у Кузи было не цезарианским, даже в профиль, а слегка глумливым.
Покончив с ловушкой, Кузьма явился к соседу. Тот, увидев его в проеме двери, слегка вздрогнул, подумав, что сам Дуболомолов явился добавить. Но Кузьма хихикнул вместо приветствия, прошмыгнул мимо, забрался в санузел и спустил воду из бачка в унитаз. Затем потер руки в знак завершения дела и уставился на тазик с обмылками. Объяснения уразумел с полуслова и тут же выдал:
— На фига газ. Надо ставить водородную установку.
— Как это?
— Как два пальца описать. Берешь бачок с водой, там проволоку под ток ставишь. И всё, водород в горелку пошел. Себе думаю сладить. Хошь и тебе заодно, недорого возьму.
Алиса приободрилась:
— Водородная установка так романтично.
И, обвив Ивана руками, заглядывая в глаза, добавила:
– Ты мне сделаешь подарок?
Путалкин понимал, что это глупость, но стеснялся обличать кого бы то ни было. А Кузьма, окинув взглядом флибустьера прелести Алисы, промычал: как-нибудь заскочу. Промычал и удалился с ухмылкой на лице.
Алиса, так и не дождавшись ответа, пробурчала:
— Ну что застыл, или забыл — завтра в гастроль. Давай собираться.
Действительно, утром театру предстояло отбыть в двухдневную гастроль выходного дня по прилегающим сельским клубам. Что и свершилось благополучно наутро.
И всё бы ничего, когда бы над квартирой Путалкина не обосновались некие молодые люди, самого что ни на есть расхожего происхождения, по виду готовые на всё. То газетку стянут из почтового ящика, то дебош устроят до утра. Короче, тряпка в унитаз полетела от них. Дальше можно не объяснять.
Пока стучали в глухие двери, пока вызывали слесаря, пока перекрывали воду, жители верхних этажей продолжали непринужденно и по праву использовать удобства. Так что коврики на полу в квартире актера поплыли. Плавали, правда, недолго. Дежурный слесарь хоть и на подпитии был, но дело знал крепко и с запорным краном на водопроводе справился без особого труда. Потом, как известно, и перекрытия между этажами в домах вполне проницаемы, так что всё содержимое полилось на голову того самого Кузи, мастера ловушек. Всё и вытекло в наказание, видимо, за излишнюю изобретательность.
Когда Путалкин возвратился из гастроли, дома его поджидала труднообъяснимая на первый взгляд фантастика, попахивающая, правда, вполне определенной явью. Прости, читатель, за подобную прозу. Но, как говорится, слова из песни не выбросишь. Тем более своё слово добавила и Алиса:
— Фи-и, так несносно пахнет. Извини, я вынуждена тебя покинуть.
И покинула. Осиротевший вмиг Иван растерянно озирался некоторое время по сторонам, затем в безысходности взялся за совок. И долго потом елозил тряпкой по полу, сражаясь с артефактами потопа. К вечеру, обессилев, он упал на диван и промаялся в горестном полубреду до утра. С дивана его поднял грохот в дверь. Нет, это была не Алиса и даже не Дуболомов. Принесли повестку, надлежало явиться к участковому.
Законопослушный доцент немедля отправился в опорный пункт правопорядка. По дороге успел принести извинения Кузьме, столкнувшись по-соседски на лестничной клетке. В ответ получил протяжное «а-а» и обреченный взмах рукой.
Участковый окинул ответчика опытным взглядом, усмехнулся и приступил к делу:
— Нехорошо, гражданин Путалкин. Взрослый человек, можно сказать интеллигент, и такое позволяете себе, антиобщественное поведение позволяете себе.
— Я вас не понимаю.
— Ничего, сейчас поймете.
И участковый зачитал некое заявление, из которого следовало, что никто иной, как жилец квартиры под номером 43 гражданин Путалкин в годину коммунального бедствия проявил крайнюю неуважительность, в результате которой газетка с фекалиями оказалась на голове дворничихи прибиравшей околодомовую территорию. Сама газетка с номером квартиры прилагалась в полиэтиленовом пакете как вещественное доказательство. Этим пакетом и потряс перед носом ошарашенного гражданина участковый.
