БАБУСЯ
Бабуся — так называл я сестру своей бабушки. Две бабушки, надо же их как-то различать, вот и стал называть свою бабушку — Баба, а ее сестру — Бабуся. И это слово для меня всегда ассоциируется с ней, а не с круглолицей доброй старушкой из иллюстраций к детской книжке о бабусе и ее веселых гусях.
У детей нередко отношения складываются лучше с теми, с кем они не сталкиваются изо дня в день — меньше поводов для обид и конфликтов. И ещё: дети чувствуют отношение к себе, а её отношение ко мне было особым. Я напоминал ей дочь, умершую в девятнадцатилетнем возрасте. Бабуся часто вспоминала, как приехала за мной на детсадовскую дачу: “Сашок бежит ко мне, вылитый Тамара”.
Она обычно называла меня Сашок, а позже родившегося внука — Димок. Характерное для нее ласковое слово в отношении любого ребенка: “Хорошаечка”.
Бабуся умела делать то, на что способны не все взрослые: свистеть, засунув два пальца в рот; или сворачивать язык трубочкой. Было ей присуще и какое-то детское озорство.
В школьные годы, в одной книге я встретил показавшиеся очень знакомыми строки:
“Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал, шел по улице малютка, посинел и весь дрожал. “Боже, — говорил малютка, — я озяб и весь дрожу, кто накормит и напоит божью добру сироту”.
Даже мелодия песни выплыла из недр памяти.
Спросил у Бабуси. Оказывается, память не подвела. В подсознании сохранилась эта песня. В младенчестве Бабуся носила меня на руках и пела ее.
Моя любимая игрушка в раннем детстве — большая черная плюшевая собачка, которую я называл Бобка. Она мне оставалась дорога и в школьные годы, хоть я и не играл уже с ней. Бобку подарила Бабуся.
Я всегда радовался приходу Бабуси к нам и любил оставаться у нее в квартире, когда мой детсад не работал, а Бабуся была свободна. Однажды в такой день она мне купила железный крашеный в желтый цвет катер на батарейке. Мы пускали его в ванне, которая была коричневого цвета, имитация под камень. Через несколько лет в этой ванне будет стоять ванночка, в ней она будет купать своего внука.
На один из дней рождения она принесла мне таинственный сверток. В нем оказался домик, оклеенный ракушками, с откидной крышей-крышкой, чтобы использовать его как шкатулку.
Самое раннее воспоминание о Бабусе года в два. Зеленые деревья. Вагон поезда. Там Бабуся. Меня хотят посадить к ней. Я испугался и заорал. В памяти этот эпизод запечатлелся, словно это происходило в углу сквера Пионеров, что рядом с моими яслями. На самом деле это было на железнодорожном старом еще вокзале в Новокузнецке. Видимо, незнакомая местность наложилась в сознании ребенка на более знакомую. Мама говорила, что Бабуся решила пошутить и потащила меня в вагон: мол, поедешь со мной. Страх перед вагоном поезда перенесся на не запомнившийся мне страх перед трамваем. Я был совсем мал. Как-то мама поехала со мной в Топольники на пляж. Доехали до моста, там трамвай сломался, надо было пересесть на другой, но я вдруг испугался, заартачился, не лез в трамвай, раскорячивая ноги. Пришлось маме идти со мной по страшившему ее мосту. Я запомнил и этот мост через Томь рядом с бабушкиной работой, и свой страх, когда шел по нему, ибо в пешеходной, узкой части моста были огромные дыры, как между шпал.
В пятилетнем возрасте я заразился в детсаду гепатитом, попросту желтухой и почти месяц пролежал в больнице. И вот вскоре после выписки вышел из дома на улицу Кирова. Толпа людей на проезжей части. Все ждут выноса тела. Умерла какая-то женщина. “Желтуха, желтуха” — услышал я зловещие слова, и мне стало страшно, что я тоже умру от желтухи. Но, оказалось, что фамилия умершей — Желтухина. Я испытал огромное облегчение.
Бабуся любила шутить. Но с детьми, еще не знающими жизни, шутить надо осторожно.
Как-то она сказала мне, что я если запачкаюсь масляной краской, то умру. Я всерьез воспринял ее шутку. Стал очень бояться краски и смерти от нее. Может поэтому лет в семь, желая почему-то отравиться, я намешал в стакане с водой акварельных красок. Пить я так и не стал, причину желания смерти не помню, запечатлелся в памяти только стоящий под кроватью стакан с водой серо-буро-малинового цвета.
Страх перед краской отразился в сновидениях. Меня часто преследовал кошмар, будто я в подъезде Бабуси, а в нем все окрашено…
В детстве был еще страх высоты. Мамина подруга Маня жила на горе. Снизу дома кажутся крошечными, и я удивлялся:
— Как там живут, туда даже я не помещусь.
И обрадовался, когда мама меня взяла с собой к подруге — маленькие домики посмотрю. И вот мы на горе. Дома оказались нормального размера. Пятилетний сын Мани посадил меня в проволочные санки в форме кресла, чтобы покатать, но тут появился его поддатый добродушный дедушка и решил спустить меня вниз с пригорка, несмотря на протесты внука. Я испытал сильнейший страх, когда покатился вниз под гору.
Когда немного подрос, краски перестал бояться, и сон с Бабусиным подъездом трансформировался в другой. Будто я поднимаюсь к ней на пятый этаж, а перед ее квартирой отсутствует пролет лестницы. Надо подняться и невозможно. Страх высоты. В разных вариантах я видел этот сон много раз в течение жизни. После Бабусиной смерти мне часто стало сниться, будто я подхожу к ее дому или поднимаюсь к ее квартире, и не знаю, жива она или нет. Иногда ощущение надежды, что, может, она еще жива. Словно один и тот же сон преследует меня всю жизнь до сей поры. Только краска сменилась высотой, а высота смертью Бабуси.
