Могила же Дудаева (то есть набедренной повязки из шкуры зверя волк, ибо больше нечего заземлить было) спрятана не в Топи, но высоко в горах. Говорят, надгробием там грубый валун зелёного гранита. Нет ни имени на камне, ни фамилии, но кадмием тянется строчка из «Бородино», стихотворения великого русского поэта Максуда Юлдашевича Лермонтова:
-О Грозный! Я твой навечно боевик…
Мир праху твоему, товарищ генерал-майор Советской Армии…
На этом рассказ Кастанаева кончился.
Неудача! — девочка продолжала плакать.
Настал черёд проявить своё мастерство рассказом «Письмо и кастет» штурману Левченко. Вот он.
ВТОРОЙ РАССКАЗ ШТУРМАНА ЛЕВЧЕНКО «ПИСЬМО И КАСТЕТ»
Он странен, исполнен несбыточных дум
Бывает он весел – ошибкой.
Он к людям на праздник приходит – угрюм.
К гробам их подходит — с улыбкой.
Всеобщий кумир их ему не кумир –
Недаром безумцем зовёт его мир!
В. Бенедиктов «Певец»
Герман Титов, коряво говоря, баловался в своё время в виде хобби поэзией, основательно баловался, но, конечно, в свободное от кружения на центрифугах и долбёжки матчасти время баловался с прицелом на будущее, а друзья-космонавты – Гагарин, Леонов и Комаров – одобрительно смеялись, смеялись не над Титовым, смеялись от его искромётных стихов, то есть куплеты с точки зрения технического человека смотрелись юмористически. Титов очень гордился своим умением завернуть письмо в рифму и считал, что Союз Писателей СССР для него, лица, сделавшего много действительных польз и настоящего добра государству, должен со временем широко и гостеприимно распахнуть свои тяжёлые двери, обитые замшей из кожи графоманов.
Так вот – в одной тёплой, даже горячей компании, в наглухо закрытом для непроверенных людей городе будетлян Звёздном, в гостинице, в двухкомнатном номере люкс с кондиционером сидели Евтушенко, Леонов, Голованов и Титов. Хозяином номера, то есть гостем Звёздного и золотым гвоздём компании был, вне всякого сомнения, признанный даже за рубежами отечества шедеврист Евтушенко. Были в компании и другие товарищи-однопробчане, несколько завлабов и начпусков, люди достойные и не без талантов, физики, как говориться, не без лирики, — любители целокупного знания, то есть альпинисты-гитаристы с репродукциями Брейгеля на стенах своих кабинетов и томиками, машинописными самиздатовскими томиками Хармса и Гессе на книжных полках. Но они, физики-лирики, известны лишь узкому кругу специалистов, их имена нам ни о чём не говорят, поэтому мы их и не упоминаем. Сидели, общались о чём попало – от Кастро до НЛО – закусывали марокканскими лимонами в толстой кожуре, шоколадками фабрики «Рот фронт» и белыми подсоленными сухариками, что принёс очень уважающий такую закусь Герман. Лимонов и родных шоколадок было в избытке, да и сухариков Титов понатащил штук по сорок на брата, но болгарского коньяка, точнее бренди «Сливчев бряг» было несравненно больше: дешёвой скупостью Евтушенко никогда не страдал. И вполне логично и закономерно, что наступил в развитии общения такой момент, грамм эдак после семисот на душу, когда Леонов, человек тоже с бзиком, но по рисованию акварельками, попросил Германа почитать свои стихи, попросил в основном для Евтушенко – пусть, мол, могущественный мэтр посмотрит, то есть послушает, может и поспособствует в напечатывании типографском. И Титов не ломаясь, ибо он был духовно цельной личностью, озвучил. Всем понравилось. И Евтушенко тоже понравилось, и мэтр вроде бы одобрил, но, как прожженный профессионал в хорошем настроении, считая, что котят надо топить пока они ещё не прозрели – так гуманнее по отношении к начинающим поэтам – Евтушенко, в конце концов, всё же честно высказал: «Тематика… тематика… Нет, Герман, печатать такое… Не поймут. Глупые грымзы скажут: кощунство! Клевета!.. А умные грымзы пожмут плечами: эпигонство… И ещё. Не принимай близко к сердцу, но, я думаю, что и народ не поймёт, народ-то у