Я обойду страну, где горы
Страстей, и лабиринты слёз.
Продлю мечтой простые годы,
В которых было всё всерьёз.
Гляжу во тьму зимы литую,
И выхода, мне знаю, нет.
И только тем и существую,
Что свой выдумываю свет.
МЕШОК СО ВСЯКОЙ ВСЯЧИНОЙ
(стихотворение в прозе)
Пухло устланное снегом дно маленького квадратного фонтана, бортики его кажутся зыбкими от снежных шапок и рукавиц…
Задворки павильона на ВДНХ; вечер декабря, расцвеченный массой огней, но сюда долетают только отдельные лучики – маленькие, как птички.
С малышом гуляли по выставке всё лето, по бортикам фонтана он возил машинки, нагружал их белыми камешками, что в изобилии окружали водомёт: целы, вероятно, и сейчас, но снег всё устраивает по-своему.
Идёшь под схемами деревьев, мимо старых павильонов, под фонарями; павильоны безжизненны, ибо вся жизнь выставки на сейчас сосредоточена вокруг огромного, разнообразно украшенного катка; идёшь, вспоминаешь, как малыш забирался на парапет того, или иного павильона, спрыгивал вниз, ликовал, задирая вверх ручонку, снова забирался.
А у маленького ипподрома долго стояли, глядя на лошадей, ловко берущих препятствия, и ты подсаживал малыша на гладкий столбик, поддерживал его – ему было уютно, как на хорошо отшлифованном стуле…
В районе ипподрома чернота, даже фонари не горят.
Центр выставки переливается пёстрым, текущим народом, дети несут шарики, кто-то ест мороженое; шумно, весело – правила предновогодья неукоснимы, как законы судьбы, которых не ведает никто.
Снег, всюду снег – истоптанный, богато не тронутый, переливающийся в сугробах; и ты идёшь одинок, как палач, хотя в жизни мухи не обидел, идёшь сквозь толпу, не чувствуя ни веселья, ни радости, а только груз лет – серьёзный, как мешок со всякой всячиной; идёшь, и вспоминаешь о малыше.
* * *
Чёрточки меж дат, и крошки
Дел. На кладбище полно
Снега… С мыслями о прошлом
Здесь идёшь, глядишь кино
Судеб – столь стереотипных,
Что в их уникальность нет
Веры… И аллей здесь длинных
Много. И шикарный снег.
А ВОДКИ НАЛИЛА ТЁЩА
(стихотворение в прозе)
Бурело, густело, свинцовые полосы пошли, и хлынуло, захлюпало, вскипая, меняя цвет асфальта, запуская мутные потоки.
Прыгая, как цапля, задирая ноги, добежал, уже окроплённый, до первого подъезда, хряснул деревянной с дырою дверью, ворвался во мрак лестницы.
Две тощие тени маячили.
-А вот и третий! – гыкнул радостно один из алкашей, помахивая бутылкой с чем-то мутным. – Будешь?
-Чего это? Самогон?
-Да не, клейку развели малость! – гоготнул другой.
Отказался, разумеется. Стоял, ближе к двери, пока те, дымя Беломором, глотали из горла, густо матерясь, вспоминали какого-то Вовку.
Не выдержал – как соседство с грязным чем-то, больным.
Выскочил.
Лило, бурлило, скручивало в жгуты, хлеставшие пространство.
Все подъезды были полны, и ни под одним козырьком магазина не получилось бы укрыться.
На бульваре думал перестоять под деревьями, но лило так сильно, что густая июльская листва не спасала.
Кривые провинциальные улицы разливались, точно лишённые асфальтового покрытия.
Под деревом навеса – ремонтировали переход – вбился среди других людей; джинсы были тяжеленными, рубашка прилипла к телу, но холод слабо ощущался.
Машины, захлёбываясь, одолевали поднявшиеся высоко лужи.
Но… стихало, стихало.
Всё равно промок – пошёл, топая по воде, ботинками ещё зачерпывая дополнительно влаги.
А водки – налила тёща: когда переоделся и обсох.
* * *
Как струна на санках
Лопнула верёвка резко.
А сияние снегов из славных,
И гора, как золотая бездна.
Зацепив за перемычку эту
Злополучную верёвку, тащит
Малыша к роскошному сюжету
Папа, вместе снег дворовый пашет.