Что любопытно и говорит о силе детских впечатлений: Бабуся ведь переехала в другой подъезд того же дома еще когда мне было тринадцать лет — с пятого на второй этаж, но, тем не менее, снится все-таки пятый этаж подъезда, в котором она жила в годы моего раннего детства.
Странно, что страхи внушила мне Бабуся — в детстве самый любимый из родни человек, к тому же сама она была очень мнительная и многого боялась.
Бабуся была маниакально чистоплотна. Характерный ее жест на кухне — смотреть пальцы на свет, чтобы волос в суп не попал. Я тоже был брезгливым человеком, и она иной раз говорила мне: “Ты — второй бабуся. Кержак”. У нас в роду действительно были кержаки — староверы, которые не давали гостям пользоваться своей посудой.
Бабуся объяснила мне причину своей маниакальности. В молодости она была на лекции о сифилисе и узнала, что им можно заразиться бытовым путем. Это на нее произвело очень сильное впечатление, что, впрочем, не мешало ей шутить: “Шанкры, бубоны, стройтесь в колонны; мандавошки, подвиньтесь немножко, ты, триппер, куда выпер, сам генерал сифилис идет”.
Еще Бабуся панически боялась гроз. В детстве на ее глазах молнией убило корову. Если гроза заставала Бабусю у нас в квартире, то она пряталась в темнушку, как мы называли кладовку…
Нам трудно представить, что мы могли родиться в другой семье и могли иметь других родственников. Убедился я в относительности разделения людей лет в восемь. Мы пришли с бабушкой в канцелярский магазин, чтобы купить плотную бумагу на мой письменный стол. Перед нами какая-то женщина закупила всю бумагу для организации. Бабушка хотела поднять шум, но женщина обернулась.
— Сколько лет, сколько зим!
Оказалось, что это ее бывшая коллега. Бумагу она брала для родного бабушкиного учреждения. Конечно же, знакомая уступила пару листов. Разговоры, воспоминания. Я тогда подумал: даже не будь они знакомы, можно было пойти навстречу без ругани. Ведь люди случайно становятся коллегами, как, впрочем, и родней. Мне с детства было непонятно деление людей на своих и чужих. Больше всего я любил Коку и тетю Аню, которые не были нам родственниками. А из близких я больше всего любил Бабусю. Мама и бабушка постоянно рядом со своими непростыми характерами, а Бабуся приходила в гости и всегда была со мной ласкова.
Как-то мой детсад не работал, Бабуся была в отпуске и с удовольствием взяла меня к себе. Ей хотелось со мной позаниматься и откормить меня, — я в детстве был очень худой. По моей просьбе она растягивала меха аккордеона своего сына, а я изображал игру на пианино, произвольно нажимая на разные клавиши. Однажды она была на кухне, а я сидел в комнате и рассматривал картинки одного из трех томов энциклопедического словаря в черном переплете. И вдруг я увидел все — будто стереоскопическим взглядом: комната, мебель, картина Шишкина “Рожь”, это мгновение запечатлелось в памяти. Мы приходим в этот мир, не выбирая ни места рождения, ни времени, ни окружающих людей. Я еще только знакомился и с новым для меня миром и со своим окружением. Взрослый большой мир был еще совсем неведом, поэтому моя жизнь в те годы кажется несколько виртуальной.
Последнее лето перед школой я провел с детсадом на даче в Ильинке. В конце лета я очень обрадовался приезду Бабуси. Она приехала на военном газике. Увидев издали Бабусю, я побежал к ней во всю прыть, думая, что она возьмет меня домой. Она не собиралась меня забирать раньше срока, но вняла моей просьбе. Я запомнил свой радостный бег к любимому человеку. Это отложилось в сознании как потребность, чтобы и ко мне люди относились с такой же бескорыстной привязанностью.
В детстве ребенок идеализирует взрослых, особенно близких. С годами приходит более реальный взгляд на людей, его окружающих. К родным человек менее строг. Хотя, если бы смотрели на чужих людей как на ближних — может, терпимее были бы…
После свадьбы сына Бабуся стала приходить к нам ночевать. Когда с человеком постоянно живешь рядом — это совсем другое, чем иногда видеть его в гостях. Да и сам я повзрослел. Мне было восемь лет. И я стал замечать непростые стороны ее незаурядной личности.
Очень меня поразила ее реакция, когда я по какому-то поводу упомянул ее житье у нас. Бабуся почему-то восприняла это как намек на иждивение, чего я совершенно не вкладывал, по-прежнему искренне радуясь ее приходу.
Из ее уст часто звучали слова: “иждивение”, “иждивенец”. Я с детства невзлюбил эти слова, носящие в ее устах осуждающий оттенок. Мне они казались унизительными. Много позже подумал: наверное, сказались ее детские впечатления.
Родились сестры в деревне Березкино под Томском. Теперь там закрытый город-спутник, который народ прозвал Атомском. Но детство их прошло в Томске.
У моей прабабушки было тринадцать детей. Старшие сыновья были уже взрослые, когда родились девочки: моя бабушка, а за ней через полтора года и последний ребёнок — Маруся, которая через годы и стала Бабусей. То, что она — последний ребенок, быть может, сказалось на характере Бабуси. Тем более, что всю жизнь она прошла рядом с сестрой, в какой-то мере оставаясь капризным эгоистичным ребёнком, которого балуют и которому есть перед кем устраивать истерики.
После смерти отца тринадцатилетнюю Марусю с матерью выгнала из дома Шура, жена Васи — старшего брата сестер. Черноволосый, похожий на разбойника Василий был очень грубый, в том числе и с детьми.