нас романтик в массе основной, и поэтому здоровый цинизм путает с цинизмом просто». Сказал такое рассудительное Евтушенко, а потом философично помолчал ещё немножко и, сделав сожалетельно лицо, снова умудрил речью: се ля ви, по-французски умудрил, так как знал этот красивый язык в достаточном интеллектуальном объёме… Сказал Евтушенко «се ля ви» и разлил в знак дружбы ещё по одной. Но второй космонавт планеты пить дружескую рюмку не стал, Титов обиделся, словно какой-нибудь ветхозаветный Сумароков, Титову показалось, что Евтушенко лицемерит, почудилось ему, что нет искренности в нашем знаменитом поэте, померещилось Титову, что боится Евтушенко здоровой творческой конкуренции, боится соперничества, боится и не хочет появления на поэтическом Олимпе ещё одного полубога. Чем больше ярких звёзд над головой, тем слабее относительно свечение каждой, тем незаметнее они на звёздном небе. Это Титов, как имеющий прямое и непосредственное отношение к космосу, знал хорошо, основами астрономии он владел. И подозревал, что Евтушенко тоже владеет… Поэтому-то и не легли в душу и разум Титову, в общем-то слабокритические, с незаметным переходом в незаметное одобрение слова Евгения. Массивной, крепкой, превратившейся в чуть ли не лапу киборга от многочисленных турников и бессчётных эспандеров рукой, демонстративно отодвинул Титов в сторону стеклянную рюмку дружбы. «Так Вы считаете, что Наш народ моё письмо не поймёт?» — сверля сердитым взглядом худенького и вертлявого Евтуха, перейдя с дружеского «ты» на официально-неприязненное «вы», прямо спокойно спросил он, нажимая на местоимение «наш», тем самым как бы намекая: а не слишком ли ты, Жека, телепаешься по миру многоватенько, не забыл ли ты Родину? Евтушенко же не хотел обострений потому, что в Звёздном он был не местный, он был тут одиноким писателем (Голованов не в счёт, Голованов газетчик) и хорошо понимал, что в случае драки числом превосходящие астродеятели замесят его моментально, он и не успеет выхватить из дорожного портфеля кастет, знаменитый кастет Вовки Маяковского, которым тот полвека назад кроился у мира в черепе. Это, во-первых. А, во-вторых, он был более чем Герман устойчив к коньякам, так как нерегулярно, но всё же вёл богемную жизнь. «Ты пойми, Герман, — попытался он применить полученные в многочисленных зарубежных турне дипломатические навыки, — Ведь…» Но Титов не желал играть в политес. «Так Вы считаете, что Наш народ меня не поймёт!? – перебив Евгения, уже повышенным тоном переспросил он. – Я хочу кристальной ясности!» Ситуация накалилась. В прозрачных глазах космонавта-поэта (у всех космонавтов глаза от алкоголя светлеют, этим они и отличаются от простых смертных) был заметен гнев оскорблённого творца и, — чудеса оптики! – отражение хрустальной люстры Чижевского, висевшей над его головой чуть сзади. «Герман, Герман! Чего ты!?. Тройка-семёрка-туз!» — дежурной космоотрядовской шуткой попытался снять неловкость и замять начинающийся скандал Леонов. Но Титов и шуток не хотел, Титов был угрюм и серьёзен. «И ты, Леон, туда же…» — криво усмехнувшись презрительно, он бросил коллеге и другу, и вдруг – никто и не ожидал от него, пусть и закалённого центрифугами человека, такой почти обезьяной прыти – схватил с кровати мегафон, чрез который Евтушенко ещё три часа назад на центрально площади официально знакомил исследователей охлаждённого пространства со своими стихами, и выскочил на балкон, что выходил на основную улицу космического города. «Товарищи! – мощно и призывно закричал он в усилитель, опасно для здоровья свесившись с перил. – Слушайте Германа Титова!» Небалованный незапланированными публичными зрелищами советский народ – полтора десятка случайных конструкторов с авоськами – прекратил своё движение и образовался в заранее благодарных, но немного испуганных зрителей. И Титов, улыбнувшись вниз, зачитал:
Эпиграф!
