СОЛНЕЧНОСТЬ МЁДА
Солнечность великолепна мёда,
Ибо даден он через цветок,
Тянущийся к свету, как свобода,
Как пчела, чей труд весьма глубок.
Копи сот, растящие богатство.
Пчёлы, как единый организм:
Часть того единого пространства,
Что зовётся очень кратко – жизнь.
* * *
Тело дня обрюзгло, давит,
И не сдвинешь, тяготит.
Хоть сияет, зиму славит
Снег – привычный, будто быт.
Отражается в сознанье
Снег, альтернативный свет.
Тело дня, как наказанье,
Коль полёта в мыслях нет.
* * *
Год созрел, и зимний плод
Новогодний сок пускает.
Круто наливался год –
Режешь в памяти кусками.
Был прожаренный июль,
Октября цветные стяги.
Кашлял, суммою пилюль
Вылечился.
Был бумаге
Первый снег подобен.
Был.
День проскочит новогодний.
Будто некто плод разбил.
Иль себе взял превосходный.
* * *
Культурология откроет
Разнообразье панорам.
Сереет золотисто Троя.
Патроклу умирать от ран.
Цветенье Древнего Египта.
Великолепье пирамид.
Всезнанье Сфинкса.
Лабиринта
Таинственность.
Роскошный мир.
Ацтеков жертвоприношенья,
Чрезмерно проливалась кровь.
И византийское стремленье
Духовную дать миру новь.
Культурология трактует
То, что нельзя истолковать.
Почти нельзя. Но существует,
Чтоб комментировать опять
Тридцатилетнюю громаду
Войны, к примеру. Иль плафон
Сикстины, что подобен саду
Телес, и мощен небосклон.
Мы всё равно людей не сможем
Былых, как следует, понять.
Пусть лучше драгоценный Моцарт
Нам дарит музыку опять.
* * *
Детством, то есть счастьем, ёлочный
Пахнет здорово базар.
Темнота – а будто солнечный
Сердцу пожилому дар.
Ветки, втоптанные в белый,
Весь в следах, обильный снег.
Счастья хочет даже зрелый,
Не счастливый человек.
* * *
В пределах жизни, в пределах смерти…
А мне давно уже всё равно.
Вы мне не верите? Вы поверьте –
Бывает сердце осуждено
Тяжёлым гулом влить в ощущенье,
Что мёртвым жив ты…
А что вокруг?
Бывают пёстрые излученья,
И тьма – тяжёлая, будто плуг.
И жизнь, и смерть обороты, верно,
Одной реальности… Или бред
Гнездо в сознанье свил?
Длится мерно
День зимний, где столь короткий свет.
* * *
Здоровяк не поймёт больного,
Дворник физика вряд ли поймёт.
Лес не ровно дан. И сурово
Человеческий зреет мёд.
Слишком разница между нами
Очень разными велика.
Жизнь замарана часто делами
Человека-глупца.
Дурака.
Жизнь отдельна от нас – порою
Мнится: горы, как сверх-орган.
Слишком многое, я не скрою,
Одевает не-знанья туман…
* * *
Был мальчик, что глядел в окно на снег,
И сказочку записывал в тетрадку.
Был молодой, но грустный человек,
Явь приравнявший как-то к беспорядку.
Былое было, или всё же нет?
Никак не зафиксировать «сегодня».
Луч не поймать, и не пришпилить свет
К листку, какой белеет превосходно.
Морщинист и седобород, в окно
Глядишь, мальчишку праздно вспоминая,
Который жил немыслимо давно,
Иль умер, чтобы жизнь пошла другая.
* * *
Отец и сын Трегубы. Два гранита.
Отец лишь на год сына пережил.
Ничем не знамениты. Жизнью быта,
Наверно, жили. Мир был тёплый, мил.
По кладбищу бродить – весьма чудная
Привычка – обоснована она,
Когда к всеобщности я припадая,
Ищу код жизни, что у всех одна.
Мол, жизни нет обыденной на свете,
И каждый — бездна в коже человек.
А тут семья лежит. Смеются дети
На фото. Не смеяться им вовек.