Дома, как стемнеет, всё сынишка
Ловит злого зверя, сам придумал.
Жизни пишется не спешно книжка.
Стар я. И свою на полку сунул.
ВЕРОЯТНО
(стихотворение в прозе)
Завтра откроются ёлочные базары, и великолепные, густо-зелёные, а в темноте таинственно-чёрные древеса мягко приникнут к сеткам ограждений; люди будут топтаться по снегу, и белая субстанция зима смешается с оторванными маленькими ветками…
Напряжение года разряжается спокойствием последней декады декабря, и, рано утром глядя в окно, где бело-жёлто-янтарный двор идёт ярусами, и бодро скрипят лопаты, и гаражи заснежены пухло, а громады домов светятся разноцветными квадратами, пожилой отец вспоминает куски года – трудного, долгого.
…гуляли с малышом на ВДНХ роскошным июлем, купаясь в солнечном сиянии, спускались к прудам, где подводная растительность текла жидким золотом, на ипподроме глядели на лошадей, а поливалки, орошавшие розы, нравились мальчишке больше громоздких фонтанов, и нёс его, прижимая к себе, мокрого…
После обеда нельзя ему было засыпать – ехали с матерью на дачу, и вот отец ведёт его, собранного, в матросском костюмчике, с забавным рюкзакчком, заполненным машинками, а рюкзачок в форме полосатого зайца.
В метро в основном большие люди, малыш прижимается к отцу, а пестрота Киевского вокзала льётся плазмой, вовсе не пугая малыша, стремящегося на дачу…
Отец – литератор, печатающий, не особо удачливый – весь год играл в угадайку с весьма известной газетой: никто не отвечал, но периодически печатали то статьи, то стихи; и утром, не в силах дождаться обновления на сайте, бегал покупать газету, стараясь по мускульному напряжению пальцев угадать, есть ли что-то, нет?
Садился на ближайшую скамью, нервно перебирал листы, расстраивался – к неудаче разве привыкнешь? Или торжествовал минутную победу, если вновь видел свою статью – через час уже забывая об этом…
Плазма любой жизни пропущена через основные фильтры, и пишущему с десяти лет, фильтр этот кажется единственным..
Малыш просыпается, и сразу требует мультики, и хорошо, если до того, как он проснётся, удастся написать рассказ.
Год играл драгоценной осенью, и в саду малышу понравилось, — раз, придя забирать его , отец видел, как он сосредоточенно, и затылочек так серьёзно круглился, рисует, а вокруг стояли другие детишки, смотрели…
Потом малыш начал болеть, ничего особенного, но в сад ходить не пришлось два месяца, хотя гулять разрешили, и познал, таким образом, крохотный человек прелесть снежных горок, блестящих в центре, как намасленных.
А вспоминать про собственное сочинительство – то строящее в мозгу прозрачные соборы, на манер средневековых, то отправляющее бедный мозг в угольный проран, то дающее стальные стволы фантастического леса, где мхи тысячелетне-мудры, почему-то не хочется – устал за сорок без малого лет…
Завтра появятся ёлочные базары, и последняя декада декабря сулит расплавленно-расслабленное нечто, мерное течение времени, и может быть, малыша, наконец, выпишут в сад, и даже удастся сочинить что-нибудь путное – Бог весть…
Вероятно, до смерти, тайной которой болеет с детства, далеко ещё.
Вероятно.
* * *
По-разному отец и мать
Ребёнка любят. Грань тонка.
Дано блистать ей, отливать.
Мать любит нежно, мать легка.
Отец — и с горечью тоски
И с долей страха за него
Такого кроху, что стихи
Не объясняют ничего.
ЧЕМ ВСЁ ЗАКОНЧИЛОСЬ
(стихотворение в прозе)
Дворцы казались роскошными, масса украшений испещряла их, и башенки, крытые патиной взлетали под самые дуги – ибо они заменяли здесь небо.
О! дуги были многоцветны, отливали синевой, горели красным, их сумма созидала плотный свод, на котором проступали буроватые пятна.
-Идёмте?
-Ага!
Ущелья возникали, где бушевала слюдянистая влага, странные холмы росли…
-Вероятно, тут можно вести раскопки.
-О, несомненно, и эти раскопки сулят многие.
Они шли – очень разные люди, попавшие в неизвестное место; их вела жажда приблизиться к роскошным замкам, чья красота завораживала.
