Не о себе, почти что прозой,
Вослед учителям бездетным,
Бездомной кривдою и правдой,
Красивостию, недотрогой,
Высокопарным слогом ломким
Я буду правду говорить.
И ровным голосом вчитался б
В апокалипсис мыслей светлых,
Пред этой светлой пустотой
Юродствуя, почти что корчась,
Я пью достачу на висках.
Ну, соответствуй, будетлянин,
Временствуй, говори удачу,
Не для себя, не для себя.
Бессилие звезды кровавой
Зальёт лицо, ещё пол неба,
Всего лишь жить, понять, исполнить
Все многочисленны слова.
Другой заместо, верно, будет,
На двух не хватит, это гибель,
Стрелялся Пушкин с Маяковским
И Лермонтов с самим собой.
О аналитик, о романтик,
О блудодеец, блюдолизец,
Несуществующий герой,
Гневи, гневи, себя и здравствуй,
Гния на кладбище геройском,
Но выговаривай удачу
Для составления поступка,
Тобой лишь мирен перегной.
Не говори большую правду,
Весь разменяйся на меньшие,
Ведь мудрость жизни неизбывна,
Но не пророчествуй, а рой.
Учительствуй и проповедуй,
Лопатою кидая гравий,
Так говорил в себе самом
Один герой заштатной сказки.
Он малодушным становился,
Но только вырыл лишь могилу,
Пришли к нему Эдип Софоклов,
Гамлет Шекспиров, Антигона
С собою братьев привела
И жениха окровавленна,
Что с материю Эвридикой,
И девочка без ног из фильма
На голове её пришла.
Но самый главный не явился,
Герой безвестный, безымянный,
Поприщин, Мандельштам, Башмачкин,
Онегин, Лермонтов, Печорин,
А неизвестный не пришёл.
Солдат, солдат, какое право
Имеем вровень становиться,
Бессмертье жнущие твоё.
Уж верно есть большая правда,
Она тот лёгкий, парный воздух,
Что в детстве будто молоко
Меня окутывал по плечи,
Когда акации и липы
Цвели в сиреневом саду.
Она цветенье абрикосов
И вишен, и черешен, воздух
Глаза и ноздри забивает,
Весь тополиным пухом полон
Рот, но слоист и сладок, розов,
Как родниковая вода,
Земной раствор. Взгляни на землю
С своих задрипанных этажей,
Не полети, сойди, уймись-де,
И начинай благодарить.
Так говорил внутри себя,
Любой герой, любой, любимый
И нелюбимый, нелюдимый,
Людимый, мимый, многолюдный.
Вот эдакое чудо-юдо,
Мутант, кентавр многоочитый,
Ну будет, право, дописался,
И разболелась голова.
На неявление героя. 1993.
СЕНТЯБРЬ НА СОЛОВКАХ.
А вот ещё мысль, что нужно опять подружиться с Гришей, Димедролычем, Тем, у которого тылы как фронт, Седуксенычем. Для этого надо менять мамины доллары и ехать на Соловки, потому что они сейчас все там. Для тех, кто понимает, кто жил там, жемчужина года – Сентябрь. Грибы, ягоды, тепло, забранное морем, землёй, лесом, озёрами, камнями за лето, отдаётся воздуху и этот тоскливый надлом повернувшего на зиму года только усугубляет любовь к обречённому чуду. Димедролыч работает в японской отточенной манере, лист осины на ладони, жёлтый, красный, зелёный, отмирающая клетчатка, ещё живая органика, иероглифы инь и янь как всегда уравновешенны, масло, пастель, акварель, уголь, гуашь. Самуилыч вырезает из капа, берёзового нароста, свой портрет под Цоя, на деревянной скульптуре двое с одной головой борются. Седуксеныч под Башлачёва на полную с местным дном, псом Левомиколем, кошкой Анфельцией дописывают первый том стотомника сказки мемуаров про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, с отступлениями, что он напишет сейчас такое, что все люди сразу станут хорошими, хоть раньше были плохими, книгу про то, как надо.
