В 1949 году, осенью ранней, он пригласил к себе в помещение молодых послушников Сартра, Камю и Ива Монтана из стран Запада, пришедших к нам в страну, чтобы из первых рук получить знание.
2. Послушникам было известно, что Пржевальский в расстановке чашечек очень оригинален, и они с радостью приняли приглашение, чтобы иметь удовольствие лишний раз полюбоваться его стилем.
Был чай.
Взявши с полочки три антикварных фарфоровых чашечки, Иосиф Виссарионович налил их доверху просто и естественно, безо всякой манерности и продолжал лить дальше.
3. Горячая вода из чайника начала стала капать уже и через высокие буртики подноса и попала на брюки Сартру, Камю и Иву Монтану.
-Ай! — сказали послушники. — Емкости переполнены. Зачем же вы льёте!? Нам же больно!
-Так же как эти чашечки, — сказал Белинский, — вы полны ваших собственных мнений и размышлений. Как же я могу показать вам Учение, если вы сначала не опустошите свои чашечки? Есть ли смысл вливать?
Тут в стене открылась невидимая дверца, и из неё почтительно выглянул Поскребышев в поварском колпаке. Он делал Иосифу Виссарионовичу знаки, что означали — пришла пора кушать. Пржевальский сказал послушникам:
-Думайте над ответом на вопрос «есть ли смысл вливать?».
И, поставив чайник на стол, он скрылся в стене рядом с дверцей.
Дверца же закрылась
4. Оставшись без Учителя, Сартр, Камю и Ив Монтан сняли брюки и ужаснулись: от кипятка их бедра покрылись волдырями. Им стало грустно. Помазав пупырышки слюнями, они облеклись в брюки обратно и стали думать. Размышляли:
-Он выйдет из камня и снова станет лить, нам не избежать увечий нижних конечностей. Он такой. Нам нами же станут смеяться в бане, если заживет бугорками. Что же делать?! Наверное, следует разбить чашечки…
Решение было верным, но разбить чашечки они не решились, Сартр, Камю и Ив Монтан ведь изнутри черепа были сделаны под буржуазных интеллигентов, кроме слюней ничего значительного за душой у них не имелось, а потому они сидели прижавшись друг к другу и полнились страхом.
Вдруг хлопнули оконные рамы и в помещение ворвался вихрь воздуха странного содержания — животворящего по особому. Ветер мгновенно высушил брюки послушников, а кроме того сделал и то, на что они не решались — вдребезги разбил старые культурные ценности. После порыв стих.
Послушники испуганно обрадовались и воскликнули:
-Какой интересный ветер!
И, набив карманы фарфоровым боем они расселись удивительно хитро — так, чтобы поднос был у них за спиною, чтобы возникнув из камня Белинский не сразу заметил — чашечки кокнулись.
5. Через некоторое время штукатурка осыпалась, и появился Белинский, ковыряя гвоздиком-«соткою» в зубах. От него пахло печенкой трех сортов — говяжей, свиной и так же овечьей. Послушники, не медля ни минуты, задали ему вопрос:
-Почему умер Николай Иванович Бухарин? У нас, во Франкобритании, его сильно уважали за экономическую продвинутость. Он был — и вдруг темно. Это загадка.
Пржевальский засмеялся. И смеялся он так гомерически, что Сартр, Камю и Ив Монтан подумали: «Не проявили ли мы какую-нибудь бестактность?» Но нет — отсмеявшись, Белинский дружелюбно и с юмором ответил на смертельный вопрос цитатой из Вечной Книги:
-«Не знаю; разве я сторож брату моему?»*
…………………………………………………………………………………….
*Цитата из книги «Бытие». Так ответил Каин Богу, когда Бог у него поинтересовался: где Авель? Очень по-марксистки. Можно сказать, — «Бытие» определяет сознание?.. Или, если о чашечках, — «Бытие» на Руси есть питие?.. (Прим. И. Шафаревича)
…………………………………………………………………………………
Сартр, Камю и Ив Монтан, услышав такое, побелели лицом. Пржевальский же на их бледность снова засмеялся и ответил уже серьёзно:
-Смерть Николая — это естественно. Все должно умереть, и особенно то, что долго жило и зажилося. И где же тут загадка?
