Гоген
Ловкий биржевик и коллекционер приятелей-импрессионистов: Поль Гоген.
Хорошо отглаженный сюртук. Мрачноватое, точное лицо. Скудость движений, блёклость манер.
Всего лишь застенчивый буржуа, собирающий картины новомодных Писсаро и Дега.
С хорошим, чуть рискованным вкусом.
Но что-то до поры таилось в этом отлаженном джентльмене: нормандская сила, неистребимое непокорство, непокорённость?!
Комфортная жена Метте, милые дети, «Биржевые ведомости», чуть богемная квартира с просторной мастерской. Там, на досуге, можно заняться и рисованием.
Но всё это рухнуло однажды – сначала цветущая биржа, потом датская усреднённая семья.
Бог вёл Гогена незримыми тропами. И там, где пресеклась дорога человеческих радостей, возник путь всегдашних озарений и маетного непокоя.
Вот она – цена искусства.
Цепь сплошных, как тропический ливень, неудач.
Отверженность. Нелюдимость. Оголённая неутолённость.
Но уже затвержены тёмные речи.
Вот те, совсем выцветшие лиловые чернила – (я с трудом разбираю эти слова) – письмо Гогена переломного 1885-го года: «…сейчас я совсем без денег… и, в общем, на грани отчаяния… никто не придет никогда и не протянет твёрдую руку поддержки… зная это, – жить невыносимо, невозможно. Единственное, что удерживает меня в этом темнеющем мире – живопись. И даже не она, а те смутные, спутанные тайны, таящиеся в ней…».
Это письмо – дорого мне особенно. Там о том, что и вправду хоть немного примеряет нас с этой вкусной, опостылевшей действительностью.
Он рвался к тайнам бытия, размётывая всё на своём пути: континенты, женщин, авторитеты, биржу, любимых детей, традиции.
Гогену казалось, что за той эфемерной воображаемой перегородкой он и обнаружит… нечто… восхитительное… непредсказуемое… может быть, ужасное.
Как жаждал он этих метафизических тайн! Как гордился званием «дикаря»!
Однажды, уже на Таити, он изваял странную керамическую скульптуру – «Овири». Большая терракотовая глиняная женщина с безумным лицом, нечесаными песчаными космами. А между ног у неё зажата пасть окровавленного то ли волка, то ли крокодила.
В письме 1894-го года к нашему общему приятелю Малларме Поль сообщает, что хочет поставить её в своём манговом саду. До поры – до времени. А потом пусть водрузят эту «ужасную загадку» на его могилу.
Многочисленные портреты и автопортреты Гогена. Крупные, острые черты лица, темные волосы, волевой, смуглые подбородок, тяжелые веки.
Могучий характер малообаятельного лидера.
Таким видели Гогена молодые художники нового поколения: Боннар, Дени. Замкнутым, суровым, уверенным в себе. Обладающим гипнотическим даром внушения. Иногда его почти… боялись.
Только я знал, что он был другим. И за этим внешним каменным всегда пряталась восторженная детская душа романтика с мистической подкладкой.
Он не смог объяснить свой мир современникам: умер непонятым, в горькой нужде, слегка под хмельком, но среди тёплых дружественных своих холстов.
Только потомки слегка подступились к нему.
Слава молодого Пикассо, кстати, началась с «Авиньонских девиц».
Приглядитесь повнимательнее: «Овири» стала одной из фигур этой сверхуспешной картины.
22 августа 2006,
Олонецкая губерния
Сведенборг
Эти записки я хотел бы адресовать грядущим читателям. Быть может, они-то смогут мне поверить. Хотя, понимаю, что это будет ой как непросто. Тем более, что человек я не шибко грамотный, но все же… Итак, передаю вам слово в слово то, о чем поведал мне за несколько дней до кончины наш постоялец, господин Сведенборг, рыжеватый, грузный джентльмен с ясными чертами лица, прибывший к нам в Лондон из Стокгольма. Вот его рассказ:
«Ваши глаза, мой друг, таят неизъяснимые глубины души и, поэтому, расскажу вам нечто существенное. Не удивляйтесь ничему, и, по возможности, выслушайте до конца. Спасибо.
Я много занимался философией. Пытался постичь Мирозданье, так сказать, умственным напряженьем. Я запоем читал, сопоставлял, размышлял. Восхищался Сенекой. Много путешествовал. Посетил Францию, Германию, Голландию.
Издал два сборника стихов.
Иногда прогуливался с королем Карлом 12-ым и приятственно беседовал о всякой всячине.
Исследовал минералы и свойства железа и огня.
Трактовал о бесконечности – против Декарта, о целях природы – против Бэкона, о тайной механике души и тела – против Лейбница. И даже был избран в почетные члены Петербургской Академии наук…
Но… все это тщета, мой друг! Ибо проверив гармонию алгеброй, выяснилось… А ничего не выяснилось. Все до крайности кисло, ясно, рационально… Приемы, светские беседы, университетские дебаты, наставления, рацеи.
Только Бог, как и прежде, далеко. Там, в неисчислимых безднах одиноких.
Этот год (а мне уже минуло 57 лет) был особенно пресным и однообразным. Впереди – скучная расчисленная старость. Позади – восхищение и тщета человеков.
Как обычно, я зашел в таверну пообедать. Там, кстати, у меня была особая комната, где я мог уединиться для размышлений и медитаций. Все казалось обыденным, ничто не предвещало особых событий. Я заказал баранью ногу, пинту пива, зайца в вине и, кажется от скуки, несколько переел. В еде не было ни вкуса, ни запаха. И чем более ел я, тем более не мог остановиться.
И вдруг… не умею точнее передать… комната стала наполняться сизым туманом, и я почувствовал себя так, словно впервые появился на свет Божий: остро, сильно, пряно. А на полу, под ногами зашевелился сонм гадов. В ужасе и отвращении поджал я ноги. Хотел крикнуть, но звук застрял в глотке. Потом туман стал гуще, и явилась зябкая тьма. Но вот и она рассеялась, исчезли химеры, а в углу комнаты я увидел человека, источавшего сияние. И он изрек: «Не ешь так много!»
Тут я на какое-то время потерял зрение, а когда очнулся под утро, то в большом волнении и испуге поспешил домой. День и следующую ночь я провел в молитвах, пытаясь осмыслить случившееся, а к пище совсем не прикасался. С трудом задремал, но тут же проснулся, ибо опять увидел Его в красной мантии… и услышал: « Я – Творец и Искупитель. Чрез тебя Я хочу говорить с людьми. А ты будешь записывать слова мои». И тут я ощутил, что открылись во мне некие очи… и я узрел… и, не сдвигаясь с места внешнего… я носился по всей Вселенной… Я был везде – небо, ад, мир духов – промежуточный – вращались во мне, и я жил повсюду…
С этой минуты все во мне переменилось.
Я вернулся в Швецию, бросил службу, науку, ибо Новый Путь открывал головокружительные высоты.
Я записывал и печатал свои (Его) сочинения.
Преимущественно в Амстердаме. Рассылал их всем влиятельным особам современности. Подвергался гонениям. Меня хотели признать умалишенным и отобрать свободу.
И вот я снова в Лондоне. Круг замкнулся. Книга закрылась. Это мое последнее путешествие.
А теперь принеси мне пуншу. И не буди меня, ибо я буду спать целую неделю, а потом… умру, ровно в четверг, в семь вечера… Спасибо, что выслушал меня.
Прощай. Да благословит тебя Господь. А я поднимаюсь в иные сферы. Аминь».
Записано Томом Мелвиллом 21 октября 1771 года.