Матери с дочерью пришлось скитаться по родственникам, кто-то и отказывал им (моя будущая бабушка, тогда пятнадцатилетняя, уже работала и жила в другой местности). Обида на родственников проскальзывала в рассказах Бабуси о родне:
— Дядя Абрам и дядя Егор были братья моего отца. Жили они в деревне Сеченово. Там очень красивая природа. У дяди Абрама была пасека, где я как-то прожила две недели. С тех пор я не люблю меда — так его наелась, и кваса медового напилась. Вся в шишках ходила, кусаная пчелами. Дядю они не кусали, зато меня с удовольствием ели. А где пасека стояла, вот красотища! Здесь такой природы нет. А мед янтарный! Теперь такого меда нет — одна химия… Был мед и липовый, тот исключительно белый. А запах!.. У дяди Абрама была жена тетя Алена, премилая тетка. Мы когда с мамой ходили в деревню всегда у них останавливались. Дом двухэтажный, верх сдавали дачникам, а внизу мы располагались. Чистота была… В этой же деревне жил и дядя Егор с женой, теткой Катей, ох и засранка была. Запомнила, в основном, что у них был Степка, сын, года два ему. Жрал много и за столом тут же дристал. И опять жрать. Вот и посиди вместе с ним, мы мало у них жили, жадные были, а когда отец умер, то они от нас вообще отвернулись…
Василий в первую мировую войну был в плену, привез с фронта противогаз. Удивлялся, что в семьях немцев даже девушки за столом могут громко выпустить газ, и никого это не смущает. Водки почти не пил, но жена часто приводила своих братьев Смоленских — наборщиков-пьяниц. Моя прабабушка говорила невестке, чтобы та не привечала их, сама же потом будет мучаться. Шура отвечала: “ Вы что, моей родней брезгуете?” А потом и муж стал пить. Сын Геннадий, кстати, повторил его судьбу. Не в смысле выпивки, он как раз непьющий был. А в том, что во вторую мировую тоже попал в плен. Уже среди трупов был, его освободили. И все же после войны погиб. Ехал на мотоцикле, а навстречу грузовик с пьяным водителем за рулем. Осталась дочь, с которой в конце семидесятых я сумел связаться, от нее и узнал о смерти Шуры — Александры Георгиевны, о чем сообщил Бабусе, которая живо откликнулась:
— Александра Георгиевна? Сроду не знаю! Если это жена брата Васи, ну и царство ей небесное, уж такая вредная была, каких свет не видел. Из-за нее брат Вася нас с твоей прабабушкой выгнал. Мы вынуждены были ходить по деревням наниматься работать, а от меня толку — как от козла молока, я все около мамы тёрлась. Благо твоя баба уже работала, поэтому по окончании сезона полевых работ мы с твоей прабабушкой отправились к ней на иждивение — в село Комарово в 18 километрах от Томска. Там и жили. А Шура — вредная скотина.
Одно время в молодости сестры пытались жить в одной квартире. С детьми, но уже без мужей. Обе сестры безапеляционны в своих оценках и суждениях. Наверное, эпоха наложила свой отпечаток. Поэтому вскоре они разъехались, в результате чего моя бабушка оказалась в худших условиях, чем до объединения с сестрой.
Зная их характеры, не удивляюсь, что с мужьями они прожили недолго. Моя бабушка рассталась с мужем, когда маме было пять лет, и никогда о нем не говорила. Бабуся же, родив Тамару в 1927-м году от Дмитрия Титова, уже в 34-м родила Юрика от второго мужа. С ним — “душкой” военным — она тоже быстро рассталась. Он потом погиб на фронте.
О нем она никогда не рассказывала, а вот первого мужа, Митю Титова, часто вспоминала. И фотографии, на которых она рядом с ним, сохранились. Кто-то из давних подруг даже думал, что внук Бабуси назван в честь Дмитрия Титова, хотя она это отрицала.
В книге о Новокузнецке упоминается Дмитрий Титов как кристально чистый большевик, чуткий человек, чья жизнь — горение. Он работал без отпусков, а когда хандрили печи, сутками не уходил из цеха. Умер он в 1937 году тридцатилетним. Простыл у мартена. Он был талантливый инженер-металлург. Дочка Дмитрия Семеновича от второго брака тоже ушла из жизни молодой — погибла в автокатастрофе.
Развод с мужем — личное дело, но не разведись Бабуся с первым мужем и не выйди за другого, не родился бы ее сын Юрик, его двое детей, его два внука…
Бабусин истеричный характер, возможно, усугублялся тем, что после смерти девятнадцатилетней дочери глаза ее закрылись. По улицам она ходила с опущенными веками, время от времени приподнимая их.
Бабуся пыталась лечиться, но безуспешно. Однажды записалась к врачу-гипнотизеру. Пришла в кабинет. Женщина-врач шарила в своей сумочке. Не прекращая своего занятия, спросила, на что жалуется пациентка. Бабусе не понравилось такое невнимание. Она повернулась и ушла.
На многих фотографиях, в том числе предсмертных, у Бабуси закрыты глаза. Я хорошо знал, как мучилась Бабуся от этого, но не задумывался, каково ей было на работе. “Ведь она еще много лет после смерти Тамары работала”, — задала мне резонный вопрос ее внучка, узнавшая от меня об этой болезни своей бабушки через двадцать лет после смерти последней. Возможно, Бабуся печатала слепым методом. Ведь она работала десятью пальцами на пишущей машинке в отличие от моей бабушки, работавшей четырьмя. Тяжел труд машинисток. Он оставил болезненные последствия и у Бабуси, и у моей бабушки (сводило пальцы, возьмет кружку и не разжать), и у тети Фисы, их приятельницы. На корявые руки, на ссохшиеся и искривленные на нервной почве ногти Бабуси было страшно смотреть.