О, бедный Юрик!
Вильям Шекспир.
Из Звёздного шёл, За Яик шёл
Шёл удивительно хорошо!
Кто это?
То Гагарин шёл на Байконур,
Воткнувши в зад бикфордов шнур.
Ему Глушко шёл вслед, мужчина.
Таблицы Брадиса и счётную линейку
Он как лицо незначимого чина
Нёс и сморкался в телогрейку.
Он плакал, так как знал: Система
И Схема пуска не в порядке.
И эта горестная тема
Сминала чувств его порядки.
Но что же делать!? «К Первомаю, —
Сказал Хрущёв, — Костями лечь!
Добавить к лайке Лайке лаю
Совейску на орбите речь!»
Приказ? Приказ! Как не исполнить?
Хрущёв – он вождь. Глушко же лишь полковник.
И тех полковников у нас как муравьёв.
Потому и отношение к ним пренебрежительное.
……………………………………………………………………………
Над степью солнце поднималось.
На вышке бодрствовал охранник.
И зрел вдали потомка Чингизидов,
Промеж волокон хлещущего лошадь.
Печатал Юрик шаг. Морозна грязь звенела.
Апрельский крупный жук жрал мелкого жука –
Природы мир вершил паскудства дело
На площадях Азийского материка
По Дарвину…
А шнур висел и колебался.
Юрий улыбался.
Стремительно он в подвиг выдвигался…
Довести декламацию до конца Титову не удалось – опомнившиеся Голованов и Леонов, чертыхаясь, быстро его втащили обратно в номер, слегка поцарапав о ручку балконной двери. Разочарованный и не полностью удовлетворённый зрелищем советский народ, немного послушав непонятный, но безумно интересный шум, доносившийся из-за захлопнувшейся двери башни олимпийцев, постепенно разошёлся по своим неотложным и не очень неотложным делам испуганно оглядываясь по сторонам, восхищённо бормоча шершавыми от технических терминов языками: «Сюр.. Это сюр!?.»
Но на этом ничего не закончилось.
Вечером стало известно, не всем сразу конечно, ТАСС ещё ничего не объявлял, но те, кому положено, те уже знали и горе у них уже началось – разбились Юрий Гагарин и полковник Серёгин. И тем же вечером рядом с печальным сообщением о гибели Гагарина на столе главного КГБешника Звёздного, придавленный окровавленным кастетом с отпечатками пальцев Евтушенко, лежал доклад о хулиганской выходке второго космонавта планеты, лежал вместе с теми стихами, которые успел прочитать с балкона любитель-поэт… да и с теми, которые он вообще не сочинял, тоже лежал. Это называется оперативностью и умением работать. Главный КГБешник Звёздного полковник Устимович – офицер, высоко оценивающий своё теперешнее командное положение, но в то же время считающий, что служебного потолка он пока не достиг, сразу же дал бумаге надлежащий ход по инстанции в надежде на громкое дело, которое поможет ему перебраться на Лубянку. А музейный кастет он помыл и унёс домой, — подарил сыну, что два раза в месяц посещал литстудию при Доме Пионеров.
В итоге.
Леонов на три года был переведён в запасные, журналист Голованов лишился допуска и пропуска в Звёздный и Ленинск и вынужден был перебиваться малолюдным, а, как следствие, малохлебным для журналиста Плисецком. А Титова, несмотря на заслуженную звезду Героя, чуть ли не вышибли не только из космоотряда, но и из партии. Удержался он в КПСС лишь благодаря личному заступничеству Андропова. Почему Юрий Владимирович к неудовольствию и удивлению некоторых членов Политбюро, то есть создав себе определённые политические сложности, вступился за заштрафбатившегося Героя, точно сказать трудно. Можно лишь предположить, что эфирная составляющая поэта-Андропова оказалась близка соответствующим фибрам души поэта-Титова. Но дорога в космос, что понятно, для Титова закрылась. А письмо в рифму он забросил по личной инициативе.