Осознав, наконец, ситуацию, Путалкин опустился на стул и пробормотал:
— Господи, надо же было такому случиться.
— При чем здесь бог, натворили дел – извольте отвечать, — возбудился дознаватель.
— Да поймите, я не принимал в этом безобразии никакого участия. Я не мог этого сделать даже при желании…
— Извольте изложить, — прервал невнятные речи участковый и подвинул лист бумаги и ручку.
— На чье имя писать, — ухватился за ручку как за соломинку Путалкин.
— На участкового Засылайко. В конце укажите адрес проживания и место работы.
Писал гражданин Путалкин долго, отображая всё от момента отъезда на гастроль до прибытия и борьбы с последствиями. Закончил недоумением по поводу выдвигаемых в его адрес обвинений. От стараний раскраснелся и даже вспотел. Что касается места работы, то, испытывая некоторую неловкость, он указал не институт, а театральные подмостки дома культуры.
Участковый тем временем шуршал бумагами, непринужденно зевал и отлучался периодически по нужде. Получив в конце концов приготовленный документ, он прочитал содержимое вслух, хмыкнул и сообщил:
— Ладно, на первый раз ограничимся общественным порицанием, но в случае рецидива, будьте уверены, наказания не миновать.
Внутри у Путалкина что-то булькнуло от возмущения, а затем сжалось в комочек бессилия перед общественным механизмом. Выходя из участка, он расстроено бубнил под нос: dubito ergo sum, сogito ergo sum.
Утром следующего дня Иван Никанорович поспешил в дом культуры, подбадривая себя мурлыканьем старинного романса. У подъезда привычно споткнулся о вывороченную ступеньку и принялся размышлять. Что ни говори, а жизнь наша в лучшем случае балаган, в худшем — мыльный пузырь, что может лопнуть в любой момент. Размышлял недолго, метров пятьдесят. Нагнала Алиса, принялась выговаривать. Он оправдывался. Так до самой гримерной и пререкались.
Гримерная народного театра являла собой нечто между будуаром и общагой. Видавшие виды столики вдоль стены, стулья и табуреты. В углу на полу матрас. На матрасе мирно похрапывал сторож дядя Кеша, отдыхая после ночной смены. От него исходил легкий дух перегара, впрочем, трудно различимый из-за бьющей в нос дешевой косметики. В центре же помещения Кузьма пытался оживить старушку люстру.
Путалкин уселся перед зеркалом и попробовал сосредоточиться на роли. Как-никак предстояла репетиция. Но с шумом вбежал трехлетий мальчик, остановился и, тыча пальчиком в сторону Алисы, громко заявил:
— Баба-ёшка.
Баба-ёшка всколыхнулась, не зная как реагировать. На помощь явилась мама, руководитель танцкружка, подхватила маленького обличителя на руки и унесла выговаривая:
— Антоша, сколько раз говорено, нельзя так.
И всё притихло. Даже сторож Кеша со своим храпом.
Болезнью шутит тот, кто ран не ведал, — в десятый раз произносил трагик перед зеркалом, пытаясь придать фразе интонацию нужную режиссеру. К интонации примешивался скрип покачиваемой сквозняком двери. За дверью бубнили уборщицы Паша и Глаша:
— Слыхала, скоро конец свету-то.
— Слыхала, как не услыхать.
— Гутарють планета за солнцем сокрыта. Оттуда сигналы идуть, шоб люди спасались.
— Ага, двадцать первого волосатый звер в землю и ударит, непременно ударит.
Путалкин не выдержал, встал и плотно прикрыл дверь на тряпицу. Возвратился на место, глянул в зеркало и вздохнул – на лице и следа от роли. Вновь, распахивая дверь, вбежал Антоша и, тыча пальчиком уже в Ивана, смело повторил:
— Баба-ёшка!