Чтобы открывать глаза, требовалось большое усилие, от этого головные боли. И бессонница. Впрочем, снотворные она принимала так, что днем высыпалась, а к ночи ворчала на плохое действие лекарства.
Часто раздражалась по тому или иному поводу.
Рассказывала, как в трамвае какая-то женщина стала нахваливать хорошую жизнь за границей:
— Меня такое зло взяло, хотела ей сказать: “Ну и катила бы туда!”.
Запомнил возмущение Бабуси, когда мне купили саблю:
— Зачем детям оружие покупать!
Но когда родился внук, ему покупала всё, что он просил. Внуку она ни в чем не отказывала и волновалась из-за каждого его чиха. Как-то еще маленьким он доставал из носа “коз” и ел их, пока не начал блевать. Бабуся стала метать икру, волнуясь за него, хотя даже мне, школьнику, были понятны причины его недуга.
Каждый год Бабуся вывозила внука на дачу в разные деревни.
В 1965 году я ненадолго поехал с ней в Ашмарино. Диме не было еще и двух лет, мне было одиннадцать. Отец его снял какую-то каморку, где раньше у хозяйки жили куры. Бабуся называла ее конюшней. И насмешливо всех нас называла “Дачники, вшивы гачники”. Когда Дима подрос, то, услышав про эту «конюшню», спросил у своей бабушки:
— Муня, ты что, раньше коняней была?
В то лето в Ашмарино мы с Бабусей спали на одной раскладушке, и однажды почувствовали, как сползаем на пол. Ткань кровати порвалась. Пришлось ее зашивать.
Я недолго там был, потому что с мамой поехали отдыхать на юг. Я все волновался, не умерла бы Бабуся за это время, так как она очень плохо и старо выглядела, а ведь ей было всего 58 лет. Одышка, кашель. Она много курила и часто кашляла. Когда начинала кашлять, нарочно усугубляла шум для смеха. Иногда при этом вырывались и другие звуки. Она объясняла это тем, что в старости кожа стала короткой: “Начну кашлять, кожа натягивается, жопа открывается”. Или говорила: “Глаза закрою, жопа открывается”. Говорила, что в старости нужен “кефир пожиже, сортир поближе”. Однажды полгода не курила, но потом опять начала, так как “всё дела да случаи”, по выражению моей бабушки. Курение же помогало легче переносить тяжелые думы о реальных и надуманных проблемах, главным образом, конечно, о пьянке сына и нехватке пенсии, которую она тратила на семью сына. Чтобы выиграть деньги, она играла в спортлото. Всегда ставила на даты рождения своих близких. Никогда не выигрывала. Однажды решила сменить цифры, а выиграли как раз прежние четыре цифры.
Одной ей было тяжело на даче управляться, поэтому в дальнейшем вместе с ней стала ездить и моя бабушка, а с ней и я.
На следующее лето дядя Юра снял дачу в Костенково у тети Моти по фамилии Безденежная, которую мы сначала восприняли, как прозвище. Рядом река Чумыш и какой-то болотистый голый лес. А со стороны города часто шла промышленная гарь. Так что непонятно было, для чего такая дача, разве что речка рядом, в которой я банкой, наполненной хлебом, ловил рыбок для хозяйской кошки.В этом доме одну комнату снял дядя Юра, а другую его приятель. Поэтому по соседству с нами жила теща последнего с внучкой. Иногда эта крупная старуха сажала внучку на порожек и над ее головой в тарелку с водой выливала расплавленный воск. То ли заговор, то ли гадание. Однажды Дима повздорил с этой девочкой. Дети обменялись словесными “любезностями”, а может и тумаками. Дима пожаловался Бабусе, на что она заметила:
— Вот вы и квиты.
Дима новое для него слово воспринял иначе и обругал девочку:
— Ты — квита!
У хозяйки была глухонемая сестра, жившая на положении служанки. У меня она вызывала сочувствие, и я помогал этой немолодой женщине носить из реки воду для полива огорода.
Однажды мы с бабушкой стали свидетелями неприятно поразившей нас сцены.
Бабусе показалось, что глухонемая женщина обидела ее внука. Она в ярости стегнула женщину по спине толстым проводом и забросила его на крышу. Моя бабушка ничего не сказала сестре, но поделилась со мной, что ей жалко эту женщину, совершенно беззащитную и безгласную.
При том, что Бабуся любила всех детей, но за СВОЕГО она готова была перегрызть глотку любому. Этим она отличалась от своей сестры, врожденное чувство справедливости которой не взирало на родственные отношения, скорее, наоборот. Моя бабушка часто интересы своей дочери приносила в жертву той же сестре или ее сыну и внуку. Подобный же эпизод произошел спустя лет десять. Бабуся гостила у нас в Ленинградской области. Утром ко мне на электричке приехала старушка, бывшая врач, чтобы обменяться на время очередными грампластинками. Я еще спал, Бабуся не стала меня будить, хотя мне было уже за двадцать. И даже не предложила старушке войти в квартиру. Та терпеливо дожидалась на улице. Я уже проснулся и всё слышал. Мне стало неудобно, и я поспешил выйти к ней.
В обоих этих случаях меня поразило не только отношение к ЧУЖОМУ человеку, но и была задета самая важная у меня струна — сострадание. Оно было очень сильно и в отношении к Бабусе.
На третье лето после рождения внука Бабуся вновь повезла его в деревню. Решила заодно подработать и устроилась в прачечной детсада рядом со снимаемой дачей. Помогая сестре, моя бабушка простудила ногу, которая долго и сильно болела.