Полковник же Устимович жестоко просчитался. Из белокаменной столицы Андропов перевёл его в глинобитный Орджоникидзе и назначил на оскорбительную синекуру, на должность инспектора Грузинской Военной Дороги. На Кавказе Устимович профессионально совершенно деградировал. Имея доступ к закрытым фондам, он занялся изучением чань-буддизма, увлёкся альпинизмом и составлением гербариев… Когда полковник выполнил норму мастера спорта по скалолазанию, терпение Андропова лопнуло. Придравшись к тому, что по делам составления гербария Устимович слишком уж много переписывается с зарубежными ботаниками, он отправил его в отставку.
А Евтушенко, хотя ему и заблокировали на полгода выход двухтомника в «Совписе», хотя и дали указание Л. А. Аннинскому на изготовление двух огромных статей для «Литературки» с настоящим, по полному филологическому накалу разбором Евтушенковской поэзии, отделался легче всех, даже получил какую-то прибыль, так как после статей Аннинского Карл Проффер сразу же предложил поэту издать ПСС в Нью-Йорке на трёх языках – английском, хинди и иврите – и даже однажды, пусть и туманно, но всё же намекнул в письме о вроде бы появившейся возможности выдвижения на Нобелевскую премию.
Это письмо Евгений вставил в рамочку под стёклышко и повесил на стенку. Ныне Евгений в Америке, кому-то там преподаёт Великую Русскую Литературу в каком-то колледже…
Каждый раз, выпуская своих малочисленных питомцев в свет, экзаменуя, Евгений зачитывает им письмо Проффера и просит по мере способностей и сил перевести на русский.
И, сидя вечером в пустой аудитории, чёркая красным фломастером беспомощную студенческую писанину, он горько-горько смеётся и сладко плачет, вспоминая былое лихое в Звёздном. К нему пришло понимание, что в своё время катетом Вовки Маяковского он не сумел достойно воспользоваться.
А письмо Проффера, хоть и за стёклышком, а желтеет, желтеет, желтеет…
А ближе к ночи, закончив постылую работу, ощущая потребность поплакаться, испытывая желание пообщаться с кем-либо из своих, понимающих его и находящихся в подобной жизненной ситуации, он звонит Виталию и жалуется, жалуется, жалуется… «Ты понимаешь, Виталий, — говорит он в жадно слушающую его трубку, — даже за то, что они заявляют, что «Чёрный квадрат» нарисовал Нестор Махно, я вынужден ставить им пятёрки, а иначе они уйдут от меня на семинар по патагонской литературе, я могу лишиться куска хлеба. Я тут уже без малого шесть лет, но за все эти годы на мои заключительные слова: «Есть вопросы?» только один раз две какие-то прыщавые девушки, что всю лекцию вдохновенно тискались в задних рядах, поинтересовались: «Правда ли, что известный поэт Гришка Распутин был бисексуалом, и что поэма «Пожар» у него получилась такой сердитой потому, что маринист Цветаев отказывался с ним спать?» О, маисовое семя!..» «Да… да… да! – горячо отвечает Евгению трубка. – То же самое и у меня, у меня! Они мой «Огонёк» считают приложением к «Малой гвардии», а меня самого автором бестселлера «Молодая земля»!.. Я тут до того дошёл, что начал находить много умных мыслей у Леонтьева и Победоносцева!.. А помнишь, Жека, как в Политехническом!?..» «Помню, помню! – подхватывает Евгений. – Помню, я перед молодёжью Тимирязевки прочитал там что-то с рифмою «партактив-презерватив», так возмущённые студентки пошли в комитет комсомола Союза Писателей и потребовали занести мне выговор в учётную карточку за пошлость!..» «Да, ты, чтобы этого выговора избежать ещё в Братск сбежал и поэму правильную настрочил, а!?. Да… какие были девушки!.. А теперь – прыщавые…» «А теперь – прыщавые…» — грустно повторяет Евгений за Виталием, смотрит на письмо Проффера под стёклышком и видит ясно: через пару лет эта бумага превратится в полную труху…
И так переливаются воспоминаниями друг в дружку они до самого утра.
