Г Л А В А С Е Д Ь М А Я
— Да, это конец, брат. Поздравляю.
БРАТ:
Ну, так уж прямо и конец!
Ты, главное, не боись! Забыла, с какой стороны подлетаем-то?..
А чего это ты так долго на Луне проваландалась?
Я в сорок три экскурсии успел, а ты, что,
как малахольная, так всё время в лунянке у Сирано и просидела?
МАЛАХОЛЬНАЯ:
Да, брат, так и просидела.
БРАТ:
Ну, ты, мать, дошла уже!
МАТЬ:
Нет, забыла, мы же с ним ещё к Роксане заходили.
Ладно, пойду на стоянку.
БРАТ:
Чего?
МАТЬ:
Ну, так вешаться, Фаргипэ же потом житья не даст.
А ты куда теперь?
БРАТ:
У меня ещё есть минут двенадцать, поговорить хочу.
МАТЬ:
С кем?
БРАТ:
С этими вон…
МАТЬ:
Ну, давай, общайся, а мне уже хуже не будет.
Пока, брат-пират, до встречи на Солнце!
БРАТ-ПИРАТ:
Ага, пока!.. Слышали?! То-то! «До встре-е-чи»! Это ж только один я понимаю, какая это будет встречка!..
К Роксанке она заходила, да ещё с Сирым вместе, врать-то! Это ж всякий лунёнок знает, что она ему опосля его смерти приказала и носа к ней не совать! То есть, извиняюсь, конечно, — глаз не казать. Он и двинул туда, на Луну, тем более, что перед смертью в самом деле всё ею бредил. Ну, и попёр. А потому, как ни один евойный способ самодоставки на Луну так и не сработал, пришлось ему пешедралом, то есть мозгом. Шешнадцать лет, четырнадцать месяцев и сорок семь дней добирался. Во какую волю иметь надо, чтоб от девки так далеко убёгнуть!
И что ты думаешь?! Только он прибыл и мало-мало обустроился, — ну, там, лунянку вырыл, селена всякого разного на первое время заготовил и прочее, — так звонют ему из лунального комитета и требовают освободить эти дециметры, которые он самовольно занял, дескать, эта лунь уже продана и является частной собственностью, кого бы ты думал?! Ну, правильно, отгадал!
Так мало ей этого! Только, он, значит, с грехом пополам, перебрался на другую, обратную сторону, и опять, снова-здорова, начал в лунь закапываться, — сама заявилась вместе с кельей своей монастырской. Чего было – не описать. Да и не надо. Только, как он молчал своим и без того обезображенным лицом, этого, я вам скажу, ещё поискать в трагических-то масках!.. С тех пор, пишут, они ни единого разу не встретились.
А эта – «к Роксанке заходили», ну, совесть есть, нет?..
Эх, до чего ж я не люблю вот этот момент, эти последние минуты перед посадкой. Присесть, что ли, или помориться по сталинке? Мне-то ведь можно: я ж из поморов, да и мало жил совсем при Сталине-то.
Между прочим, «старинки»-то я изобрёл. Это уж потом, когда наши местные инки поменялись на ихние приезжие янки, их прозвали «стоянки», а вначальное-то слово было моё! Старинки! Красиво.
И меня звали они тогда тоже красиво: Ихтиандром. Всем ихним теантром! Мало, что простой рабочий сцены.
Это ж я тогда изловчился и донырнул до закрытого открытия Театра «На затопленной лесопилке». И посмотрел у них «Лес»! Витька Ламеров испужался, а я нет. Поэтому он, кстати, и нёс Мастеру-Наставнику чушь всякую.
А я с тех самых пор в гору и попёр. Как режиссёр. Ну-дак, почти четыре часа смотреть и не дышать, — это вам как, не повод для ухода из монтировщиков в режиссуру?!
И само собой, наступает сбой, когда думаешь, что идёшь в бой, а оказывается, — это пришли за тобой. Мне годков пять-шесть было, а уже разбирался. И во всём и в остальном. Не говоря уж про другой разный возраст.
Мой адрес рождения знаете, какой был? Прошу:
Ульяновская область, Ленинский район, посёлок Ильича, роддом им. Крупской.
В школу бегал с улицы Свердлова на улицу Красина.
Мужчиной стал на углу Клары Цеткин и Розы Люксембург.