Тот год в деревне запомнился грозами. Мне нравился разгул стихии, Бабуся же дрожала от страха, а моя бабушка вспоминала молодость в Томске, когда в грозу вдруг пропал сосед, сидевший за столом. Нашли его под столом, куда он спрятался от страха.
Маленький внук Бабуси Дима в то лето сочинил про меня стишок. “Саша на дереве сидит, ногами мЯшет и пляшет”. Свою бабу Маню он решил называть Кисой. Бабуся садится обедать, а внук, словно для поднятия ее аппетита:
– Киса, я тебе мышку поймал. Съешь ее, она мяконькая, тепленькая!
Или на горшок запросится, как только она сядет есть. Тогда же он переделал ее имя. Вместо баба Маня стал называть баба Муня, а затем и просто Муня. Так ее стала называть и позже родившаяся внучка Таня, которая вернула к этому имени слово “баба”.
У людей нередко в течение жизни бывает по нескольку имен, к которым они привыкают. Так и у Бабуси: Маша, Маня, Маруся, Мария, Мария Матвеевна, мама, тетка, бабуся, баба Маня, Муня, баба Муня.
Несмотря на тяжелый характер Бабуси ей до старости были присущи ребячливость и чувство юмора.
Женоргов (женских организаторов) она называла баборгами.
В молодости она была ворошиловским стрелком и как-то в бараке, где тогда жила, решила подстрелить крысу. В крысу она не попала, а угодила в краник бачка с водой.
Жившая у нее нянька дочери заметила:
— Разнечистый -дух-Маруся, куда ж ты стреляешь?!
Нянька раньше работала мясником. Для ее речи было характерно окончание существительных на е: Ваньке, Юрке, Зойке. Была родом с соседнего Алтая.
Бабуся часто рассказывала, как Борис Бабочкин (“Чапаев») в детстве любил декламировать: “Изабелла! Ты набздела!”. Об этом она знала от его двоюродной сестры, своей приятельницы.
Портящиеся продукты Бабуся хранила на балконе и говорила:
— У меня есть холодильник. “Зима” называется.
Когда мы купили стиральную машину, она скептически заметила:
— Что? Этот пропеллер стирает лучше, чем доска?
В начале войны она и моя мама прочитали книгу про бравого солдата Швейка, и Бабуся восторгалась ею. А я запомнил, как она нахваливала рассказы Зощенко, книг которого в пору моего детства я не встречал. Особенно ей запомнился рассказ, где герой испугался, что у него не хватит денег, и заорал: “Ложь в зад!», когда в ресторане подруга “цапнула” с вазы очередное пирожное.
Бабуся не понимала Маяковского и потому не любила его, но, прочитав воспоминания Л.Кассиля о поэте, влюбилась в его личность и даже терпеливо выслушала записанную на пластинку поэму “Облако в штанах”. А прочитав книгу о Миклухо-Маклае, сказала: “Вот человек был!”
Очень хвалила фильм “Веселые ребята”. Я был совсем мал, когда видел этот фильм в летнем кинотеатре, и запомнил только, как тыкают вилкой в поросенка на блюде, а он вскакивает и убегает. А в первый выезд в Ашмарино сходили с Бабусей в клуб, и я посмотрел этот фильм уже более взрослым, одиннадцатилетним. Меня фильм разочаровал. Другая картина в этом клубе — “Волга-Волга” — показалась намного интереснее. «Орлова, Орлова играет роль свою!» – напевала Бабуся звуковые титры.
Любила Бабуся анекдоты. Особенно ей нравился один, из которого я запомнил только слова попугая: “Сам д-рак! Уупьем уодку!”
А в другом про мужика, который жене сообщил, что ноги не грязные, а загорелые, а когда закончил давить виноград, его ноги стали белыми.
Или переиначенная классика из ее уст:
“Что ты ржешь, мой конь ретивый, что ты вшей мне подпустил”
Любила смешные присказки:
“Мальчик, засунь в жопу пальчик, пробежи квартальчик, вынь, оближи и мне покажи”.
“Поехал, засвистал, полны сани надристал”.
Или присловья: “Из кулька в рогожку», “Лицо — с похмелья не обдрищешь”, “К едрени фени”. Квартиру шутя называла фатерой.
Немного выпив, Бабуся любила попеть, заглядывая в сборник песен. Когда дошла до строк: “Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет”, то сначала хлопнула по спине меня, потом на себя указала. Про свой голос говорила, что у нее козельтон.
Однажды на Рождество Бабуся пела «Христе, Боже наш!», приплясывая и помахивая поднятыми вверх руками, только кастаньет не хватало. Прямо от входной двери, придя к Другу, как она называла подругу, пошла плясать, одетая в пальто, обмотанном шалью, в валенках, и в очках. А ей тогда было за шестьдесят.
Когда она переехала в другую квартиру в том же доме, соседками у нее оказались две женщины, одна помоложе, другая очень старая.
Той, что помоложе, сделали операцию. Она похвасталась выуженными из почек камнями.
— У вас там целый каменный карьер, — заметила Бабуся к горделивому удовлетворению соседки, не уловившей иронии.
Другая соседка, высокая старуха, однажды, когда я пришел, заявила, что Бабуся за ней подглядывает, когда та моется. Бабуся только материлась, слушая этот бред.
Когда была помоложе удивилась закройщице в ателье. У той что-то не ладилось, и она нашлась:
— У вас тут спина!
На что Бабуся изумленно ответила:
— Так у всех там спина!
Моя мама, всегда обращавшаяся к своей тетке на вы, нередко шила для нее, тем более, что фигуры у них были схожие, а примеривать Бабуся не любила. Когда она гостила у нас в Ленинградской области, моя мама сшила ей смертное платье. Материала не хватило, поэтому рукава, когда “заказчица” поднимала руки, становились короче.