Сартру, Камю и Иву Монтану этих слов и требовалось, Сартр, Камю и Ив Монтан, наперегонки показывая вдребезги разбитые чашечки, зачастили быстрой скороговоркой:
-Вот и вашим чашечкам настало время умереть, настало, настало!
Прослушав скороговорку, товарищ Сталин улыбнулся и сказал, указывая трубкою сперва на Сартра, потом на Камю:
-Он Пол, а он Репс.
Потом сказал, строго глядя на Ива Монтана:
-Если предыдущее верно, то кто вы?
А Монтан сказал:
-Я – восемьдесят пять!
Товарищ Сталин засмеялся и похвалил троицу:
-Вы начитаны хорошо.
Атмосфера разрядилась.
Иосиф Виссарионович похлопал в ладоши и сказал:
-Одобряю. Вы с честью вышли из трудной ситуации, вы сумели найти единственно верный ответ. Рядить вас в кирзачи и фуфайки я раздумал. Вижу — с вами стоит общаться.
6. Белинский положил гвоздик в коробочку с надписью «Леваневский» , и, щелкнув пальцами, вызвал Поскребышева с чистою и сухою тряпочкою. Поскребышев все подтер, убрал осколки и чайник. Сартр, Камю и Ив Монтан, а так же и Пржевальский, уселись удобно.
-Спрашивайте, — сказал Иосиф Виссарионович.
Сартр, Камю и Ив Монтан почтительно попросили:
-В обороте западной исторической науки находятся грязные слухи о первых съездах. Дайте правдивых фактов, мы хотим.
Иосиф Виссарионович подумал и начал рассказывать:
-В 1907 году я направлялся в Лондон на съезд РСДРП. Через Ламанш, от Кале в Дувр, перебирались на пароходе «Плоть и кости». Я стоял на палубе и курил трубку. Небо было ясное, но неожиданно налетел порыв синьцзянского ветра, вырвал у меня из рук трубку и бросил в море. Но я не растерялся и быстро сделал отметину на перилах борта зубом — больше было нечем. Лев Давидович Троцкий совершенно случайно находился в этот момент возле меня и все видел. Он заинтересовался, он спросил:
-«Иосиф, зачем ты царапаешь лакированное дерево? Ты бобр?»
Я ответил:
-«Нет, я не бобр. Царапиной я отметил то место, где в воду ушла моя трубка. Когда пароход остановится, я приглашу водолаза, чтобы он по отметке поискал на дне трубку. Вот так.»
Троцкий стал смеяться надо мною, побежал в трюм к товарищам и все живописно рассказал. Товарищи высыпали на палубу и, поглядывая на меня, стали неблагородно крутить пальцами у виска. Я же не обращал на них внимания, ведь то в основном были меньшевики да постепеновцы — это дети. Когда же мы встали у причала в Дувре, то по моей просьбе пришел водолаз и погрузился. Трубку он, к сожалению, не нашел, но зато поднял со дна пенсне, перочинный ножичек и ларчик жестяной, запаянный. Пенсне я отдал Троцкому, он ему пришлось впору. Ножичек тоже презентовал. А ларчик я открыл просто, прокричав стихи:
Купался я как-то в пруду.
Со дна всплыл огромный сундук.
Открыл я сундук, а там — какаду
Лежит в малярийном бреду!
Попугая в ларчике, увы, не оказалось. Там кучей лежали золото и бриллианты, — дорогие. Троцкий с меньшевиками и постепеновцами позеленели от зависти. Щедро вознаградив за труд подводника, заплатив положенный налог британской королеве, я наделил себя достаточной суммой. Оставшиеся деньги я сдал в партийную кассу. На них Троцкий с меньшевиками и постепеновцами мучались овсянкой и терли в язву себе желудки жилистой бараниной. Я же пил портвейн и эль, кушал устриц и розовую буженину. Когда съезд закончился, мы поехали в Россию. Из Дувра в Кале шли на пароходе «Камень сознания». Погода располагала к умственной деятельности: я стоял на юте и мирно размышлял. Вдруг опять налетел порыв синьцзянского ветра. У Троцкого, который снова находился рядом со мною, воздух пустыни сорвал с переносицы подаренное мною пенсне. Оно утонуло, и Троцкий ослеп.
-«Лев! Что же ты медлишь!? — закричал я. — Делай зарубку!»