А как поднимается весёлое солнышко, то взвинченный прошлым Евгений звонит в аэропорт им. Кеннеди и заказывает себе билет до Москвы. И с лёгкостью на душе и вне таблеток ложится он на диванчик и спит крепко до самого обеда. А, проснувшись, он включает СиЭнЭн и узнаёт, что над Америкой бушует страшный магнитный торнадо, родившийся от столкновения двух воздушно-ионных фронтов, первого – сухого, полярного, принесённого из бассейна реки св. Лаврентия, и второго — влажного, окрепшего в Атлантике у берегов Либерии, и поэтому телефонной связи между его университетским городком и городком, где учит Виталий, нет уже два дня. И причудливое сочетание этих двух географических названий – «св. Лаврентий» и «Либерия» вызывает в Евгении ужас. «Ночью я говорил с духом Медного Всадника!» — мгновенно, как всякий умный в таких делах шестидесятник, соображает Евгений, и быстро-быстро схватившись рукою за сердце, бежит в свой кабинет «как обуянный силой чёрной» и начинает развешивать по стенкам грамоты ЦК ВЛКСМ и жечь черновики произведений, где хулится Иосиф Виссарионович и Великая Эпоха.*
…………………………………………………………………………………………
* Согласно господина Энгельгардта Медный Всадник есть непосредственное олицетворение объективно-целесообразной исторической необходимости…** Стихотворец в России больше, чем стихотворец, стихотворец в России — объект грязных домогательств Медного Всадника. Стихотворец становится поэтом после того, как Медный Всадник проведёт над ним обряд дефлорации. До контакта с сакральной медью – безумец, но после – блаженный. Заявляющий с гордостью: «Мир ловил меня, но не поймал», то есть счастливо убежавший объятий Медного Всадника никак не может претендовать на высокое звание русского поэта… Так… возможно какой-нибудь малоросс… Чувствуется: черта оседлости где-то рядом, если пойти по ней на запад, то быстро – болото униатства, а там уже и сушь католицизма… А помните двадцатые годы, помните курсантов ленинградской «теорки», их «блестящие» возвратно-поступательные, рукодельные фрикции по металлу?.. Так проявлялась неизбывная тоска молодёжи по настоящему поэту, тоска по густой, но юркой имперской сперме, желание Истории, а не сборника анекдотов… Более подробно см. мои работы «Мотивы Цинн Сук Ина в прозе Уэльбека» и «Почему авиаторы двукоренное слово «сексотка» воспринимают как sex–сотка». (Прим. В. Розанова)
…………………………………………………………………………………………
**По тому же Энгельгардту «Бедный Евгений» является «бедным рыцарем» своей Параши. В связи с этим интересно отметить, что где-то лет через двадцать после опубликования «Медного Всадника» в русском языке закрепилась идиома – нюхать парашу. Нюхать парашу, значит, контактировать с Медным Всадником… Отцовство А. Сукинсына несомненно. (Прим. В. Даля)
……………………………………………………………………………………………………….
А соседи поэта, увидев густой дым из окна его кабинета, спокойно и тихо ругаются, но в пожарную часть не сообщают. Потому что Евгений коптит в небо не в первый раз, и они уже платили большие деньги за ложный вызов. «Опять у писателя с Огненной Земли приступ ностальгии…» — зевая, говорят они. И берут соседи за руки своих жующих кукурузные хлопья детей, подводят к окну, указывают на дым из кабинета поэта и поучают: «Дети! Если не хотите в своей жизни погореть, то никогда, никогда не становитесь поэтом-публицистом и не шалите с ВПК, Великой Патагонской Культурой! Пойдите, лучше поиграйтесь спичками».
И дети согласно кивают своими маленькими головками.
……………………
Шкловский сказал о Маяковском: «Володя растоптал свою душу, чтобы она стала большая и её, окровавленную, дал нам как знамя». Евтушенко растоптал свою душу тоже, но она не стала большой, но плоской и высохла в корку. Чтобы душа не сохла, настоящему поэту следует иметь огнестрельную рану, дабы кровь из неё смачивала душу. А Евтушенко на выстрел не решился. И когда он поднял свою душу (не отдал нам как знамя, а сам поднял), то она, ломкая, хрустнула и рассыпалась в пыль.
………………………………………………………..
А кастет Владима Владимыча?