— Ничего страшного, я ж не буду там шевелиться.
Любила Бабуся рассказывать смешные случаи из жизни, обычно прибавляя к воспоминаниям выражения: “Как сейчас помню” или “Никогда не забуду”.
— Закадычная моя подружка была СОха. Так мы звали Софью. С ней мы везде вместе ходили, лазали по заборам. Например, на забор около кузницы, там так удобно можно было пристроиться вместо туалета (это и твоя баба там часто делала)… Ну вот, когда установилась Соввласть, в школах запретили Закон Божий преподавать. Нам поп предложил: “Дети, кто желает изучать Закон Божий, приходите в церковь”. Немало (характерное для нее слово)! Никто не пошел. Мы раньше еще завидовали еврейке, она у нас в классе училась. Как Закон Божий, ее из класса поп выпроваживал, а я в это время уже узел на фартуке завязывала и держалась пальцем за сучок на парте, чтобы поп не спросил, а он как назло, каждый раз меня спрашивал. Я же никогда не знала урока. Он меня заставлял: “Ну-ка ставь себе кол в журнал”… Мы с Софьей решили записаться в сестры — мыть полы в церкви. Спроси, зачем, мы и сами не знали. Ну, мы, конечно, вооружились вениками и ножами, чтобы грязь соскабливать. А в алтарь никого из женщин не пускали. Нас же, как маленьких, я училась тогда в третьем классе, послали. А мы вместо того, чтобы убираться, пошли шариться по всем шкафчикам — искать чашу с вином. Так и не нашли, а натолкнулись на венцы и кадило. Ну, конечно, водрузили себе венцы на головы, стали перед престолом, я начала размахивать кадилом, и запели: “Господи помилуй”. А в это время псаломщик входит. Как увидел нас, да матом. Ну, думаем, в храме божьем и матькается. Мы испугались да бежать из алтаря с кадилом в руках, а когда выбежали, нас тут и встретили старушки, которые нас направили работать, да давай крестить. Нас смех до того разобрал, что заржали на всю церковь, а одна все крестит и говорит так спокойно: “Бог с вами, идите на хоры, там уберитесь”… Ну, мы туда, а там стояли пюпитры, куда певчие кладут ноты. Мы стали перед двумя пюпитрами и давай уже вениками размахивать и ножами, которые псаломщик выбросил вслед за нами, так как мы их положили на престол и с перепугу забыли. С хоров нас благочинно выпроводили, вот и весь наш культпоход в церковь… Поп, который нас учил, по соседству жил. И вот его матушка позвала нас с твоей бабой чернику отбирать, предупредила, чтобы поменьше жрали. Ну, где тут утерпишь, отбираем, да едим. И даже не подумали, что у каждой рот весь черный. Попадья подходит и говорит, что мы все-таки едим, а мы — дуры две: “Нет, не едим”. А посмотрели друг на друга — ой, ужас, не только зубы, а и рты черные. Ну, попадья, что может с нас взять, поругала да и выпроводила. А нам того и надо было. Мы ведь с твоей Бабой так. В селе, где она работала, нанялись сено грести, а сами думаем, хоть бы дождь пошел. И, правда, только переправились через Томь, стал дождь накрапывать, вот и поработали. Вернулись домой.
Бабуся была озорной, любила декламировать: “На горе стоит монах и шарится в штанах. Монашка, монашка, показать тебе барашка”. Понятно, что не из интереса к религии она записалась сестрой в церковь, тем более, что позже в Томске орала: “Долой попов и раввинов”. Поп и раввин вдвоем погнались за ней, но молодежь проворнее.
Конечно, меня заинтересовала судьба Софьи. В молодости она одно время работала нянькой у Бабуси, а потом последняя уехала из Томска в Новокузнецк и больше о подруге не слышала. Казалось, что мы никогда не узнаем о ее судьбе, но мир тесен и непредсказуем. Однажды — мне было лет четырнадцать — я ехал с мамой в трамвае по улице Школьной в Новокузнецке. Неожиданно какая-то пожилая женщина обратилась к маме: “Вы не дочь Факиры Матвеевны?”. Оказалось, что эта женщина училась с Бабусей в одном классе и помнила ее сестру. Встречалась с ними и позже, когда все они стали взрослыми. Мы зашли к бабусиной ровеснице в квартиру, что оказалось недалеко. От этой женщины и узнали адрес Софьи.
Бабуся списалась с Софьей, и вот я с нетерпением ждал приезда этой женщины. В школьном дворе убирали листья. Пошел снег, я заспешил домой, зная, что там будет Софья. Остановилась она у нас. Родители внука Димы дали Бабусе возможность отлучиться в этот вечер, и она пришла встретиться с подругой.
Долгие разговоры подруг в смежной комнате вызвали у меня сострадание к судьбе этой женщины, муж которой был расстрелян, а она много лет отсидела в лагерях.
В юности все они весело прощались с прежней идеологией, но эпоха разделила людей на сидящих и охраняющих. Волею судьбы мои бабушки оказались в числе последних. Бабушка знала не понаслышке мир зоны и не любила блатных песен. Но ей хватало ума и чувства справедливости видеть, что там сидят и невиновные. Не раз с возмущением вспоминала, что когда умер Сталин, одна ее коллега громко плакала, а после развенчания культа она же заявила, что всегда знала, что Сталин плохой.
Гостила Софья у нас неделю. Бабуся приходила не каждый день. В день отъезда она пришла, подруги выпили на дорогу, а Софья пила очень сильно. Бабуся поспешила к внуку. Мало того, что она взвалила заботы по приему своей гостьи на племянницу и сестру, но и Софья обиделась, хотя и деликатно высказалась об этом. Обе ведь понимали: вряд ли еще когда увидятся.