Троцкий незряче посмотрел на меня, но зарубку делать и не подумал, — он никогда и ничему не мог научиться, если только знание это не было вычитано из сухих листов книг. Зарубку пришлось сделать мне самому. Вторично был смех товарищей над морем. Я не обращал внимания, но всех запомнил. А в Кале я пригласил водолаза, он понырял и нашел среди ракушек мою трубку, что потерялась две недели назад.
Сартр, Камю и Ив Монтан сказали:
-Удивительно! Как объяснить эти чудеса?
Иосиф Виссарионович ответил:
-Ларчик с золотом и бриллиантами бросил в прибой у дуврского причала мой друг Камо. Он для этого специально прибыл в Англию на день раньше. Мы так договорились. Этот трюк нам понадобился для того, чтобы иметь при себе легальные деньги: на островах силен финансовый контроль. Вот и все.
Сартр, Камю и Ив Монтан спросили:
-А пенсне и трубка?
Иосиф Виссарионович ответил:
-Я думаю, их принесли подводные течения. Я изучал Океанографию, такие приценденты были. Троцкий же в подводные не верил. Он был глуп. И с 1907 года никогда больше не прозревал.
Высказав это, Иосиф Виссарионович замолчал и стал смотреть на коробочку с иероглифом «Леваневский». Глаза его увлажнились.
7. Долго думали Сартр, Камю и Ив Монтан над последними словами Учителя, а потом сказали:
-Но человек может выглядеть глупцом и слепцом, но не быть им. Он может просто беречь свою мудрость и зрение.
-Для кого или для чего беречь? — сказал Иосиф Виссарионович насмешливо. — Для ледоруба с ручкой из подмосковной березы?..
Послушники не нашлись с ответом.
8. Белинский вдруг спросил:
-Чем вы занимаетесь в миру?
Сартр, Камю и Ив Монтан ответили:
-В миру мы кормимся от литературы, от песен немного.
Иосиф Виссарионович сказал:
-Тогда предлагаю вам прослушать текст «Свирель».
Сказав такое интересное, Пржевальский подошёл к ящику с секретом, взял из него серый скоросшиватель, на котором синим фломастером было написано «Заметки к вопросу о преимуществе ЖРД перед твердотопливным. Составил в ЦКБ-16 города Казани заключённый № 765-87, Гражданское имя – С. П. Королёв», вернулся на место и стал читать:
Эпиграфы
Старик отнял от губ свирель и, прищурив
один глаз, поглядел в её малое отверстие.
Ему увиделись звёзды.
Лицо его было грустное и, как слезами,
покрыто крупными брызгами. Он улыбнулся
и сказал:
-Жалко, братушка! И, боже, как жалко!
Земля, лес, небо… тварь всякая — всё ведь это
сотворено, приспособлено, во всём
умственность есть. Пропадает всё ни за грош…
А. Чехов «Инструмент»
Мы устали звёздам выкать,
Мы желаем звёздам тыкать
В. Хлебников
Однажды возле пыльной станции метро с безнадёжно архаичным названием «Героев Труда» некто Кожух случайно взглянул на спокойное, наглое и сытое звёздное небо и неожиданно понял — до звёзд ему, как бы он не пыжился, не доплюнуть. И прыгай не прыгай — ни за что не долетит. Яркое осознание раскрывшейся бездны, осознание собственной ничтожности и никчёмности заполнило Кожуха полностью… Никогда ещё, даже если и припомнить времена службы «молодым» в анадырском стройбате, когда он каждый вечер подметал ломиком заснеженный плац, он не чувствовал себя так гнусно и паршиво. Голова у него закружилась, ноги ослабли. Так как скамейки рядышком не оказалось, Кожух сел прямо на полувытоптанный и замусоренный газон и спрятал побелевшее лицо в мозолистых ладонях… Люди, а их вокруг было довольно много, предполагали самое обычное, люди думали что он пьян взвкачку, поэтому спокойно проходили мимо… Впрочем, будем же честными и скажем: если бы народ знал, что ему плохо не от алкоголя, он всё равно обтекал бы его с тем же природным равнодушием проточной воды, ведь в этот тёплый августовский вечер, почти ночь (было уже около одиннадцати), никому не хотелось, вляпавшись в филантропию, «сливаться душами в том прекрасном и сладостном единении, что испокон веков связывает Страдание и Сочувствие», опаздывать на последний тридцатикопеечный автобус на Северную Салтовку и гусарски транжирить 50 коп. на маршрутное такси.