Алиса, разминающаяся в это время танцем, от неожиданности получила судорогу в ногу. Охая, захромала к стулу. Кузьма сполз со стремянки с перегоревшей лампочкой в руках и посоветовал:
— Если свело ногу надо взять в руку гаечный ключ или зубило. Коли левую, то в правую руку брать надо.
— Да где ж тут зубило, — выдохнула актриса.
— Минутку, — засуетился Кузьма и, покопавшись в сумке, стал совать даме огрызок водопроводной трубы.
— Возьми.
— Отпустило вроде, — отстранилась она.
— Возьми, — настоял мастер и вложил в руку.
Алиса покрутила металл в руках. Заметив грязь, брезгливо отбросила на пол. Огрызок покатился под ноги Путалкину. Тот, глядя на знахарский инвентарь, стал впадать в состояние экзальтации.
Здесь совершенно неожиданно объявили срочный сбор коллектива. Тут же выяснилось, что явился участковый Засылайко с воспитательной миссией. Собрались в зрительном зале. На сцену определили обвинителя и обвиняемого. Участковый был немногословен, коллектив любопытен, вопросы разные. Иван от возбуждения отвечал невпопад, Алиса фыркала, Картузов ухмылялся, а Кузьма всё собрание обдумывал проблему ремонта театрального туалета.
Дело явно клонилось к общественному порицанию. Но здесь на сцену вышел очнувшийся от сна дядя Кеша. Вышел, чеканя шаг, в трусах, ботинках, и, приложив руку к нечесаной голове, доложил участковому:
— Разрешите представиться, капитан первого ранга Улюкаев.
Засылайко вместо ответа затребовал удостоверение личности. Удостоверяли всем коллективом и попутно разбирали моральный облик хранителя материальных ценностей. Сам дядя Кеша тем временем, используя всю мощь русского языка, вопрошал: на х..?! И сам тут же ответствовал: а х.. его знает! Участковый, потеряв надежду довести воспитательное дело до конца, махнул рукой и покинул очаг муниципальной культуры.
Приступили, наконец, к репетиции. Выдворенный со сцены дядя Кеша вышагивал по проходу зрительного зала и в темпе марша напевал: «блатной мотив щекочет уши и раздирает чуйством грудь». Негромко напевал.
Театр театром, а жизнь катилась своей колеей. Алиса то возвращалась с чемоданом к Ивану, то вновь покидала. Возвращаясь, говорила: «ты без меня пропадешь». Покидая, выговаривала: «посмотри, на кого ты стал похож». От этих качелей у Путалкина голова пошла кругом. А тут ещё как-то вечером звонок в дверь. Открыл, а на пороге Муза. Вместо венка на голове чудаковатая шляпка, вместо лиры в руках сумка с вещами. Вошла и сообщила:
— Ты не поверишь, Дуболомов настоящий инквизитор. Я ушла от него. Надеюсь, ты рад.
Иван не знал, что ответить. Ну приласкала его как-то за кулисами, скорее всего как гонимого. Но чтобы столь тесно переплетать судьбы, об этом и намека не было. И потом, две женщины для Путалкина было много. Будучи деликатно воспитанной, Муза не напирала, просто прошла в ванную комнату макияж подправить. Оттуда, через приоткрытую дверь поинтересовалась:
— А что за ящик у тебя здесь в углу? Чулок чуть не порвала.
— Там детали ловушки, ловушки для бозона, — робко отозвался Иван.
Вышла со шляпкой в руке, с распущенными кудрями:
— Какого ещё бизона?
— Для бозона, попытка ловушки, — совсем уж невнятно лопотал изобретатель.
— Странный ты, – констатировала она и мягко добавила: — Ничего, это мы потихоньку поправим.
Путалкин не стал возражать, он и до этого почувствовал, что мечта юности утонула в канализационной луже безвозвратно.
Далее ход событий был сколь банален, столь и трудно предсказуем в деталях. Образовывался ком, что весело катился под гору, увлекая за собой доцента Путалкина. Пару раз являлся выпивший проректор Дуболомов. Громыхал в дверь кулачищем и орал:
— Муза, ты на кого меня променяла? на этого сморчка?! Он же не знает жизни, ты с ним пропадешь! Вернись!