А что кастет? Кастет безнадёжно утерян. Возьмёшь Интернетом в руки какой-нибудь современный журнал, полистаешь в поисках стихов. Что-то с рифмою найдёшь. Ну, вроде ничего. Другой журнал возьмешь – тоже ничего. Третий – ничего. Нет кастета. Даже больше: как-то понятно – никто из стихотворцев не то, что не может найти его, не то, что и не пытается искать, а просто и не подозревает, что такой кастет существует.*
Впрочем, не всё так мрачно. Всё же теплится надежда, что кто-нибудь из неподозревающих о кастете однажды извернётся и смастерит свой оригинальный кистень. Ну, если и не кистень, то щипчики для вырывания ногтей, симпатичные тисочки для пальчиков, приятный кожезавёртыватель, либо восхитительное зубильце для чеканке по коленной чашечки.
Пожелаем ему удачи.
………………………………………………………………………………………
*Шиш, орудующий в брянском лесу, вроде бы знает о кастете. Одно время так и думали – кастет у него, когда Шиш размахивал кулаками, что-то поблёскивало. Но постепенно пригляделись и понял – то блестит на кулаке не металл, а сопля.
……………………………………………………..
На этом рассказ штурмана Левченко кончился.
Неудача! — девочка продолжала плакать.
Настал черёд проявить своё мастерство рассказом «Моление о чашечках» радисту Галковскому. Вот он.
ВТОРОЙ РАССКАЗ РАДИСТА ГАЛКОВСКОГО
«МОЛЕНИЕ О ЧАШЕЧКАХ»
Эпиграф №1:
Земную жизнь презираю давно
промелькнула она без следа.
Покинув Вас, одиноким не буду
в горах Заоблачных Врат.
Над монахом, что с чайником ищет Дао
сам я смеялся всегда.
Но чайник таинств на шумном торжище
увидеть — горше сто крат!
Фен Менлун «Путь к заоблачным вратам»
Эпиграф №2
Если только можешь, авва отче,
Чашки эти мимо пронеси!
Б. Пастернак
1.И. В. Пржевальский* за почти два десятилетия путешествий по Восточному Туркестану проникся Учением настолько, что со временем сам как-то незаметно деградировал в гуру.
………………………………………………………………………………………………………….
*Интерес Сталина к литературе широко известен, Сталин своей жизнью опроверг восточную мудрость: когда книг прочитано много, императором не станешь. Академик А. Зализняк неопровержимо доказал, что Сталин внебрачный сын критика В. Белинского. Тремя тезисами покажем работу Зализняка.
1. Любовь Сталина к книге. В кремлёвской квартире библиотека насчитывала, по оценкам свидетелей, несколько тысяч томов. В 1941 году библиотека была эвакуирована, и сколько книг из неё вернулось, неизвестно, библиотека в Кремле не восстанавливалась. (После смерти жены в Кремле Сталин фактически не жил). Впоследствии книги были на дачах, а на Ближней под библиотеку был отдан флигель. Там — 20 000 томов. Простой подсчёт: при скорости чтения 200-300 страниц в сутки, чтобы прочитать эти книги, требуется 15 лет. Но Сталину необходимо было не только читать, но и руководить страной и пытать! Многие книги были не просто прочитаны, а изучены – с пометками. После смерти Сталина из библиотеки на Ближней даче книги с пометками переданы в институт марксизма-ленинизма (ИМЛ). И оказалось их пять с половиной тысяч! А ведь в библиотеке были не все книги, которые Сталин прочёл. Сомнительных произведений – вроде повестей Симонова и Василевской – не имелось. Но и Симонова (семь Сталинских премий) генсек читал, — он читал все книги, выдвигаемые на премии своего имени, это общеизвестный факт. Сталин был книгожор, как и критик Белинский. Яблочко от яблони недалеко падает?… (Зализняк даёт перечень книг с пометами Сталина, ссылаясь на историка Б. С. Илизарова. Важно! – восьмитомник Белинского наиболее замусолен, много помет. 4, 7 и 8 тома – пятна в нескольких местах. Слёзы?..)
2. Отчество Сталин было – Виссарионович. А ведь критика Белинского звали – Виссарион!
3. В литературных кругах Белинского называли «неистовый Виссарион». Но ведь и Сталин был не менее горяч и неистов! Весь в отца…**
Кафедра дифферианциальной геометрии МГУ получила заслуженный щелбан. (История и антиистория. М., «Языки русской культуры» (сборник «Антифоменко» статья «Фоменко – глупая обезьяна Шпенглера»), 2000 г.) (Прим. Л. Аннинского)***
………………………………………………………………………………………………………………………..