Кожуха стошнило. Сначала котлетами с макаронами, потом двумя кружками пива, затем ванильным творожным сырком якобы Одесского молокозавода. Далее, но уже с трудом, вышли борщ и чай с лимоном. Завтрак выйти не захотел, он уже благополучно миновал желудок, и на рвотные позывы ему было начхать. Теперь он подчинялся другим физиологическим начальникам.
Два бройлера спортивного вида, судя по бугристым ляжкам — кикбоксёры, которые было собрались «пошмонать» Кожуха у всех на виду, заметив, что он пачкает себе турецкие джинсы, немножко подумав, вернулись на исходную позицию к колониальному киоску под фонарём и снова принялись посасывать «Пепси» из цвета демократического российского флага, баночек.
Новое поколение сделало вой выбор.
Кожуху малость полегчало, муть свернулась клубком, задремала. Он поднялся, стряхнул судорожным движением блевотину с колен, не понимая ничего — как? куда? зачем? почему? — пошатываясь, побрёл вниз, к реке.
-За ним? — поглаживая прыщик на носу, лениво спросил один ценитель воды с пузырями другого.
-На хрен?.. — вяло почёсывая в паху, отозвался напарник, — Пускай оттанцовывает… Мараться-то… Не видишь, что ли? Не дядюшка Скрудж.
Вытряхнув последние капли жидкости в рот, он прицелился и бросил импортную жестянку в неуверенно удалявшегося Кожуха. Но не попал. И это простительно — на своих тренировках такого приёма он не отрабатывал.
Не похожий на утиного миллионера, Кожух вышел на обширную, слегка заволошенную молодыми топольками и сосенками песчаную плешь, зачем-то намытую на берегу реки дурным и трудолюбивым земснарядом ещё во времена застоя. Там он лёг спиною на белый, вернее, на кажущийся белым в лунном обманчивом свете холмик-шишку на лысом черепе великана, закрыл глаза и тотчас же заснул.
Спал крепко, без сновидений.
Рядом, в камышах на затоке, покрякивали утки-урбаны, иногда плескала страдающая солитёром рыба, которую не ловили даже бомжи.
Вдалеке, на мосту, стучали колёсами трамваи. Слабо.
Звёзды тихо перемигивались над Кожухом.
Разбудило его тарахтенье мотора: какой-то бодрый хозяйчик одного из строящихся невдалеке особнячков, прибыл на газонокосилке с прицепом воровать поутру государственный песок.
С той значимой ночи — когда ему зазвездило — у Кожуха, помимо добычи корма, появилась ещё и другая цель в жизни. Более трансцендентальная, что ли?.. Звёзды! Такие недоступные, холодные звёзды! Зачем они? Для чего некто зажёг эти, по меткому выражению В. Маяковского, «Плевочки»? Чего они, когда все вокруг мечутся, словно лошади с педалями, не движутся, не дёргаются?.. Они выше? Презирают? «Врешь! — думал Кожух, — Я до ваших зябр доберуся!..»
На базарчике у одного букиниста он выменял на старую лыжную шапочку «Адидас» засаленный растрёпанный, ещё советского замеса, учебник физики для техникумов, написанный творческим коллективом под руководством С. Орджоникидзе, и вечерами, вместо того, чтобы, как всякий уважающий суверенитет гражданин втыкаться в Интерканал, он взялся за изучение законов таинственной неживой природы.
