От начала узкой, красивой горловины Малой Грузинской видна громада католического собора: красный, в башенках монолит, будто изъятый из пышных недр средневековья.
Ограда массивна, и, минуя её, показалось на миг, что нет ворот, или закрыты…
Но – ошибся он: человек истерзанного сознанья, то срывающийся в леденящую, пустую бездну атеизма, то словно воспаряющий к небесным, золотисто-синим лугам…
-Как можно представить сверх-разум, запустивший биллион квинтиллионов галактик, пекущийся о наших мелких делишках-страстишках, а?
-Просто тебе чужда идея личностного Бог! – Улыбался приятель.
-Сие не идея, — отвечал он. – А надежда.
…по синему круглому снегу едут волхвы: мудрецы, истолковавшие свет золотящейся звезды, названной поэтом взглядом отца; они едут, упорно, караваны идут, и верблюды понуро-сосредоточены, а лошади иногда игогокают…
Он поднимается по высокой, кремового цвета лестницы, открывает врата, пересекает небольшой прозрачно-темноватый прямоугольник пространства, и входит… в сумму органных звуков: она бушует волнами, эта сумма – не зримый органист настраивает многоствольный орган.
Но даже такое звучание великолепно: в нём ураганы и спокойствие, крутые виражи средневековья и отголоски современности, взлёт готических соборов и низвержение проигравших…
Тишина падает, будто метеорит, раскалывая бездну мятущегося звучания, и человек садится на скамью, думая, что тишина, в принципе, изнанка звука.
Он сидит на одной из скамеек полупустого, огромного, воздухом насыщенного храма, радуясь отсутствию ладанного духа, который столь назойлив в православных церквях; он смотрит на пестро наряженные ёлки, и, стараясь отделаться сейчас от воспоминаний детского счастья, пробует вслушаться в пульсацию собора.
О, разумеется, стены его незыблемы, но некое тайное – он считает – должно быть, пронизывая грандиозное строение; и это тайное, полнозвучное, золотое и белое, он и стремится ощутить.
Орган закипает вновь, сыплются куски мелодий, прокатываются части мессы, серебро звуковых брызг точно физически касается его лица.
Или – лица его души.
Странное словосочетание, пришедшее на ум, опаляет и радует внезапно, как найденный – когда и не ждёшь уже – код; правда неизвестно чего.
Человек встаёт, и, не спеша, идёт вдоль скамеек – точно по берегу моря, вдоль волн, правда цвет иной, он обходит открытую абсиду с огромным, парящим распятием, и останавливается у вертепа: детски-наивного, прекрасно сделанного.
Младенец Христос пухловат, а в остальном – никакого нарушения пропорций; и только макет города данный за сценой пещеры, застывшей в веках, кажется несколько неуместным.
Вокзал, из которого выезжает модель состава, плоско поставленные торчмя картинки города, и маленькие модели машин… Зачем это?
Человек догадывается, что дана таким экзотическим способом схема проезда, и идёт дальше, обходя скамьи уже с другой стороны.
Он останавливается у входа, слушает вновь оживающий орган, наполняется звуками, как сосуд – с неизвестным содержанием.
-Золотистого в нём маловато, — тихо произносит человек, и с грустной улыбкой открывает двери.
Он спускается, оборачивается, любуясь несколько секунд окном-розой, выходит за ограду, двигается мимо неё.
В торце помещён ещё один вертеп, но там, в загончике живые овечки и ослик, а с другой стороны – в клетках куры и гуси.
Интересно, при чём тут они? Думает человек, оборачиваясь, любуясь красной громадой неоготики.
Потом, на светофоре, пережидая брызги красного света, закуривает, и растворяется в роскошной сумме московских переулков.
До православного Рождества остаётся ещё два дня.