И вот день отъезда. Поезд отходит ночью. Билет Софье купила моя мама. В прихожей Софья стала обуваться, упала. Сидя на полу, расхохоталась. Еле оделась и пошла на остановку. Мама помогла усадить бабусину подругу в автобус, а сама поехала на дежурство. Бабушка проводила Софью до поезда и вернулась домой. Прямо с порога заявила мне: “Мария — свинья!”.
Впрочем, так же Бабуся поступала и позже. Она не пошла проводить в последний путь тетю Фису, с которой была знакома лет тридцать. Тоже поводом был внук, тогда уже подросток. Так же не поехала она с нами, когда мы повезли бабушку умирать. Приехала к нам уже после ее смерти. Бабушка волновалась, что будет, когда закончится отпуск дочери, может поэтому уложилась со смертью точно к его окончанию. Если бы сестра была рядом, может пожила бы подольше. Приехавшая Бабуся постояла у могилы сестры. Маленькая старушка, когда-то девушка-красавица.
Всю жизнь сестры проработали машинистками. Бабуся любила вспоминать о начале своей трудовой деятельности:
— Когда я окончила школу машинописи, мы с одной девкой пошли устраиваться на практику, а куда идти, как не в милицию. Мы пришли в дежурку, народу было много на прием к начальнику. Сидим, ждем тихо. И мне нужно было что-то сказать своей приятельнице Морьке. Так ее звали. Я возьми да и дерни ее за косу, чтобы она обратила внимание на меня, а она, скотинка, в это время пёрнула, да так здорово, что многие услышали, что кто-то из нас. Мы приросли к скамейке, а бабы: “Вот так девочки, нечего сказать”. В это время дежурный говорит: “К порядку, граждане!” Да разве уймешь толпу. Мы под этот шум вскочили и убежали, забыв о начальнике, и после такого конфуза далеко обходили это отделение. Затем меня устроили в райком партии и не как практикантку, а как настоящую машинистку. Ну я рада, все-таки оклад семь рублей в месяц. Не знаю уж, сколько я проработала времени, меня попросили напечатать удостоверение женбабе, как раньше называли женщин, работающих среди женщин. Ну, я и наколбасила. Написала удостоверение. Сначала: “Предъявитель такая-то и т.д.”, а после всего: “…с продрисью и приложением печати удостоверяется”. Так ведь секретарь подписал, поставил печать и вручил этой женщине. Вот она и стала читать, да как захохочет. Она была здоровая, голос громкий. И говорит: “Здесь даже печать не надо ставить, и так хорошо удостоверено”. Ну, было смеху. Где я сидела, работало еще много сотрудников, не как теперь — отдельные кабинеты. А мне-то не до смеха было. Если бы это теперь, я бы тоже смеялась. Потом часто это вспоминалось…
Бабуся иногда говорила:
— Сейчас коммунистов нет, есть члены партии. И комсомол теперь не тот, что прежде. Вот раньше! А как мы были дружны!
Впрочем, люди всегда вспоминают “добрые старые времена”. В школьные годы я читал книгу Салтыкова-Щедрина, героиня которой заявила:
— Раньше огурцы лучше солили, чем сейчас!
В тот же день слово в слово ту же фразу об огурцах услышал от Бабуси.
И нравственность в “добрые старые времена” была выше. Листая Большую советскую энциклопедию, Бабуся возмутилась:
— До чего дошли. Художник голую жопу нарисовал.
Я показал подпись под репродукцией, из которой было ясно, что художник жил несколько веков назад.
Слова Бабуси о прежних и нынешних комсомольцах мне были непонятны. Ведь у власти стояли ее ровесники. Почему же такие хорошие комсомольцы стали партийными карьеристами, власть которых она так ругала, в том числе и в своих письмах:
“У нас за мясом бабы занимают очередь с пяти утра и раньше. Всю зиму с мясом было плохо. Теперь в городе даже колбаса редко бывает, а мяса вообще не слышно. Наверное, Хрущев № 2 все раздарил при своих гастролях”.
И в другом письме:
“Мясо у нас появилось, упаковка хорошая, продавец говорит, что это французские волы. Во как! А в бочках молоко стало по 24 копейки. Какое-то белковое. Фиса брала. Говорит: “То говно было, а теперь еще говнее”. В общем, синтетика, зато хвастовства много. Жаль детей, они не едят ничего натурального… К празднику мясо кое-где давали, не больше, как на пять рублей, масла в руки по двести грамм, ну а об остальном и говорить нечего. Между прочим, продавали черную икру, но ведь ей и цена-то баснословная — сорок рублей килограмм. Ужас. Такой цены ей никогда не было”.
Когда Бабуся работала в райкоме партии, то состояла в комсомольской ячейке вместе с Георгием Марковым. Говорила ему, что в своем полушубке он похож на прасола (так называли оптовых скупщиков в деревне мяса и рыбы для перепродажи). Он же шутил: “Издали ты красивая, а вблизи на Игреньку смахиваешь”. Игренькой звали лошадь. Бабуся действительно была красива в молодости. Когда в старости ее встретила давняя знакомая и спросила: “Мария, куда делась твоя красота”, она лаконично ответила: “В жопу”.
Георгий Марков возглавлял Союз писателей СССР, и Бабуся называла его карьеристом. И вот как-то ей написал некий Ковалев, партийный журналист на пенсии. Жил Ковалев в курортном городе, писал воспоминания, главным образом о Маркове. Мечтал создать в Сибири музей этого писателя. Попросил у Бабуси фотографии для пересъемки и сам прислал ей групповые снимки, на одном из которых в числе прочих были Гоша Марков и Бабуся, а на другом — первый муж Бабуси Митя Титов. У бывшего комсомольца Ковалева, наверное, уже был склероз. На обороте одной из фотографий Бабуся зачеркнула все написанные Ковалевым фамилии и написала: “Это он все напёр”.