Домашние Кожуха такое времяпровождение главы семейства одобряли, домашние считали, что раньше он перерабатывал. В недалёком прошлом с утра до поздней ночи он пропадал в весьма сомнительной компании ржавых железок и грязных роб, набитых пьяненькими трудоголиками; компании, определившей своей штаб-квартирой холодный неотапливаемый гараж; нюхал парующий соляр, квалифицированно крутил гайки… в общем, суетился много: рвал пуп, заколачивал деньгу и зарабатывал радикулит с простатитом. Теперь же к семи часам вечера Кожух, как девочка, всегда возвращался к семейному очагу, к учебнику. Трезвый. «Наконец-то закончил уродоваться, — удовлетворённо говорили домашние. — Всё равно ведь всех денег не заработаешь, надо и меру знать. Не отдыхать по современным смутам накладно — заболеешь, никто тебя не подопрёт… А наш-то молодец, не такой, как все подстаканники, нашёл свой путь, придёт с работы — не по пиву, не в домино, не в ящик дремать, а за книжку серьёзную. Мозг-человек! Глядишь, чего-нибудь и вычитает, кроссворд-осьминог сочинит и к Якубовичу съездит. Да в «Теленеделе» за хороший кроссворд десять гривен платят… Два дня можно за эту чепуху жить на колбасе всей семьёй! А и не вычитает, не сочинит — не беда, культурный досуг на дороге тоже не валяется…»
Жена сшила Кожуху из старого, не доеденного молью ратинового пальто небольшую подушечку, чтобы в думах было мягче сидеть на табуретке, а дочка (рукодельница — в маму) склеила из разноцветной бумаги две, не отличишь от фабричных, закладки для учебника. Даже тёща, хотя зять об этом и не заикался, старалась свою любимую «Клубничку» по возможности потребить утром — звук телевизора мешал Кожуху заниматься.
Семья у него была хорошая.
Всю осень, зиму и весну Кожух старательно листал учебник физики, делал какие-то расчёты и глядел через театральный бинокль в космос. Систематическое умственное напряжение подействовало на него благотворно, интеллигентности явно прибывало с каждым месяцем. Для начала он прекратил препираться с женою по мелочам (как правильно заваривать чай, с какой комнаты во время уборки начинать пылесосить, где место мыла в ванной), потом бросил курить в туалете, далее он сам принялся стирать свои носки, наконец-то сделал то, о чём его уже два года безрезультатно просила тёща — как во всех приличных квартирах, установил приставку к электросчётчику, чтобы прибыльно крутить киловатты назад. И — самая вершина интеллигентности — бил тараканов на кухне, совершенно не матюкаясь. Чтением при лампочки он немножко подпортил себе зрение, пришлось приобрести очки. Очки — оправа круглая, маленькая, стальная — резко придали Кожуху модной солидности. Если ещё год назад все подряд называли Кожуха Колькой, то теперь, даже жена и завгар, принялись величать его исключительно Николаем Тарасовичем, ведь трудно же Колькой называть человека с умными, печальными, как у Альберта Эйнштейна, глазами за стёклышками, всегда предупредительного, всегда без скандала компостирующего талоны в трамвае и говорящего «здравствуйте», а не «здрсти» заплесневелым старушкам у подъезда и шпане на лестничной клетке. И ещё: на лбу у него появились залысины. Были к лицу.
Работать он стал, как уже говорилось, меньше, а получать гораздо больше. Каждому владельцу автомобиля хотелось, чтобы в моторе его обожаемого копался не какой-нибудь неодухотворённый лох, думающий только о том, как бы вытащить новую детальку и заменить её на б\у, а мастер Николай Тарасович, мужчина с тёплыми руками и мягким взглядом.
К лету Кожух закончил изучение законов природы и на основе полученных знаний разработал конструкторскую документацию агрегата-звездотыка. Он выпроводил семью в деревню, на витамины, проверил, привёл в порядок свои заметки и, счастливо улыбаясь — ведь не пустышка же, а человек кое с чем! — отправился в физико-технический институт к специалистам. Нет, Николай Тарасович был не настолько наивен, чтобы верить в то, что там, в этом храме официальной науки, он получит от жрецов внимание, а тем паче понимание и уважение… Он догадывался — там его примут за дурака, похихикают в кулак за спиною и в лучшем случае до оскорбления вежливо предложат позвонить через месяц по телефону. (И то хорошо, если номер дадут настоящий, а то ведь могут, такие шутники, записать тебе на бумажке телефон кожвендиспансера.) А через месяц окажется — тот уехал, тот не приехал, те заболели, а эти ушли в декретный отпуск, один в запое, а другой только что подшился, и записки Кожуха потому так и лежат непрочитанные. «Завтра, завтра… потом. потом..» — с раздражением скажут в институте и брякнут трубкой. И вся эта лабиринтная канитель, вся эта тупиковая бодяга будет тянуться годами, пока кому-нибудь он не надоест, и тот из жалости не настучит на Кожуха в психушку. Вот тогда-то кормёжка «завтраками» и закончится! А в той психушке тебя шизофреником признают, а инвалидности не дадут. И тогда — ни на хорошую работу устроиться, ни пенсии получить…
Нет! — свои разработки оставлять в институте Кожух не собирался. В научный рассадник он шёл совершенно за другим — он шёл посмотреть, просто посмотреть. Шёл, как в зверинец, как в террариум. Шёл как в кунсткамеру — посмотреть в бесстыдные глаза этих многоизвилистых олухов, которые десятилетиями старательно протирают штаны у осциллографов-компьютеров и интеллектуальными острыми зубками осторожно, но грызут бюджетный общий пирог. «Чудаки на букву «м», — добродушно усмехаясь, думал о зубастых олухах Кожух. — Какой кипеж в мире подняли, а в конце концов? в конце концов всего лишь Хиросима и Чернобыль… Какая мелочь!.. А я им — звёзды..»