Даже Петя Богдан приехал, который не жил на Соловках, а я думал, что он умер. Он тоже знает как надо. Себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею, чтобы прожить 150 лет. Потом пойти полежать на топчан и умереть, недавно мы отмечали его сорокалетие. Они все похожи. Только Чагыч для этого счастливое человечество на Альфа Центавров вывозил для законченнейшей любви, когда оно замочит землю. А Валокардиныч даже запил перед смертью, потому что смерти испугался. Смерть это женщина с лицом Настоящей дамы, которой никого не жалко, которой всё больше становится страшно, никого – никого, неизвестно кого, единственного мужа. Он как заворожённый стучался к ней в дом, каждый имеет право на счастье, а в глазах как двухстволочки лягушатами прыгали: все мужчины несчастные и одержимые, У Кулакова – деньги, у Наждачкина – власть, у Валокардиныча – женщины, у Финлепсиныча – слава, у Агар Агарыча – водка «Забвенная», у Богемыча – всё это вместе.
Мы в ответе за тех, кого мы приручили, даже если мы их совсем не приручили, предать нельзя, лучше херовенький, а свой, скорей бы смерть, скорей бы смерть, их жёны говорят, Фонарик, Валокардинычиха, Вера Верная, которые на их место стали вождями племени, шаманами, профсоюзными лидерами, потому что в живой природе социальности свято место пусто не бывает.
И Антонина Мельник с Юлией Матониной приехали. За какие мои заслуги их выпустили из места, из которого не выпускают. Их друг, Тот, у которого тылы как фронт, кругом одни мертвецы, Агафонов, Морозов, Останин. Агафонов – начальник милиции, посмертно реабилитированный. Морозов – корабль, время – ответственность за место. Останин – корабль, время прощает, а место прощается. А он детей рожает и мне говорит, «принеси почитать свои стихи», художник, иконописец, поэт, писатель, артист, на божественной драме жизни играющий Богу пьесу «Трагедия», «я о них составлю своё мнение». И я думаю, кому это надо? Но он всё равно составил своё мнение, хоть мы больше не виделись, потому что я решил, что мы из разных тусовок. Мы одинокие, они богемные, мы – как прожить простодушно, они – как прожить вкусно. Мы – учителя и врачи, новая община, которая умрёт через 30 лет, когда новое поколение возжелает перемен и ими опять воспользуются новые новые русские. Они – старая община – андеграундная, кухонная, кээспешная, диссидентская, компьютерная, художническая, интеллигентская, гринписовская, московская, ньюйоркская, сиднейская, дублинская, стокгольмская, мюнхенская, которая уже сошла на нет, в путешествия, приключения, гражданства, и поэтому теперь у руля, как всегда в божьей драме «Трагедия», тот, кто пожертвовал, тот, отдыхает, а кто не пожертвовал, копится. Но я всё же узнал его мнение, Богемыч, бывший брат, бывший начальник, командир корабля «Капитан Останин», который на самом деле называется «Мыс Печак», который на самом деле называется «Капитан Останин», я знаю, сказал Валокардинычихе, «ты что не знаешь, он же писатель», на меня. «А он откуда знает?», сказал я. «Ему Тот сказал», сказала Валокардинычиха.
Вот я и съездил на Соловки в Сентябре, да ещё и ни копейки не потратил. Мама говорила, что болгары жадные.
Я И НЕ Я.
Ездить только когда вызовут, так хорошо, хоть на Соловки, хоть в Москву, курить только на рыбалке и перед сном, что, впрочем, почти одно и то же, когда ловишь рыбу и когда снится сон, не раз замечал, кажется потом, что будет что-то хорошее, а иногда уверен, что будет только хорошее теперь, потом это проходит, а жаль, но, может быть, это догадка проходит, затусовывается за усталость, разочарование, нищету, короче, жизнь затусовывается за смерть в голове имярека, ракетоносителя, а сама жизнь никогда не затусовывается за смерть, как ракета, летит и летит. Стало быть, важно в течение жизни стать жизнью, чтобы смерть не подействовала. То, что её, возьмётся, а ты полетишь к матери и отцу. Правда, ты об этом не узнаешь, потому что ты и я это из другой оперы, как Мария мне рассказывала после припадка эпилепсии на следующий день после возвращения с Соловков, 8 месяцев прожил в лесу, Ботанический сад Хутор Горка (бывшая дача архимандрита при монастыре) в 4 км от посёлка, что такое я и ты, а я помнил только дочку маленькую, когда я с ней сидел, маму немного и кто написал «не дай мне Бог сойти с ума», А. С. Пушкин, конечно. Ну, то есть, чем занимался много лет.