Лечился на бульваре матроса Железняка.
Закон преступил в переулке Фёдора Раскольникова.
Судили на набережной Степана Разина.
Сидел в тупике Емельяна Пугачёва.
Застрелили меня сначала при побеге под Сталинобадом.
Потом забили до смерти при захвате около Дзержинска.
И уж в третий раз сбросили с моста при облаве на Метрополитене им. В.И.Ленина.
А вот похоронить меня так, как задумывалось после каждой моей смерти, никак не удавалось, — ни одного кладбища с подходящим для них именем, ни в одном городе, ни в одной деревушке, не говоря уже про столицы!
Так от злости в первый раз пожгли они труп мой, во второй — утопили, а дальше уж экспериментировали всяко-разно, не буду тут вам описывать, моих смертей-то не пересчитать!
После всего этого нашёл я однажды на территории нашей Родины один городок маленький, где почти все улицы названы именами настоящих великих писателей. Скажете, сочиняю? Нет, правда, есть такой Я там жил как раз пред этим Стартом.
А смерть… ну, что – смерть… Смерть – это тень, которую жизнь отбрасывает на…
Ты чего вернулась, мать, забыла что?
ГОЛОС МАТЕРИ:
Да нет, просто всё уже, повесилась.
ИХТИАНДР:
А-а, Ну, и что скажешь?
ГОЛОС МАТЕРИ:
Я тебе вот что скажу:
Смерть в ту нашу Жизнь приходила к каждому из нас
чуть ли не по двадцать раз на дню,
а мы жили, смотрели на неё и не видели.
Вот ей и надоело ждать.
Оскорбилась она и ушла с наших глаз прочь.
Навсегда.
ИХИАНДР:
И поэтому никто её никогда и не видит?
ГОЛОС МАТЕРИ:
Вот-вот.
Надо было жить с Ней бок о бок и не выделываться, как макаки.
Тогда и она относилась бы, как задумывалось, по-божески…
ИХТИАНДР:
Я – сова. Я же днём совсем слепой. А ночью меня от темноты укачивает, как акулу в компоте. И, конечно, больше всего мне жаль, что всё это я не говорю вслух, а думаю про себя. А может быть, это просто фон такой сильный. Вон записи Кюри — до сих пор ещё радиоактивны…
Ведь моя фамилия почему Мылов? Потому, что всех, кто из Мыловки, так после испытания записали.
А отец-то мой был Смылов, и родился он в той самой Смыловке, за три дня до аварии.
Но ведь у деда у моего фамилия была Смыслов, — это мне мать при рождении шёпотом, на ушко сказала. Значит, он-то родился в Смысловке!
Вот так и живём: со смысла на мыло. А всего-то ничего – одну буковку два раза потеряли: первый — на испытании, второй — при аварии.
Сын мой, говорят, отзывается на кликуху «Мыло».
А внук — просто на «Ы»…
И какая тут будет «трансляция словом нравственного посыла», Виктор, не выговорю, как вас по батюшке? А никакая.
У меня уже уши вянут, я не выдерживаю и говорю ему: «Давай беседовать без мата». А он спрашивает: «А что это такое – мат?..»
И тогда я попросил у него автограф!
А он мне его дал!
Он нацарапал на стекле моего очка очень изящный рисунок своей «пипирки». И сказал, что это всё, что он знает и помнит. Не о чём-то, а – вообще.
И теперь, когда я иду на приём в какую-нибудь Приёмную, я надеваю эти роскошные защитные очки, смотрю на мир сквозь лёгкую дымку его «пипирки», нацарапанной в правом верхнем углу моего очка, и вспоминаю лукавый зрачок дедушки Паерши… или Тимерши…
Всё-таки отлично вчера поработала моя администрация!
Утром, очень–очень рано, я попросил у себя политического убежища, а уже перед самым началом завтрака мне резко стало очень и очень плохо! В обед я только попробовал начать слагать с себя полномочия и излагать из себя ситуацию, как тут же, ближе к вечеру, я уже фундаментально сидел и читал особую статью, по которой сидел!
А потом мне позвонили и доходчиво объяснили, что конфронтация – это такая особая форма сотрудничества.
И у меня совсем чердак снесло.
Что-то чем ближе подлетаем, тем медленнее летим.
А где, кстати, все-то? Я что, один причаливать буду? Эй, Фаргипэ!