Потом дракон захлопнул пасть – и всё закончилось тьмою и смертью.
* * *
За дымовой завесой правды
Несправедливости дела
Творятся силой тьмы и праха,
И не слышны колокола.
* * *
Снег разъезженный во дворе
Желтоватый и красный от фар –
Кровь прольётся о поздней поре,
Не пугает подобная: стар:
Много видел всего, ничего
Больше нового не увидать.
Снег – простое зимы вещество,
И небесных империй дар.
* * *
Орнаменты, виньетки яви,
И закорючки разных строк.
У каждой книжки – жизнь – заглавье,
И каждый очень одинок.
Когда искать желаешь смыслы,
То будешь одинок вдвойне.
Ведь в никуда уходят числа,
Мозг бедный разорив вполне.
Одни виньетки остаются,
Но и они потом сотрутся.
КОДА НЕ ВЫВЕСТИ…
(стихотворение в прозе)
От розового огромного каменного дома, набитого коммуналками тесно, как сотами, по лесенке можно было спуститься в соседний двор, где инвалид постоянно чинил старую Победу, и в соседнем доме, не таком большом, жила Наташа Раввикович: весёлая златовласка…
Или – родители дружили?
Или – с нею ходили в сад…
Осенний сквер, крытый смуглой бронзой листвы, был великолепен, и Наташа, забегая вперёд, набирала пригоршни листьев, кидала в тебя, кричала, веселясь:
-Я твоя весна! Я к тебе пришла!
Почему весна, Наташа?
Ходили мы вместе в детский сад, или нет?
Общались ли просто, по-соседски?
Будто жизнь – это сплошная расшифровка детства: напряжённая, нелепая, ибо всё равно никакого кода не вывести – как не узнать, когда умер вечно чинивший Победу инвалид, как не узнать, удачно ли сложилась Наташина жизнь, и жалкая попытка удержать на бумаге лицо и голос – свидетельство скромной быстротечности: или довод в пользу одинокой черты между двумя датами на могильной плите.
* * *
Иосиф, тоскующий в бездне.
…одежда в крови – и отец
Несчастный, истерзанный, бедный,
Тоской изведённый вконец.
Иосифа метаморфозы –
Прекрасное золото дней.
Египта красоты и проза:
Всё было не так: но лучей
История в мир испустила
Достаточно, — светопоток.
И братьев иссякшая сила,
Зерна важен солнечный толк.
В зерне обнаружена чаша
Златая. Преследует их,
И их возвращает, так часто
Бывает. Вьёт Библия стих.
-Да это же я! – изрекает
Иосиф. А братья молчат.
И символами пылает
История: ярко горят.
* * *
Под снежною крошкой волхвы
К сияющей движутся цели.
А верите в путь этот вы,
Когда в суете преуспели?
Звезда. Золотая звезда.
Взор Отчий. Отцовское небо.
Царю ли царей жизнь-среда
Понравится – вся ради хлеба?
К пещере стремятся волхвы.
Ржут кони, верблюды спокойны.
И свет от младенца – любви –
Исходит: великие волны.
ПОРА ВСТАВАТЬ
(стихотворение в прозе)
Утренний скрип дворницких лопат виснет в тёмно-прозрачном декабрьском воздухе, создавая своеобразную музыку – о! весьма далёкую от органной.
И, тем не менее, это именно музыка – во всём богатстве ассоциаций, когда плавая в розоватом облаке дрёмы, представляешь ярусами идущий вверх двор – от нижних, убираемых ныне пластов снега – желтовато-белого; через зачехлённые им гаражи и схемы высоких деревьев – к домам, уже расцвеченным прямоугольниками окон.
О! Онтология окон – нечто, открывающее (приоткрывающее) дебри бытия, где кофе варится, и муж опаздывает на работу, и ребёнку неохота вставать в школу.
Десять дней до Нового года, но он отмечается уже, отмечается внутренне многими, не говоря о нарядных витринах, и ёлках, наряженных даже в детских песочницах на заснеженных площадках.
Вчера малыш, остановившись у одной из них, пробовал сорвать стеклянную конфету, и ты останавливал его, убеждая в её несъедобности.
Капает время, или идёт кусками?
Каков его окрас?
Ныне снежный, но – пёстрый, в гамме предстоящего новогоднего праздника.