То есть, я хочу сказать, этот мир автономен, тот, который мы привыкли называть нашим. Хотя, разумеется, на самом деле, он совсем не автономен. Просто, наши президенты, десантники, милиционеры, эмчеэсники, и вообще руководящие и напряжённые должности, включая церковных иерархов, я думаю, всегда об этом забывают, потому что слишком забраны здешней интригой, а местные Акакий Акакичи, Станционные смотрители, маленькие герои жизни, лесковский дьячок, пропоица, даже за самоубийц молитвенник, не забывают, потому что они прошли все три искушения: огонь, вода и медные трубы. Большинство людей ломается как раз на третьем искушении: не столько карьерный рост, не столько благополучие и процветание, хотя и эти семейные божества могучи, сколько главное искушение смерти в жизни, что я не будет, я от этого начинает беситься и подаётся в начальники. Автономность, конечно, не пропадает, но зато, кому много дастся, с того много спросится. В какой-то момент наш герой понимает, за себя бы ответить, не то, что за страну и становится маленький-маленький, и проскальзывает сквозь игольное ушко смерти, забвения, аннигиляции.
Здесь нет жульничества, те частички я, которые сидят как осколки зеркала Снежной королевы в голове Кая, это не нероны и не лже-нероны, это работник Никита и Василий Андреевич Брехунов, образы «Хозяина и работника» Толстого, Самсон Вырин, станционный смотритель из «Станционного смотрителя» Пушкина, это Акакий Акакич из «Шинели» Гоголя, это Мандельштам, поэт, из воспоминания Надежды Яковлевны, жены, зэка Шаламов, герой из «Колымских рассказов» Шаламова, это мама, Янева Валентина Афанасьевна, собирающая бутылки в роскошном южном парке с калоприёмником на животе после вырезанного рака между двух операций и обе со смертельным исходом, это папа, Янев Григорий Афанасьевич, который приехал в цинковом гробу с запотевшим стеклом из западной группы войск с контейнером книг, когда пишущему было 10 лет, и с тех пор пишущий больше не выходил на улицу.
Это самоубийцы на Соловках в девяностых, которые не дождались. Чего они не дождались? И обиделись, я их застал. Это убиенные и замученные, как поют на литии, красиво, но чтобы потом забыть, а забывать нельзя, надо что-то такое придумать, чтобы не забывать. И единственная придумка по жизни, которую я не изобретал, она сама меня нашла, быть маленьким. Придавленным изначально, то ли папиной смертью, то ли маминым одиночеством, то ли здешней страной, которая всю дорогу выживает, маленькая, огромная.
Всех жалко, всех жалко, запутавшихся, ясноглазых, обиженных, а себя страшно. Что я это не пройдёт, что даже после смерти я останется как дыра, прореха на человечестве. Единственная утеха, придуманная мною история. Как Александр Великий со своими берсерками завоевал всё, что шевелится, всю обитаемую ойкуменну, как говорят историки, персы, греки, армяне, африканцы, евреи, сирийцы, славяне, китайцы, индийцы, арабы, монголы, их дети, их женщины, их слава, их деньги. Только гиперборейцы, вицлипуцли, майя и ацтеки остались незахваченными, но их тогда не было, то есть, они, конечно, были, но их словно бы не было. Солнце Александра их не освещало. И вот на краю похода, где-то в индийских джунглях, на вершинах Гималаев, когда александровы берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов расседлали коней и пустили пастися, к нему привели отшельников, которые 300 лет на скале умерщвляли плоть, мочалили себя о сущности мира, чтобы я вымочалить. Александр посмотрел в их глаза как впадины, глубокие как горные расщелины и они одновременно подумали, «какая разница».