Трегубы возле входа. Снова силюсь
Тоску и мрак отца представить я.
И снег белеет, будто совместились
Страх, роскошь, ужас, прелесть бытия.
* * *
Протоирея кафедрального
Сынок алтарничал с шести.
Всё ясно, всё от изначального,
Вдруг – по-другому стал идти.
За прихожанами, взрослея,
Он наблюдал, ища мотив
Их появленья здесь, идею
Творца на время опустив.
Так, поступил он в медицинский.
Мозг препарировал, зубрил.
Я не могу сказать – единство
Творца с твореньем совместил?
Но в церковь взрослым не ходил.
* * *
Воздух чёрен и прозрачен,
Ибо снега белизна,
Будто свет… Чего ты мрачен?
И зачем стакан вина?
Будто нити в сердце рвутся.
Одиночества предел
Не придел церковный. Суть я
Бытия познать хотел.
Да хотеньем надорвался.
Вот такая чепуха.
Голос ночи отозвался
Белой ниточкой стиха.
* * *
Только в России возможно понятье –
Честный вор.
Вольница, или позор восприятья
Яви? Позор.
Всё перепутав – плохое, хорошее,
Как дальше жить?
Не было времени более тошного,
Столь воплотившего жуть.
* * *
Закрытая комната сути
Влечёт – хоть стихи, хоть мечты
Ключом снова пробуешь ты,
И снова сознанье пасует
Пред оную дверью: опять
Не входишь, и сути не знаешь,
И знаешь – её не узнать,
Напрасно усилия тратишь…
* * *
Поэт, прозаик, эссеист!
Жизнь грубого грубей –
Зачем мараешь чистый лист
Опять судьбой своей?
Мол, донкихотство дарит шанс!
Не дарит ничего.
И кроме нашего, пространств,
Не видно. И чело
Мрачится, но упорен ты,
Прозаик, эссеист.
И вновь впитал твои мечты
Бумаги чистый лист.
* * *
Лаборатория алхимика,
Где в колбе зреющий гомункул.
Как мысли напряжённый мускул,
Хотя важней другая линия:
Алхимия иного свойства:
Души, очищенной от мрака,
Свободной от желаний шлака:
От них извечно беспокойство.
Египта пестротою фрески
Отражены в дошедших текстах.
А у жрецов в не ясных жестах
Сокрыты бездны.
Из формул выросли громады
Великолепных зиккуратов.
Значеньем Гильгамеш богатый
Небесного даст отсвет сада.
На фресках бурного треченто
Отличные от наших лица.
Другие в данности ячейки
Для тех людей, к ним не пробиться.
Мост Пиранезе всякий будет
Республике фантазий пышной
Угоден… В мире яви книжной
За малознания осудят.
Но знанье Шванна, или Бора
Первостатейно, коль по сути.
И вечно ищет, где получше
Банальный буржуа из хора
Всеобщего, вполне земного,
Уродливого эгоизма.
Мерзит засаленность трюизма
Пред световой оснасткой слова.
Слепые Брейгеля влекутся
Века корявой чередою.
Благие буквы золотою
Когда же краскою зажгутся?
Коль жизнь не изменило Слово,
Проран грозит сильнее смерти.
И бытовых соблазнов сети
К добыче, как всегда, готовы.
* * *
Широкое и узкое. Врата
Широкие и узкая тропинка.
Дана амбивалентности картинка,
Но суть свою не открывает та.
Коль узкою тропинкою идти,
Врата исчезнут. Коль видны – вместилась
Тропа. Всегда густа желаний жимолость,
Что усложняет всякие пути.
* * *
Реальность мифа. И реальность,
Что нам предложена окрест.
Полёт Персея и брутальность
Скалистых, сероватых мест.
Геракла подвиги, и рядом
Напластованья быта. Ты
Отравлен размышлений ядом,
И дозой собственной тщеты.
Миф и реальность. Мера мифа.
Действительности давит свод.
И наподобие Сизифа
Вновь камень дня тебя собьёт.
* * *
Добро нельзя занять, как деньги,
И совесть не займёшь, и честь.
А мы считаем – можно делать,
Что хочешь, мол. свобода есть.