Как известно: предвкушение лучше праздника.
И утренние часы, окрашенные музыкой лопат, в чём-то лучше дневной плазмы, вовлекающей в суету мегаполиса, куда вливаешься крохотным живым шариком, снабжённым хитрейшим устройство психики.
Пора вставать!
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
В Северном Ледовитом
Океане архипелаг.
Льды золотым перевиты
Блеском – не страшен враг!
Мощными ледниками
Архипелаг одет.
Лёд здесь – твёрже, чем камень,
Даже – чем камень судеб.
Есть острова металлов –
Цинка, свинца запас:
В общем и целом не малый,
Сделало время для нас.
Много знавал экспедиций –
Архипелаг седой.
Это одна из традиций –
Мир познавать земной.
Много видел карбасов,
Разных людей встречал.
История – сумма рассказов,
Только не льдистых скал.
Архипелаг пространный,
Синий блестит океан.
…Жизнь редко даётся манной,
И редко кто в ней осиян.
* * *
Прокруст, устроившийся в скалах,
Любил о нормах говорить.
И ложе было из кровавых.
Кто зло сумеет победить?
Прокруст – зла представитель – только
Тесей на ложе бросил, чтоб
Укоротить с избытком толка
Победы – с кровью. О, ещё б!
А далее – путь к лабиринту,
Где обитает Минотавр.
Запутаться, идти по крику,
Чтоб жертвой стать, столь просто там.
Тесея меч, разящий зверя.
О, всем бы Ариадны нить!
Там, символами жизнь измерив,
Куда сложнее станет жить.
* * *
Три сестры старухи, и один
Глаз на всех… Персей прошёл ущелье.
Щит зеркальный он не без причин
Получает, раз герой на деле.
Дело-подвиг, и парит Персей:
Крылышки сандалий поднимают.
Нет Медузы чудища страшней,
Змеи головы её смущают.
Взгляд кидает в щит – и отражён
Каменящий взгляд, и будет снова.
И Персей – а им вираж свершён
В воздухе – уверенно-сурово
Отсечёт главу Медузы… Кровь
Брызнет, чтоб опять возникли змеи.
А потом, когда была любовь,
Камень из морского зверя сделан.
КАРТИНКИ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА
В кухмистерской пирог и водка.
Снег за окном штрихует мир –
Представлен он сейчас не чётко.
Другого нет у нас, пойми.
Жулябия надует ловко
Раззяву лавочника — в миг.
На то – отменная сноровка,
И к действиям сиим привык.
Гудит пчелиный департамент.
А экзекутор прям и худ.
Богатый дом – судьбы фундамент,
К богатству радует маршрут.
Журналы новые выходят.
И в ресторации НН
Стишки обсудят о природе.
Услужлив половой, как нем.
Особняками и дворцами
Столичная богата жизнь.
Жаль, не богата мудрецами,
А жизнь попов – с избытком лжи.
Но есть монахи-духовидцы
В скитах закрытых, как шары,
Они, сумевшие смириться:
Спокойно жить. И без игры.
Игра клубится в графском доме.
Сто тыщ запишет на мелок
Любитель виста, женщин кроме,
Кто никогда не одинок.
Возок по улице проедет.
Снег ярко-сине заблестит.
И новым веком вряд ли бредит
Век — к будущему на пути.
* * *
В тесноте вагона метро
У двери открытой стоишь.
Ощущая момент остро –
Каждый остро весьма ощутишь.
Лабиринта бы выйти из –
И не быть в плазме пёстрой людской.
Дальше едем. И длится жизнь
Пролетающей темнотой.
* * *
Меч кость над ухом черепную
Рассёк, кровь потекла и мозг.
Я умер – тем и существую,
Что строю в сумму прошлых мост
Существований… сколь жестоки?
Но древом я когда-то был,
Во мне ходили мудро соки,
И зеленеть весьма любил.
А был я камнем? я не знаю.
Но Атлантиды я порой
В действительности вижу знаки –
Могущественной, золотой…
* * *
Красная скамейка у подъезда,
И синклит старух на ней порой
Обсуждает жизнь – насколько бездна,
Данная безумьем бытовой
Суеты…
-Петров с катушек съехал!
-И не мудрено, коль столько пить.
-Развелась Моторина – потеха!
В пятый раз. Вот баба любит жить!