ФАРГИПЭ:
За отказ от самоповешения…
ИХТИАНДР:
Да я сейчас, по-быстрому… чего ты гонишь?
Поговорить с людьми нельзя…
ФАРГИПЭ:
За отказ от самоповешения к вам, Ихтиандр Никандрович, во время посадки будет применён «бздынь».
ИХТИАНДР:
А это не очень больно?
ФАРГИПЭ:
Заткнитесь и сосредоточьтесь на принимании применения «бздыня». С ним шутки плохи, может и не повезти.
ИХТИАНДР:
И чего тогда?
ФАРГИПЭ:
Тогда кирдык. А я с вами прощаюсь навсегда. Руководство уже достаточно поводило руками и неожиданно для самих себя стало экскурсоводством. Вот с ним теперь и общайтесь, после «бздыня». Кстати, он только что случился.
ИХТИАНДР:
Я не заметил.
ФАРГИПЭ:
А кто когда его замечал, «бздынь»-то?..
Г Л А В А В О С Ь М А Я
ИХТИАНДР:
Тихо чего-то. И темно. Эй, Фаргипэ!.. Или кто там, — экскурсоводы! Ку-ку! То есть, блин, — ау!.. Товарищи, это Солнце? Я правильно вышел, на той остановке?.. Ма-ма!..
ЭКСКУРСОВОД:
Да правильно ты вышел, чего ты орёшь-то так громко. Понаедут тут… Вы, что не видите, что я с людьми работал? Это же группа. Мне отдохнуть надо? Ждите, закончу отдыхать, тогда вами займусь.
ИХТИАНДР:
А чего это вы с нами так обращаетесь, товарищ экскурсовод?
Мы, значит, что, не люди для вас?
ЭКСКУРСОВОД:
Люди?.. Да вас, как людей, не стало сразу после Старта.
ИХТИАНДР:
То есть, как это?
ЭКСКУРСОВОД:
Ох, люди-люди… Знаете, кстати, сколько у нас с этими людьми мороки?! Да не приведи, по-вашему! Когда Он придумал этот Круговорот Людей в Космосе, мы-то легкомысленно посмеялись, дескать, чудит опять старый, а оно вон как вышло…
ИХТИАНДР:
Извините, а тогда вопрос? Ну, — это же экскурсия!
ЭКСКУРСОВОД:
Да пожалуйста.
ИХТИАНДР:
А что это, вы упомянули, за «Круговорот Людей в Космосе?»
ЭКСКУРСОВОД:
Космoсе, ударение на последнем слоге.
ИХТИАНДР:
Разве?
ЭКСКУРСОВОД:
Ну, естественно.
ИХТИАНДР:
С чего это – естественно?!
ЭКСКУРСОВОД:
Ни с чего. Слово французское и ударение французское, — в конце.
ИХТИАНДР:
Космос — французское?!
ЭКСКУРСОВОД:
Мужчина, здесь не спорят. Вы не забывайте, что вас нет.
ИХТИАНДР:
Н-да. Ладно, хрен с ним, с ударением. Что за круговорот-то, людей в Ко… в Космoсе?
ЭКСКУРСОВОД:
Как я понимаю… А я, заметьте, понимаю не так уж и мало… Так вот, мне кажется, что людей завели на Земле далеко не сразу, а только когда стало очевидно, что Солнце потихоньку стало тухнуть…
ИХТИАНДР:
Тухнуть?!
ЭКСКУРСОВОД:
Ну, не в смысле протухать, что вы, ей Богу! Гаснуть.
ИХТИАНДР:
Ну-ну-ну!
ЭКСКУРСОВОД:
Вот вам и «ну-ну-ну»! Говорят, сначала это Его вообще мало волновало, а когда уже со всех сторон к Нему стали приставать… Нет, правда, все ж боялись страшно! Никто ни фига не понимал, чего Он творит, все только изумлялись, восторгались и прочее, а на самом-то деле у всех поджилки тряслись!..
ИХТИАНДР:
Это вы про «Большой Взрыв»?
ЭКСКУРСОВОД:
Да какой «большой взрыв»! Вы ещё эту свою дурь про «суперструны» вспомните!
ИХТИАНДР:
Извиняюсь, больше не буду.