Но, к сожалению, ни одного олуха с крысиными зубками Кожух так и не увидел. Рассадник, оказывается, был закрыт уже полгода — отстал за физикой Кожух от временного момента. А в здании института — аж девять этажей! — находилось только пяток скучающих администраторов, так как всех мух в своих кабинетах они уже перебили, да тройка сонных, но злых от некачественного самогона вохров в залитом солнцем вестибюле. Все же олухи-специалисты были отправлены руководством в бессрочное прозябание.
С чувством ребёнка, которому после ужина эти злодеи-великаны не дали обещанную конфетку, кожух вернулся домой.
Дома он посчитал деньги. Не хватало немного, даже чуть-чуть. Чуть-чуть, но всё-таки не хватало. Пришлось продать телевизор, пылесос и холодильник, продать за полцены, да зато быстро.
Всю следующую неделю он, закупив необходимое, мастерил на балконе звездотык. Работа была трудная, но творческая, своя, так что, торча на балконе по восемнадцать часов в сутки, он совершенно не уставал. Работая, он пел. Голос у него был, как у филина, которого дерёт мартовский кот, слух отсутствовал, и репертуар не впечатлял — «Огромное небо» да «Притяженье Земли», вот и всё, но — душа требовала. Два раза к нему пытались прийти и поругаться глаза в глаза соседи с нижнего этажа, один раз — с верхнего. Им не нравилось искреннее пение и звуки, издаваемые елозившим по металлу зубилом. Но Кожух не открывал им дверь, а только печально смотрел на безобразные физиономии в дверной глазок, в преломляющее волшебное стекло, что срывало личину и обнажало истинное лицо, и удивлялся человеческой глупости и агрессивной бездуховности. Сосед сверху, правда, проявил смекалку и попытался плеснуть помоями на кожуховский балкон, но там стояла рама, а протереть от помоев стёкла это не трудно, пять минут. Но всё же после нечистого полива Кожух старался шуметь поменьше…
Да! — ещё неизвестно кем вызванный, скорее всего по своей воле, нюхом чуя добычу, приходил под балкон участковый Метелица, что-то орал насчёт правил общежития и даже размахивал табельным оружием. Но с этим справиться было легче всего — Кожух завернул обручальное кольцо в червонец и бросил им в Андрюху. Смыло хорошо.
Через восемь дней звездотык оформился в глухой цилиндр из нержавейки, с единственной красной кнопкой «ПУСК» на боку и, как крокодильчик, только что вылупившийся из яйца, был полностью готов к активному функционированию в этой жизни. Смахивал он на вокзальный бак для кипятка, что можно увидеть в каком-нибудь фильме про гражданскую войну.
Кожух вымел древесную щепу и металлическую стружку с балкона, поставил бак на тележку, на которой он обычно таскал мешки с сахаром и картошкой, и выкатил своё детище в прихожую.
Был полдень, безоблачный и добротный — с мягким асфальтом, тёплым пивом, мокрыми подмышками и отсутствием в кранах горячей воды. Звёзды на небе должны появиться к девяти часам — надо верить и ждать… Кожух постоял под холодным душем, немного поспал. Сходил в магазин за бутылкою дорогого, небодяжного коньяка. Сварил кофе, заправил им термос… Так, за этими нехитрыми занятиями незаметно прошёл день и наступил тёплый, звёздный вечер.