-Мой зятёк опять вчера буянил.
Красная скамейка – будто цвет
Общего безумья – каждый ранен
Эгоизмом. Тут один сюжет.
А не злы старухи… Просто ясно –
Жизнь уходит к яме гробовой.
Ясно совершенно не напрасно.
Первая Петровна. Над второй
Бурно – над Сергевною — рыдали.
И редеет медленно синклит.
Остающиеся вспоминали
Каждую, перебирая быт.
-Мы тогда с Петровной говорили:
Год остался, мол. Права была.
Смерть сидит средь них, внимая были,
Улыбаясь и верша дела.
* * *
Пропущенный через решётку ток
Изящества её не отменяет.
Его превосходительство высок,
И живопись Европы собирает.
Есть в резиденции его музей,
Где глядя на Христа распятого,
Тиран стремится чернотой своей
Понять, потягивая из разлатого
Бокала драгоценное вино,
Какою-то хоть обладает силой
Изображённый?…Впрочем — всё равно.
И в кабинет уйдёт, чтоб с перспективой
Играть. И заодно допьёт вино.
* * *
Патриотическая песня –
Мы государственную дурь
Поддержим дурью расчудесной
Всех наших искажённых душ.
Война, хоть помощи под видом, —
И мы приветствуем войну.
А совесть из состава вынем
Мы нашего – виват вину
Патриотизма! Браво бравый
Верховный! Будем ликовать!
Кривою, гнутой псевдо-славой
Готовы мы существовать.
Забьём иль оклевещем умных,
А добрых мы столкнём в кювет.
Мы живы ради дней абсурдных,
Которых слаще глупым нет.
…МНОГО ЗИМЫ
(стихотворение в прозе)
Снег – субстанция, вещество зимы; он играет огнями, он радостен…
Не стоит – равнодушная игра снегопада не обещает ничего, кроме очень красивых заносов и завалов, когда через сугробы не перебраться, а в месиве дорожек двора буксуешь, не зная, как дойти до подъезда…
Красная скамейка возле него собирала старух – своеобразным синклитом сидели они, издавая тихий шелест сплетен и слухов:
-Слышали, Петров-то из пятнадцатой, совсем спятил…
-Не мудрено – столько пить…
-Ах, мой внучёк был такое золотко, такой чудный малыш, а подрос, и…
-Всегда так бывает, Петровна.
Первой выносили Петровну, и старухи у подъезда возле гроба цепенели в каменном молчанье, точно гадая, кто следующая.
Следующей была Михайловна, и та же картина повторилась с неукоснимой, каменной суровостью.
…снег – равнодушно-прекрасный снег зимы и жизни – падает и падает: скамья пуста, хотя две старухи ещё живы, но не выбираются зимней порой.
Сущность зимы, мысли её о собственной сущности, разъезженность дорог: в темноте горят кровью фары, но не страшна эта кровь, и желтизной отливают крутые провороты колёс в снежном месиве.
Много снега.
Много зимы.
* * *
Листки блокнота бытия
Раскиданы разбитым веером.
Как от отчаяния вечером
Декабрым зло напился я…
Как в детстве собирал грибы –
Великолепные маслята.
Как страстью сочинять распято –
Знать, по велению судьбы
Так долго было сердце… Как
В Оке боролся я с теченьем.
Купанье, ставшее мученьем,
Вода тяжёлая, как мрак.
Листков достаточно, они
Мешают пустяки и важное,
Нелепое, смешное, страшное,
Быт и стихи. Тоску.
Огни.
УПОРНАЯ НОСТАЛЬГИЯ
(стихотворение в прозе)
Одетые вольно, без надоевших школьных форм, ребята точно были непривычны самим себе, а девчонки и вообще смотрелись великолепно.
Пригородная электричка, дребезжащая и не особенно чистая, везла их на водохранилище – в первые дни июня, после которого разъедутся кто куда: каникулы долгие: целая жизнь.
-Мне мама компот во флягу налила, во, хочешь? – Митька протягивал Сашке флягу, и тот делал глоток, глядя в окно.
За ним проносились дачные посёлки, мосты, лесополосы.