ЭКСКУРСОВОД:
Да ничего, это вы меня извините. Ну, короче, Он, наконец, смилостивился над всеми нами и…
чего-то там, с чем-то там, через что-то там, куда-то там и во что-то там!..
И появились люди.
Сначала с ними интересно было. Даже весело. А потом они всем надоели, все с ними заскучали, даже забыли про них и занялись совсем другими делами и в абсолютно другом месте. И ведь не сразу до всех и дошло-то, что с момента их появления, Солнце перестало тух…, то есть, гаснуть!
Вот это был восторг, когда все врубились, что Солнцу уже ничего не грозит, что раньше оно не то, чтобы зазря светило, но как-то, всё-таки, безответно. Ну, в самом деле, какой ответ мог быть от фауны, и тем более от флоры? И те, и другие исчезли бы вместе с Солнцем, и вся недолгa. И какой тогда вообще смысл? Никакого. Что не согласуется с тем, что в деяниях Его, уж чего-чего, а смысла-то завсегда навалом!
И вот тут-то и проявился Его высший смысл: люди, живя под Солнцем, стали выделять из себя творческую энергию, а эта их творческая энергия потекла к Солнцу обратно, а потом, сгорев, значит, внутри Солнца, эта их энергия, в виде солнечных лучей… Перпетум, так сказать, мобиле!
ИХТИАНДР:
Так, выходит, это вот всё: ну, взрывы, пятна и прочая солнечная нестабильность…
ЭКСКУРСОВОД:
Абсолютно справедливо! Всё тут у нас зависит от количества и качества выделяемой людьми творческой энергии, а в целом, конечно, связано с состоянием всего Творчества, как такового, на Земле! Я же вам про то и говорю, какая нам с этими людьми морока!
ИХТИАНДР:
Значит, меня сейчас уже нет? Я сейчас стану типа – батарейка, что ли?
ЭКСКУРСОВОД:
Ну, можно и так сказать. Только сначала — вот эта моя пояснительная экскурсия, а потом – «чик» и «фьють»!
ИХТИАНДР:
Ага, а потом, значит, вместе с солнечным светом потопаю обратно на Землю?
И там — опять всё с начала…
ЭКСКУРСОВОД:
Вы сами спросили о Круговороте.
ИХТИАНДР:
Да, да, конечно. А исчезли мы, значится, прямо после Старта?
ЭКСКУРСОВОД:
Практически одновременно с ним.
ИХТИАНДР:
А что же тогда это было? Ну, то, что там с нами происходило, во время Полёта?
ЭКСКУРСОВОД:
Да это так, бредятина всякая, это какие-то побочные явления, в них ещё не разбирались пока, всё некогда, да и по большому счёту, – некому, нас здорово подсократили недавно. И вообще проблем сейчас невпроворот.
Сам-то куда-то делся, причём теперь-то это установлено совершенно точно, что Его тут, ну, в смысле — в Космосе, нет. Был – это да, это абсолютно достоверно, а сейчас нет.
Его нет, а люди остались.
Раньше-то хоть одни люди ничего не понимали, а теперь и мы. Стыдоба, да и только, перед всем белым светом.
ИХТИАНДР:
Ну, ладно… Сейчас чего, в батарейку?
ЭКСКУРСОВОД:
Да, наверное, если вопросов больше нет. Хотя, формально я, конечно, должен вам сделать одно предложение, но поскольку за всю историю ещё никто на него не соглашался,то я обычно и не спрашиваю.
ИХТИАНДР:
Знаешь, как это у нас, на Земле, называется? Неполным служебным! Давай своё предложение.
ЭКСКУРСОВОД:
Вы, конечно, не Фауст, да и я не…, так сказать, но мы могли бы договориться.
ИХТИАНДР:
Уже договорились.
ЭКСКУРСОВОД:
И вам всё сохранят.
ИХТИАНДР:
Само-собой. Делать-то что?
ЭКСКУРСОВОД:
Есть у нас спецуслуга: доп. экскурсия…
ИХТИАНДР:
И в чём её «доп.»? И «спец»?
ЭКСКУРСОВОД:
В том, что может наступить конец, так сказать. Эта спец-доп-экскурсия есть нечто вроде чёрной дыры, по-вашему. Не совсем так, но, похоже. И если не повезёт, то уже никаких лучиков обратно на Землю не будет, и ваша персональная «перпетум мобиле» остановится. Ну, так как вы?