Не то же ли самое думали викинг на плоту, которого год гоняло по пустыне воды и местные каманчи. Он – огромный, большой, голубоглазый, льняной, они – тоже не маленькие, узкоглазые, чёрные, смуглые. Они думали, к нам пришёл Бог, и он устало падал на песок, и говорил, «наконец-то я в раю», и его начинало сырой рыбой выворачивать.
СНЫ.
Хотя, с другой стороны, кто много потрудился, тому многое откроется, например, что сияние может увидеть только не сияние или другое сияние. Вот я недавно увидел целых три счастливых сна. Что надо возвращаться на Соловки, что там меня ждёт счастье и как я в него вхожу, как мужчина входит в женщину, но это чужая женщина и это другое счастье. Короче, ты сначала эту работу доделай, а потом мы с тобой поговорим про дальше. Другой сон, что я и не я на самом деле одно и то же и что всё будет хорошо. Не знаю, не знаю, при чём здесь гринпис тогда. А третий сон я забыл, он был самый главный, но я его забыл, сначала помнил, потом забыл. Что-то там связано со страной, женой, тёщей, матерью, дочерью, что они и другие женщины, Вера Верная, вождь племени, Валокардинычиха, шаман племени, Ренессансная мадонна и Постсуициидальная реанимация, много раз мама и монахиня, Настоящая женщина, которой не жалко никого и которой всё больше страшно никого – никого, неизвестно кого, единственного мужа, что они мне помогли, очень помогли.
Бэла, которая говорит, если Никитину книгу «Гражданство» на мамины деньги, мамы, Яневой Валентины Афанасьевны, напечатают, значит, история христианской цивилизации победит. А, вспомнил про что сон, про жалость. Катерина Ивановна, которая рассказывала Марии, что любовь и любой это как жизнь и смерть, это как смерть и сон, почти одно и то же, успех и провал, когда Мария ей сетовала, что Финлепсиныч не Чинганчбук. На самом деле это женский опыт очень вяло и ненавязчиво втолковывал женскому опыту, что в лабиринте одиночества смерти я, которые мы все, человек может двигаться только в одну сторону, к тупику. Что только после тупика и озарения человек сможет стать всем, я – не я, что ещё при жизни он может почувствовать любой любовь. Что Финлепсиныч может стать только Послеконцасветыч и тогда после этого – Чинганчбук и все другие тоже, потому что станет самым маленьким и на нём как на горчичном семени уместятся цивизации, история, природа, Христос, бессмертие. «Поняла, Рамаяна?». «Да, да, всё это так доходчиво, Хатшесуп».
Я вспомнил третий сон, он был не во сне, мне страшно его говорить. Раньше я прикидывался, что вспомнил. У меня есть технология, когда ты начинаешь говорить, ещё не помнишь что, а потом вспоминаешь, что ты хотел говорить, потому что говоришь. Это когда несчастье случится с близким человеком, как с мамой, бабушкой, как у Фонарика, когда умер Петя Богдан. (Как у Валокардинычихи, когда умер Валокардиныч). С одной стороны ты в штопоре, с другой стороны ты испытываешь какой-то дивный восторг и знаешь, что всё правильно и что всё по-настоящему. Не надо быть зэком, начальником, не надо быть запойным пьяницей, ты стоишь на кладбище, летом или зимой и думаешь, когда о тебе заботится сама любовь, что плохое может случиться, ничего не бойся, люби.
Как Бог на лясях, дочь Фонарика и Пети Богдана, после его смерти спрашивала на вечерней молитве перед сном, папа, я всё делаю правильно? Потом во сне ей снился отец и говорил, всё нормально, Лисёнок, только вот парикмахершей, это, конечно, на хер. (Покойный любил выразиться). Она хотела быть парикмахером, когда вырастет.