Свобода без добра и чести
Есть безобразье серой лжи.
И перспективы ныне есть ли
У нас, коль нет у нас души?
* * *
Римский воин мимо хлебной лавки
Шествует, как прокуратор важный.
Хлебные круги даны так ладно –
Сытость вкусно пахнет в доме вашем.
Двери деревянные, а крыши
Плоские. Огромен храм, как бездна.
Верят иудеи – Бог их слышит,
Отведёт от них любые беды.
У прудов, мерцающих златисто
Дети, жизни не вкусив, играют.
Проповедник появился, истов,
Да его совсем не понимают.
* * *
С тяжёлым сердцем день рожденья
Сорок девятый свой встречать.
Такое утром настроенье,
Что пить захочется… не чай.
Финала декабря потёмки
С утра всё длятся, зарядив
Потьмой сознание, потоки
Потьмы в несчастном закрутив.
Что жизнь не слишком получилась,
Так в этом сам и виноват.
Желаний поредела жимолость,
Но оному, пожалуй, рад.
Дождаться дня, пить потихоньку,
И сразу вспыхнут огоньки.
И с ними день пройдёт так ходко –
Не помешают и стихи.
* * *
Правители – вершители судеб,
А честно ли едите вы свой хлеб?
Стыда и совести лишённые давно,
Что ж радостно вам, не темно?
Ведь власть для вас – всего источник благ,
И что вам до того, кто сир и наг!
Вам люди – матерьял, толпа и проч.
И душам вашим вряд ли чем помочь
Правители, вершители судеб,
Совсем не заслужившие свой хлеб.
* * *
Золотой мерцает в церкви мрак –
Красота и жуть меня охватит.
Лилиями пряно пахнет так,
Будто смерти запах сплёл орнамент.
Службу нет. И будто своды на
Сердце, долго бившееся, давят.
Красота и жуть… И глубина
Неизвестной, непостижной яви.
ДВОЕ
(стихотворение в прозе)
Кондитер из уютного восемнадцатого века, знающий массу алхимических секретов кремов и пудры – сладкой, разумеется, — проснувшись утром, не понял, как могло случиться, что комната его переменилась, наполнилась неизвестными предметами, и домашних – никого.
Он трогал руками то и это; зайдя в небольшую комнатку, повернул блестящую ручку, и полилась вода – отскочил сначала, но потом умылся, раз уж так вышло.
Одевшись, не завтракая, он вышел на улицу, и тотчас снова юркнул в подъезд.
Ибо на улице было страшно – огромные дома, блиставшие стеклом и непонятным материалом, громоздились в полнеба, и железные повозки мчались по серым, не подвижным рекам.
Но – делать было нечего, и кондитер снова вышел на улицу.
Робко стал двигаться, не узнавая ничего вокруг; на него оглядывались, ибо камзол, панталоны, туфли с пряжками были не привычны, а он оглядывался на других, не понимая, что за покрой такой, и смутно и жутко догадываясь, что с ним произошло то, что никогда не могло произойти ни с кем.
Тем не менее, через квартал, примерно, он забрёл в заведение, откуда пахло кофе – великолепно, роскошно, и сдобой – сытной, шикарной.
И вот тут, за столиком сидел человек с птичьим носом, и в таком же камзоле.
Кондитер подсел к нему.
-Простите…
Человек с птичьи носом поднял взгляд от чашки кофе.
-Вы случайно…
-Да, да… Надо ж… И вы тоже?
-Да. Проснулся утром, ничего не понимаю.
-Я в такой же ситуации. Еле удалось расплатиться – в кармане был золотой, а эти штуки никогда не падают в цене. Как думаете отсюда выбираться?
-Не предполагаю. Может, надо просто проснуться?
Они вышли из кофейни, и пошли искать лавку кондитера, лавку и дом, надеясь, что через неё нечто разрешиться.
Человек с птичьим носом сказал, что через свой дом уже пробовал вернуться, но ничего не вышло.
…я надеюсь, что всё у них будет хорошо, при этом кондитер так и не узнает, что видел в жизни Моцарта, которого, в результате игры таинственных сил, тоже забросило в двадцать первый век.