ИХТИАНДР:
А у вас тут не принято чего-нибудь исполнять? Не практикуется?
ЭКСКУРСОВОД:
В каком смысле?
ИХТИАНДР:
Ну, что-нибудь, спеть-сплясать… перед этим вашим «доп-спецом».
ЭКСКУРСОВОД:
Например.
ИХТИАНДР:
Ну, например, «Солнечный круг, небо вокруг…»
А?
ЭКСКУРСОВОД:
Я не знаю… Вообще-то, по инструкции – нет, но если вы согласны после этого вашего исполнения на «доп-спец», я готов рискнуть.
ИХТИАНДР:
Ну, и ладушки! А-то вдруг действительно загнусь, и даже лучика от жизни моей не останется, так хоть ты, брат, вспомнишь, когда-никогда, как я перед этим свой «доп-спец» исполнял!
«МЫ НЕ ПОШЛИ – 6»
Солнечный круг, небо вокруг — Это рисунок мальчишки
Нарисовал он на листке И подписал в уголке:
«Пусть всегда будет Солнце! Пуст всегда будет небо!
Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду я!»
Слышишь солдат, видишь солдат; Люди пугаются взрывов!
Солнце навек, счастье навек, — Так повелел человек:
«Пусть всегда будет Солнце! Пуст всегда будет небо!
Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду…»
ИХТИАНДР:
Да, что-то не исполняется. Ну, что ж… Веди меня, Экскурсовод! Веди, куда там надо!
Г Л А В А 8?
Здравствуйте, миленькие, здравствуйте! Чего испужались, аль не признали? Только не говорите: «Здравствуйте, бабушка Яга!» — это не я; не она я; я – не она.
На метлу эту тоже внимания много не обращайте: не всякая Баба Яга — с метлой, и не всякая баба с метлой – Яга.
Вот и на кринолин мой не дивитесь, — мне так в тронной зале сподручнее убираться.
Так кто ж это из вас удумал Ихтиандра-то на «спец-доп» направить? Бессовестные вы, вот что! Парню и так с его жабрами не просто в этом Полёте было! Посиди-ка всю дорогу в майонезной баночке!..
Вы кстати, анализы-то свои поставьте вон туда, за бугорок, чего в руках мнёте, потом сестричка заберёт. Когда результаты? Так никогда. Их же у вас не для того берут, а для этого.
Ну, чего сразу насупились? Вы же, миленькие, на Солнце прибыли, тут у нас так положено. Проходите в горницу.
Я сейчас с этим старичком разберусь, наконец, да и к вам взойду. Ступайте.
СТАРИЧОК:
Ну, спасибо тебе, Родионовна, на «добром» слове!
РОДИОНОВНА:
Не паясничай, давай, а скажи-ка лучше, сколько мне за тобой ещё убираться-то, мил человек!
МИЛ ЧЕЛОВЕК:
А я-то при чём?! Ты на меня не греши, Родионовна. Это всё птицы нагадили!
РОДИОНОВНА:
Ясно, что птички, а не слоны! Но они же в тебя целятся, и всё попасть не могут!..
Уж который век торчишь тут, Лёша, пора бы и передислоцироваться. Ладно, стой, пока небо чисто, налетят – я тебя под юбку спрячу, может, не заметят.
ЛЁША:
Ещё чего! Совсем сбрендила, что ль?! Я ведь не Сашунька твой, от страстей под юбку прятать! Сам уйду! Позовёшь ещё, да поздно будет!
РОДИОНОВНА:
Ну-у, распыхтелся, как самовар всамделишный, теперь не скоро и остынет.
А вам чего, миленькие, в горнице не сидится, душно, что ли, али зябко, — у нас ведь кому как, каждый по-разному себя ощущает. Вот у Алексея Максимыча по пять раз на дню температурка скачет, оттого и вредный такой.
Зато у Владим Владимыча постоянно «сто сорок», ни больше, ни меньше. Правда, только на закате, а так, днём, холодненький он.
Вместе-то они редко когда сходятся, ну-дак, куда, таких две дылды! Да и прописала я их на разных улицах.
Володя сам меня попросил: давай, говорит, мать, я уж так и буду на Безъязыкой корчиться.
А Максимыча вон за теми протуберанцами, что у Кудыкиной горы, поселила. Со временем, он и всех своих «дитятков солнца» к себе перетащил, я их «протасиками» кличу. А сам-то, когда в расположении бывает, зовёт меня «Изергиль», но я не обижаюсь.