Беглая Муза умоляла Ивана не отпирать двери, и тот не отпирал. Обиженный командор кричал под занавес:
— Выходи, подлый трус, я порву твои трусы в клочья.
Не дождавшись выхода противника на дуэль, удалялся.
Тем временем в городской газете вышел фельетон. Там пострадавшим уже слыл управдом. А на местном телевидении поспешили разыграть сценку, где газета с содержимым падала на голову уже некому народному депутату, обозначенному таинственной буквой Н, и тот объявлял, что газета не иначе как центральная.
Теперь люди на улице частенько при виде Ивана Путалкина усмехались, шушукались, а то и пальцем тыкали. Став однажды свидетелем подобной популярности, Муза тихо проронила:
— Пойми, искусство не может существовать в подобной атмосфере. Я вынуждена переехать к маме. Надеюсь, премьеру ты не провалишь.
Давно известно, человек существо пребывающее в постоянном заблуждении. Наши герои не исключение.
Наступил день премьеры. В зрительном зале человек сорок. В первом ряду театральный завсегдатай Лазарь Плюйкин. За ним пенсионеры, человек десять. В центре зала основной контингент – молодые люди слегка интеллигентного вида. Ну и на заднем ряду парочка бомжей, забредшая по причине потери бдительности дядей Кешей.
В ожидании представления над залом проплыла тень Дуболомова. Проплыла и растворилась. Занавес открылся, спектакль начался. Начался обыкновенно: актеры преодолевали стартовую скованность, зрители будто бы вникали в замысел происходящего на сцене. Актерские паузы заполнял Плюйкин. Не лазарем пел, восклицал экспертом: «и где, я вас спрашиваю, синестезия!», «дискредитация Шакспира!», «подростковый выпендреж!» и так далее. Зал, тем не менее, оставался равнодушным и к сцене, и к репликам заядлого театрала.
Подошло время явления главного героя. Путалкин топтался уже за занавесом у рампы и вдруг оробел. Крепко оробел, до ватных ног. Так оробел, что на сцену пришлось выталкивать. Акт исполнил Кузя, помогал дядя Кеша. Толчка хватило, чтобы робкое тело оказалось в центре внимания. Катясь к центру, персонаж умудрился споткнуться и едва не упал. Всплеск эмоций всколыхнул плохо проветриваемый воздух театра.
Похоже, амфитеатр был не против трансформации Мельпомены в Талию. Маски сменились на ходу. А тут еще зрители разглядели исполнителя главной роли. По залу прокатился смешок, потом ещё один за другим, набирая силу с каждой репликой актера. Путалкин вовсе потерял самообладание и высказался уже вне роли:
— О, чтоб тебя! убыток за убытком!
Смешки переросли в хохот. Актер в ответ выкрикнул в зал уже вовсе невпопад:
— Кто истину убил?! её убила ваша глупость!
Хохот обрел силу гомерического. Конечно, это был больше результат восприятия. Контингент в зале вряд ли тянул на что-либо гомерическое. Но что это меняло для Путалкина? Восприятие-то было его. А от такого побежит кто угодно.
И Путалкин побежал, полетел за кулисы. Пролетел мимо Музы с заломленными в отчаянии руками, мимо Алисы в неглиже, мимо Картузова в пеньюаре, перескочил, словно гончая, через дядю Кешу, успевшего задремать на полу. Кто знает, куда бы залетел, да уткнулся в неподвижную стать Кузи. И хотя в эту минуту сосед был особо схож с Дуболомовым, Путалкин нисколько не испугался. На душе вдруг распуталось, стало просторно и понятно.
Кузьма, чуть отстранив незадачливого актера от себя, сообщил со знанием дела:
— Ловушка, бля!
И маленький Антошка, обегающий в очередной раз пространство за кулисами, тут же подхватил звонким голоском: ловушка пля! ловушка тля!