Потом Ковалев собрался в Сибирь и решил заехать в гости. Бабуся не захотела встречи с комсомольским другом:
— На хер он мне сдался. Напишу ему, что уезжаю с внуком.
По наущению Ковалева она написала письмо Георгию Маркову. Последний прислал ей книгу со своим автографом: “Марии Матвеевне Титовой (Казанцевой) с душевными воспоминаниями о нашей комсомольской юности, о нашей родной Сибири, с пожеланием счастья от автора. Г. Марков. 27.ХII.76 С новым годом!”
Георгий Марков был инициатором травли Пастернака, о чем я тогда не знал, как не знал и Пастернака. Марков был не только чиновником от литературы, книги его пользовались большим спросом, снимались фильмы по ним. Я когда-то попытался начать читать его книгу, но на первой же странице меня оттолкнули авторские слова о том, как трогательно видеть в избе портрет члена Политбюро.
О смерти Бабуси я написал в Союз писателей Г.Маркову. Поскольку фамилии у нас с ней разные, уточнил в скобках, что она сестра моей бабушки. Я не был уверен, что он ее помнил, хотя у писателя память должна быть хорошей. Телеграфное по краткости письмо не требовало, разумеется, ответа, тем удивительнее было получить ответ за подписью какой-то чиновницы писательского союза. Автор письма ехидно спрашивала, какое отношение имеет сестра моей бабушки к Союзу писателей. Но ведь адресату судить: важна ему эта информация или нет, а я написал Георгию Мокеевичу ЛИЧНО…
Любой человек проживает как бы несколько жизней. То он ребенок, и у него одно окружение людей, то он взрослый, вокруг него дети или внуки. И круг знакомых другой.
Когда смотришь на фотографию молодой Бабуси, то вроде бы и есть знакомые черты, но все-таки это какой-то чужой, незнакомый человек. Как, наверное, ее, старую, не узнали бы ушедшие молодыми оба ее мужа.
Память высвечивает несколько запомнившихся моментов, связанных с Бабусей.
Закончилась праздничная демонстрация на проспекте Металлургов, но пересекающая его улица Кирова еще перегорожена автобусами. Бабуся с маленьким внуком гуляет. Она в своем старом зимнем пальто без воротника, с огромными пуговицами. Моей бабушке мама купила новое зимнее пальто, а Бабуся так и ходила в старом, пока мы не отдали ей пальто, оставшееся после смерти ее сестры. В годы раннего детства я запомнил, что моя бабушка ходила в телогрейке, а ее сестра в воинском бушлате (она имела звание старшины в своем учреждении).
У меня отняли рубль. Обидно. Пришел к Бабусе. Странно, что проходит время, и уже нельзя придти к человеку.
Во время демонстрации околел как собака. Бабуся жила неподалеку, поэтому пришел к ней погреться у батареи на кухне.
Мне лет четырнадцать. Я у нее в квартире на втором этаже. Днем она прилегла в одежде на кровать. Я лег рядом. Приятно душевное тепло родного человека. Странно и страшно, что спустя время тело становится холодным, ничьим, его кладут в могилу, и уже нельзя обратиться к близкому человеку за помощью, с радостью или обидой… Нельзя просто молча посидеть. В тот же день мы сидели с ней на балконе. Светило солнышко. Я подумал о том, что это время уйдет и надо его запомнить.
В 1976 году она гостила у нас с внуком. Я решил показать ей Ленинград. Сначала Технологический институт, в котором когда-то учился. Поднимаемся из глубины метро. На эскалаторе никого, только впереди один мужчина. Бабуся поднялась по движущимся ступенькам и стала впритык к нему. Может, за его спиной ей казалось безопаснее. Когда сходила с эскалатора, то натолкнулась на этого мужчину. Ему же и досталось…
Ее мучила одышка, не могла быстро идти, и от этого ощущение, будто идешь с ребенком, шаг которого меньше твоего. Мы в этот момент подходили к Александро-Невской лавре. В некрополе восемнадцатого века сели на скамейку. Вокруг темно от старых деревьев. Мрачные каменные надгробья. Я подумал: пройдет время, и она уйдет по ту сторону жизни, что и похороненные здесь люди… А через несколько месяцев умерла моя бабушка. За две недели до своего дня рождения. Я подумал, что, наверное, и Бабуся также уйдет…
1980 год. Вечерняя темнота неуютного Ленинграда. Я знаю, что Бабуся сильно болеет и переживаю, что скоро ее не станет.
Потом письмо ее сына о кончине матери. Он написал, что незадолго до смерти, сидя в кухне, она вдруг произнесла сыну:
— Встречай, твоя сестра приехала, — имея в виду мою маму, которая жила рядом со мной вдали от Сибири и Бабуси.
Я оказался прав. Бабуся тоже умерла за две недели до своего дня рождения. Только бабушка прожила неполных 71 год, а Бабуся 73.
Через двадцать лет после смерти Бабуси я напечатал негативы, доставшиеся от умершего дяди Юры, и смог увидеть последние дни жизни и похороны его матери. В свои семьдесят три года Бабуся выглядела на все девяносто. Но если на некоторых фотографиях она совсем дряхлая, то на других — от болезни резко состарившаяся, но всё та же. То с папиросой, то с закрытыми по-прежнему глазами,то с открытыми глазами и иронично-сердитым взглядом. Объектив дяди Юры ухватил характерные черты матери, спеша запечатлеть последние мгновения ее существования.