По вагону ходили, и классная руководительница – а самой-то было лет 25, установившая дружественно-лёгкие отношения со многими – следила за всеми…
Но ни Сашка, ни Митька обычно говорившие о книгах, не предлагали ей подобных разговоров, болтая о своём…
Серо-стальной лентой вытянулось водохранилище; оно разрасталось на глазах, обретая мощь, точно безбрежное, хотя нет – вон видны дальние берега.
И – высыпали на платформу дружно, сразу, с рюкзаками, сумками, шумно, весело; бежали по траве, потом по сероватому песку с чахлыми кустиками травы, и вот подстилки пёстрые взлетали, накрывая части пески, и школьники мчались в раздевалки, а оттуда – в воду.
-Новикова, стой, догоню!
Оборачивалась, улыбалась.
Плавали многие…
Весь круглый, будто пухлый, но тренированный Шилин, точно катился, а не плыл, отфыркиваясь, смеясь.
Мальчишки, собираясь группками, вполголоса, с матом обсуждали девиц…
Потом шлёпали картами на подстилке; ели, пили, снова бежали к воде, играющей серой сталью.
Ежась, Инесса спросила:
-А глубоко тут?
И Сашка нырнул около берега, и нога коснулась чего-то шероховатого, непонятного.
-Метра три, — ответил, отплёвываясь. – Толь что ли внизу…
-Что?
-Толь. Каким крыши кроют.
…был это шестой класс, и был Союз: мощный, общий, роскошный.
Ребята прожили жизнь – ну, почти, про кого-то что-то известно Сашке, про большинство – ничего, ибо многие разъехались, осели за границей, другие пропали из виду так, будто оказались ещё дальше, и теперь, под пятьдесят, трудно сказать – все ли живы?
И ностальгия по детству подсовывает то одно воспоминание, то другое – упорная ностальгия, внушающая, что лучше детства ничего не было.
* * *
Разве в мире этом можно жить?
Зло с несправедливостью смешались.
И коктейля этого испить
Всем дано, забыв к другому жалость.
Роются в помойках старики.
Дети плачут. Дети умирают.
Властным состраданье не с руки –
Власть оно всемерно унижает.
Банки, разжирев, готовы жрать
Новое и новое упорно.
Наших душ легко златые зёрна
Сдюжила реальность затоптать.
Но… восход опять включился в лад
Жизни, где красивые пейзажи.
Скоро Новый год. И заблестят
Шарики на ёлках. В детство даже
Сможешь возвратиться. И порой
Нищему, сам бедный, подавая,
Присоединишься к золотой
Общности познавших привкус рая.
Всё же невозможно в мире жит!
Что его архитектура! Книги…
Нить-несправедливость разрубить
Надо – только силы нет великой.
* * *
Не бывает чудес, не бывает!
Жидким золотом льётся закат –
В том, что дивных чудес не бывает
Даже скептика разубеждает,
Как цветущий сиреневый сад.
ИЗЯЩНЫЙ ГОСПОДИН
(стихотворение в прозе)
На готическую высокую спинку стула откидываясь, изящный джентльмен говорил:
-Я забыл вам представиться. Дракон.
-Надо же! – всплескивали руками хозяйки, хлопотавшие у стола, — никогда бы не подумали, что драконы бывают такими обворожительными.
Сложно сказать, когда, кто и где знакомился с ним, ибо всякий город — своеобразная модель лабиринта, и за очередным поворотом может ожидать…весьма приятная встреча.
Некто в чистейшем партикулярном платье и высоком цилиндре предложит вам помощь, или привлечёт изящной шуткою, а то и поразит афоризмом – и вот уже разговорились с ним, и через какое-то время кажется, что ближе у вас никого нет.
И посему новый знакомый приглашается в гости, где столы накрываются пышно, порою блещут серебром и фарфором, и яства подаются богатые, и даже на вопрос, что предпочитаете – рыбу, или мясо? Джентльмен отвечает:
-О, право, это всё равно! Что соблаговолят предложить досточтимые хозяева…
И хозяева предлагали всё – хлеб своих чувств, и миндальные пирожные своих мечтаний, мясо своих дел и рыбу собственных амбиций.
-О, всё великолепно, — восклицает господин, пробуя и то, и это, и иногда пирожные заедая рыбой, а мясо – травой надежд.
Иногда опьяневшим людям – ибо вино всегда предлагалось отборное и в достаточном количестве – казалось, что перед ними мелькает адская харя – зелёно-бурая, пупырчатая, с вытянутой крокодильей мордой и массой зубов, мерцавших красноватой слюною; но люди зажмуривались, и всё проходило – ибо не могла же подобная личина принадлежать столь обаятельному господину!