Это всё Расея-матушка, её следы. У меня ведь тут их больше всех собралось. Пробужаюсь утром и сразу бегу смотреть, живы ли, не сломались — не поникли, мои цветочки-людики-поэтики?
Вы чего так глядите, не узнали старичка-то, что ль? Ну, как же, миленькие, — «Человек – это звучит…»! Ну, слава, Тебе, а то я уж и сама испужалась, что вы и этого не помните!
Хотя, конечно, ерунда всё это, потому как человек – это вообще не звучит. Это же вам не струна какая: аль настроена аль нет, али лопнет али нет. А с другой стороны выходит, что и так может быть, и — по-другому. Право слово, задумаешься.
Вот так же и Сашунечка мой, приложит эдак ручку к височку, да и замрёт. Это с младенчества у него, с того самого часа, когда они с Сергеем Львовичем первый раз глазами встретились. Тот-то до этого момента как-то не вникал, что на внучке абиссинца женился…Я, как сейчас, его лицо вижу! А Сашунечка заглянул в лицо папеньки и тогда-то в первый раз вот так ручку к височку и приставил, как божок пермский деревянный. С тех пор и повелось. Иной раз с год-два так-то просидит, а после, как очнётся, ещё долгонько, будто в сумерках, по дому бродит: то одно зацепит, то об другое споткнётся. Тут за ним и следи в оба! Иначе замаешься синячки выводить, да ссадинки заживлять…
А и до рождения тоже такой резвый был! Надежда Осиповна, бывало, охнет да промолвит: «Что ж ты, Сашенька, у меня в животике такой футбол устраиваешь?» А тому смешно только, да и всё тут! Кричит: «Гол!». Ну и мы все смеёмся, да вопим хором: «Гол! Гол!»… Ой, извиняюсь, конечно, его ж тогда ещё и в заводе не было, футбола этого, но по ощущениям, как Надежда Осиповна говорит, сильно похоже.
Что-то тоже поясницу ломит, к непогоде, видать. Прогнозом-то никто сегодня не интересовался? Эх, ленивые вы, нелюбопытные…
А вот послушайте-ка, ребятки, что я вам расскажу. Мне скоро опять в путь-дорожку собираться надо, так не пиратам же об этом докладывать. Куда собираться? Сейчас и поймёте. Да вы слушайте, а не гомоните попусту.
Как померла я тем летом в Питере, так через сколько-то там годков, одна моя дальняя родственница поселилась в небольшой низинке около пригорка, их так и прозывали: Зинкина Низинка и Егоркина Пригорка. Родственницу ту звали, как и меня – Ариной, но по отчеству не упомню. И был у ней «бзик» такой: всё ей хотелось низинку с пригорком сравнять и на их месте деревеньку завести ладненькую. Девка она была упорная, потому к исходу чётного дня високосного годка и завелась в тех местах деревенька, которую соседи стали именовать по девкиному имени – «Ариной».
Справного мужа Бог ей послал на полжизни. А как помер он, сказала Арина: «Умер мой муж – отвалилось моё правое крылышко», и стала доживать вторую половинку своей жизни. Оглянуться не успела, а уж последняя внучка у ней народилась. Тоже на тот раз долго в уме не искали, да в честь бабушки и нарекли.
Долго ли коротко ли, а тут подошёл и нечётный день невисокосной годины, когда пришло время им захиреть, — и самой бабушке Арине и её деревеньке.
Схоронила их последняя внучка, да перед тем, как самой в путь дорогу пуститься, воткнула в землю палку с дощечкой, и велела соседу, художнику Зеркалову, написать на досточке «Старая Арина». С тем и побежала в чужую сторонку.
Зеркалов этот, конечно, исполнил внучкино повеление, да не в доподлиности: во-первых, будучи известным в той стороне портретистом, он умел писать только заглавные буквы, а, во вторых, краски дороги, так он и сократил буковки до минимума. И получилось у него – «СТ (точка) АРИНА». Точечка, само-собой, облетела, да и народ-то проезжий иногда ведь грамотный мимо скользил. Ну, и повелось по окрестным деревенькам – «Стaрина», да «Старuна», да «Старинa».