**О родословной, но с музыкальной стороны. Помимо полок с книгами стояла в библиотеке Сталина и этажерка с патефоном и сотней пластинок – советская эстрада тридцатых, народные песни, классика. Не пылились. На каждой пластинке, на бумажном конверте, была надпись карандашом — «Отлично», «хорошо», «неплохо», «так себе», «говно» — самоличная оценка диктатора… И знаки – восклицательные, вопросительные… Например. Четыре симфонии Шумана: «Отлично!!» — на симфонии № 1 «Sprinq», Ор. 38, и на симфонии № 3 «Rhenish», Ор. 97. Остальные оценены просто – «Отлично». (Но симфония № 4 in D minor, Ор. 120 почему-то самая заигранная пластинка, тут вопрос. (Может, это Вася-меломан, шалун эдакий, в тайне от папы слушал? Ха-Ха!..)) Проще говоря – Шуман, любимый композитор диктатора. Но Шуман, общеизвестно, любимый композитор и критика В. Г. Белинского! А вот у путешественника Н. М. Пржевальского иные музыкальные вкусы, Пржевальский, так как большую часть жизни растранжирил в «горько-солёной географии и коряво-колючей ботанике», ценил медоточивого Моцарта, а также Шопена. Любовь к Шопену – это патриотичный долг, предки у Пржевальского поляки. О Шумане же Николай Михайлович отзывался, мягко говоря, снисходительно. Вот что он сказал на обеде у китайского посланника в Кюльдже, — «Симфонии Шумана — это фортепианные концерты Фредерика, из которых убрали фортепиано». Так что думайте… Конечно, можно пожать плечами, мол, «сын за отца не отвечает». Но – «сын за отца не отвечает» — всего лишь красивая фраза, на самом-то деле, кому как не нам знать, отвечает, да ещё как, по полной отвечает, о-го-го как отвечает! Так что нам кажется более верной фраза – «яблочко от яблони недалеко падает»…
О Пржевальском, Шопене и оружейнике Шпагине.
Ещё А. А. Власов, анализируя документы Великого похода (изнурительный марш безводно-безлюдными областями, можно сказать «огородами», поначалу первого, а потом и четвёртого фронта Красной армии Китая из Сычуани в Демократический пограничный район Шеньси-Ганьсу-Нинся), обратил внимание и удивился: почему автомат Шпагина ППШ, уйгуры, тибетцы и киргизы озера Кукунор называют «Шопеном»?.. Из-за фонетики!? В слове «Шопен» и в слове «ППШ» одни «шипы»… Власов дать вразумительного ответа на этот вопрос не сумел. Попробую предложить свой вариант. В архиве Географического общества России сохранился перечень имущества, взятого Н. М. Пржевальским во Вторую Туркестанскую экспедицию. Я не поленился – посетил и полистал. Среди прочих сёдел, барометров и непромокаблей есть там и МР-3 плеер с «консервами» Шопена. Плеер, надо отметить, низкокачественный — дешевый тайваньский. На таком плеере – проверьте сами – фортепиано звучит «деревянно», или, что всё равно «как будто сухим горохом сыпят на жесть», фортепиано вообще плохо записывается, это не духовые и не смычковые. По всей видимости, любитель Шопена Пржевальский, слушал в Туркестане этого композитора, (а Шопен без фортепиано не Шопен, Шопен, по меткому замечанию В. Маяковского – «Гимнаст, взявший золото на фортепиано»), слушал чрезвычайно много, слушал так, что «проел до печёнок» всех азиат по пути следования своей экспедиции. Звуки записи фортепиано напоминают звуки выстрелов из ППШ, — такой же сухой треск… (Прим. И. Блезы)
………………………………………………………………………………………………………
***Удивительно! Ведь чёрным по белому написано — «Пржевальский», а вот Аннинскому хочется, чтобы было «Белинский» и он, без всяких колебаний читает как ему выгодно – «Белинский»! И это не в первый раз, это — тенденция… (Прим. А. Немзера)
…………………………………………………………………………………………………………….