Не было ничего удивительного, что оный джентльмен через кратчайшее время помещался в сердцах людей – основательно, и уже навсегда, и вот тут-то было питания! И даже представляться не надо было.
И люди, удивляясь, куда исчез их обаятельный знакомый, начинали кричать друг на друга, и гадости, делаемые ими по отношению к соседям – да и вообще всем подряд – были столь изощрёнными, что дракон, откусывая очередной кусочек человеческого сердца, ликовал – бурной драконьей радостью, какую не надо было больше скрывать.
И БЫЛО ЕМУ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ
(стихотворение в прозе)
Огромные ангары, построенные к московской Олимпиаде, превратили в пивняки, как называли в просторечии пивные бары; гулкие и высокие, они принимали под свою верхотуру случайно залетевших птиц, как охотно заполняли себя любым человеческим скарбом, ибо студенты из близкого по расположению ВУЗа соседствовали тут с алкашами бомжеватого вида, а профессор в беретке с хвостиком, потягивающий потихоньку жидкий янтарь вдруг мог разговориться с пожилым, тощим, оказавшимся подпольным поэтом…
Столы не чисты – развернутые газеты залиты пивом и засыпаны чешуей воблы; хрустят баранки, лузгаются семечки и чёрные капли шелухи летят под столешницы.
Шумно, многолюдно.
Автоматы, скупо посверкивая алюминием, собирают очереди, и захватанные влажные подносы вполне выдерживают пяток массивных, толстого стекла кружек, и пена колышется легко над жёлтым счастьем.
-Столица Конго?
-Ха-ха…
-Что ха-ха – Браззавиль!
-Егор всё знает. А водочка-то осталась ещё у нас?
Разливают под столом – официально запрещено; иногда льют прямо в пиво, иногда – в пену: своеобразная маскировка.
-Братва, считаем мелочь – на сколько хватит. Так.
-Стой, вот ещё пятачок.
На не особенно чистых ладонях – медяки и серебро: так называли медно-никелевые монетки.
Милицейский рейд: и автобус виден в открытые двери.
-Можно вас? – Деревянного вида рослый мент подходит к очевидному студенту.
Тот чуть отодвигается от стола.
-Что это за вид у вас такой?
Парень явно из интеллигенции, зашёл сюда, поди, за компанию, куртка, однако, нараспашку, но не опьянел, трезв вполне.
-Сейчас застегнусь, — отвечает он, глядя в глаза мента.
Тот не знает к чему ещё придраться, козыряет, отходит туда, где явно можно кем поживиться.
Автобус будет набит – в одном крыле ангара только что кипела драка – неизвестно из-за чего, но тут подобное не редкость: как пьяные слёзы, братанья.
На полу – красная цепка крови, орнамент чьего-то проигрыша.
Уводят людей, одного – заломав руки.
Шипенье слышно вслед; вновь идут с подносами к автоматам, кидают монетки в щели, получают вожделенное питие.
-Автор романа…
-Вась, иди ты со своим кроссвордом!
-А что? Я люблю…
Вася чистит воблу на газету, соль серебрится, кости рёбер торчат.
-Икра есть?
-Тебе бы только икры. Не, пустая.
Шумно, хмельно.
У входа сидят на парапетах, на приступочках – с банками, с пакетами из-под молока, попрошайничают – тощие тени людей, с лицами в синяках, в пальто, подвязанных верёвочками.
Снег сизый, истоптан, исплёван, желтеют окурки.
…шёл февральским вечером, петляя в зигзагах дворов, шёл, опьянев от трёх выпитых впервые в жизни в компании кружек пива, останавливался, блевал в ноздреватый снег, и звёзды качались над ним, и фонарный свет тёк, точно осуждая.
И было ему восемнадцать лет.
* * *
Выигравший проигравший…
Внешней жизни серый цвет
Связан с золотою чашей –
Внутренний его сюжет.
В чашу слов вино прольётся,
Чистой пеной закипит,
Духа отразится солнце,
Исключая мир обид.
Выигравший проигравший
Смотрит в темноте на снег –
От судьбы весьма уставший
Долго живший человек
В сердце с золотою чашей…