Вот одному проезжему барину иноземному до того это словечко понравилось, что он его даже на псевдоним себе забрал. Чуток подправил и с тех самых пор так Скорuной этот Франциск и прозывался. Чего ухмыляетесь, так люди говорят, а я ничего не придумываю, у меня этого и в заводе нет.
А в чужой сторонке внучка Аринушка вскорости наладила своё жильё под названием «Новая Арина», и тоже местному маляру магарыч посулила, да наказала справить вывеску над своим новым поселением. Ну, маляр-то недалёко от того портретиста убёг, и у него всё вышло точь-в-точь, как у Зеркалова: и со шрифтом и с точечками – была «Новая Арина», стала «Новарина». Соседи тут же всех скопом и завеличали: Новарины?, да Новaрины.
Тут вся наша родовa, — на дыбы! Одних мужиков: восемь дедушков — Феорфан, Русылтук, Загиндрей, Чувтырин, Лебенвирш, Шуртылкай, Йорганчус и Барсманжар; отцов, правда, не сильно много, с пяток – Дын, Бун, Рэм, Зул и Чучик-Маленький, кажется; зато дядьёв да племяшей уйма, с полста, не меньше – только у Ванан Бананыча с сорок братьёв, да у Тиморфея Захардыча сыновьёв дюжина. Я уж мамок да тёщ, да свекровок с невестками и не поминаю! Одна Еркатeришна со своими девками, случись что, пол-земли с лица снесёт. Но как ни супротивлялась,как ни дрались мужики вкровь со всеми окрестными, да и бабы не отставали, — ничто не брало. Прилипло. Намертво.
Внучка Аринушка, хоть и тоже сильно сердилась на свою новую фамилию, да к тому времени она уже, по счастью, бабушкой была, и в страну-Францию к дедушке спешила. А дедушке по каким-то там сгубо французским причинам приходилось сильно скрывать свою настоящую французскую фамилию. Он, умница, возьми, да и смени её на бабушкину. Так в стране Франции и появилась фамилия «Новарина»! А то откуда б ей там взяться-то, правда ведь?! Так вы и передайте Валерушке, пусть не мается — есть у него в роду корешки русские, есть! Самые, что ни на есть, настоящие!
Я ведь, как прочла его книжку, ну, ту, что Катя перевела, сразу говорю Микитке: «Смотри-ка! Объявился наш Валерушка Новаринушка! Ставь, давай, быстро его пьесу!» Вы видали-нет, постановку-то Микиткину? Э-э, ребятушки, так дело не пойдёт, чтоб завтра же все посмотрели. А ты, Витька-ламеро, чтоб вперёд всех! Усёк?.. Держи рукопись-то, передашь там Микитке, он у нас, хоть и не шибко ушлый, но найдёт, как её приспособить Ну, вот и хорошо. Значит, мы с вами ещё полетаем!
От Солнца к Солнцу!..
Э П И Л О Г
Время истекло. Полёт закончился удачно: перемещаясь со скоростью света, вы покрыли расстояние между Землёй и Солнцем приблизительно за восемь с половиной минут.
До встречи!
Апрель 2006 года.
Пушкино.
* ПРИЛОЖЕНИЕ
Дословный перевод
стихотворения австрийского писателя и поэта Рудольфа Грейнца «Der „Warjag“»,
На палубу, товарищи, все на палубу!
На последний парад наверх!
Гордый «Варяг» не сдается,
Нам не нужна пощада !
На мачтах пестрые вымпелы кверху,
Звенящие якоря подняты,
В бурной спешке к бою готовы
Блестящие орудия!
Из надежной гавани — в море
За Отечество умереть —
Там подстерегают желтые черти нас
И извергают смерть и разрушения!
Гремит и грохочет, и громыхает, и шипит,
Тут нас поражает на месте;
Стал «Варяг», верный корабль, горящим адом!
Вокруг судорожно дергающиеся тела, страшная смерть,
Кряхтенье, хрипы умирающих и стенания —
Языки пламени развеваются вокруг нашего корабля
Как гривы огненных коней!
Прощайте, товарищи, прощайте, ура!
Вниз в клокочущую пучину!
Кто бы еще вчера подумал,
Что уже сегодня он там внизу уснет!
Ни знак, ни крест не укажет, где мы покоимся
Вдали от Родины —
Однако море вечно будет рокотать о нас,
О «Варяге» и его героях!
