Когда полностью стемнело, когда луна налилась цианидом, смолкли пичужки и тревожно зазудело «четырёхмоторное» комарьё, обвально размножающееся в полузатопленном подвале, Кожух вышел из подъезда. Агрегат он катил за собою. «Человек, если он Человек, должен… достичь звёзд, — бормотал Кожух, — и я буду первым, почище Гагарина буду… Человек не ничтожество, не праха горсть, не мираж, не пепел…»
Как и беременный таракан на кухне, фигура с тележкою за спиною, даже ночью — привычная картина на наших малоосвещённых улицах, никому она не бросается в глаза. Никем не замеченный, Кожух вышел к реке и вывернул на плешь, к холмику, который он грел телом прошлым летом. Колёса тачки скрипели и вязли в песке, сосенки цепляли ветками за конструкцию, было трудно, но Кожух дотащил агрегат точно до точки. Поставив поудобнее тележку, он включил звездотык на прогрев. В потрохах машинки что-то загудело, тихо-тихонечко заурчало и зачмокало. «Всё в порядке, — улыбался Кожух. — Физика — наука…» Так же как в прошлом году на затоке тихонько покрякивали утки-урбаны… Скрежет какой-то шестерёнки в корпусе звездотыка отлично гармонировал с их криком, почти сливался…
Когда конструкция полностью прогрелась, Кожух спокойно, нисколько не сомневаясь в работоспособности изделия, нажал красную кнопку.
На небе, одна за одной, стали беззвучно гаснуть звёзды.
Предусмотрительный изобретатель достал вату из кармана и заткнул уши. Он не хотел, чтобы пошлые крики ужаса портили ему праздник. Поднявшийся ветер нанёс палой хвои — как раз хватит развести костёр. Но и без костра всё было чудесно…
Довольный Кожух лежал на спине, пил из горлышка коньяк и прихлёбывал из термоса кофе. И — смотрел, любовался…
Прошло два часа — купол неба полностью почернел, избавился от звёздной перхоти… Через несколько секунд сели и батарейки звездотыка.
Кожух закрыл глаза и заснул.
А утром Кожух, как законопослушный гражданин, пошёл и заявил сам на себя в милицию. Но там над ним только посмеялись, потому что уже был день, а днём звёзды никому не нужны. И ещё на небе — как и обещала во вчерашнем прогнозе погоды Писанка — были грозовые тучи, гремел гром и сверкала молния… И один старый подполковник, когда-то, давным-давно, учившийся в университете на гуманитария, сказал, глядя на блеск молнии:
-Вот она, наша жизнь…
И все в отделении согласно закивали головами и фуражками… Все, кроме Кожуха, потому что он вдруг ясно понял: люди, считающие такую мысль мудрою — неблагородны. «Я поступил глупо, пришедши к ним», — подумал Кожух. И он ушёл из милиции.
А зря. Ведь старый подполковник вспомнил молодость, достал из сейфа свирель, к которой не прикасался лет так пятнадцать, и заиграл. А милицейские ниже чином запели:
Встанешь утром — глянешь на небо,
Там кто-то летает…
Кто летает? Неясно… Но хлеба
Ему не хватает…
Бросишь вверх белых корок —
Хватает, орёт…
Корок бросишь штук сорок —
Всё сожрёт.
Бросишь верх деревяшку иль камень —
Плюётся и злобно гогочет.
Угрожающе машет ногами,
В драку хочет.
Кто же это? Быть может, Гагарин?
Да нет, не похоже…
Юрий смирный, спокойный был парень,
С улыбкой пригожей…
Этот — злобный. Однако, спесивый.
Ишь, слюна на губе.
И полёт у него некрасивый,
Так себе…
Было очень мило…
9.Закончив чтение, Пржевальский смахнул старческую малосольную слезу и вопросительно глянул на послушников, — как оцените?.. Видно было – сам он рассказ ставил высоко.* Сартр, Камю и Ив Монтан сказали политически правильно:
-Великолепно! Эта проза из чистейшего источника! Но кто автор?.. Не узнали… Не Цинн Сук Ин** ли это!?.
А Сартр сказал:
-Я распишу этот рассказ романом «Тошнота».
А Камю сказал:
-Я распишу этот рассказ повестью «Посторонний».
А Ив Монтан сказал:
-Я распою этот рассказ песнью «Бабушка дала нам на водку…»
…………………………………………………………………………………….
*А вот Осип считал, что когда приходит тема звёзд, то это означает, что порыв кончается или – «у портного исчерпан весь материал». Звёзды по Осе – это уход от земли и потеря ориентации. Люди с таким разным пониманием темы звёзд – Сталин и Ося – совершенно ясно, не могли ужиться в одной стране одновременно. Если правильно, как антропоморфную Вечность, понимать Историю, то Сталин в ней лишний, чужак, от Сталина в Истории остаётся лишь «широкая грудь осетина». (Прим. Н. Мандельштам)
……………………………………………………………………………………….
**Цинн Сук Ин. Так в западной культурологи принято именовать великого евразийского мистика Айда Сукинсына. (Прим. Саши Бло)
……………………………………………………………………………………………
Но Иосиф Виссарионович не слушал глупую похвальбу послушников, но сказал:
-Реально только То, Что существует по ту сторону звёзд. Если это так, не есть ли звёзды преграда между нами и Им?..
Послушники замолчали, осмысливая. Сталин же сказал:
-Слушайте текст номер два.
И продолжил чтение вслух, всё из той же папки:
Поцелуй
Вторая, лучшая половина Антона Павловича Корена, когда дочка нашла достойного спутника жизни и упорхнула вить своё гнёздышко к мужу, посадила в небольшой кадушке нежное лимонное деревце. Антон Павлович очень обиделся на жену за этот самосад, ведь кадушка была не общая, не семейная, а его личная, родная, так сказать. Антон Павлович ещё со сказочных, с незапамятных времён, ещё до свадьбы, заводил в той кадушке сахарную бражку и пил её, тёплую, в депрессивные зимние вечера, медленно массируя желудок и диафрагму. Грусть под атакой химии и лечебной физкультуры съёживалась и, трусливая, отступала. Теперь же бражку делать стало не в чем. Жизнь, и так-то состоящая почти из одной постылой малооплачиваемой работы и охоты на колорадского жука, потеряла большую часть смысла. Ничто уже не чмокало, не булькало в уютном углу возле батареи… Антон Павлович немного сдал – бросил чистить пилочкой ногти и драить щёточкой зубы перед сном и часто, мучимый бессонницей, вставал ночью, курил одну за одной дешёвые, вредные для здоровья сигареты «Прима» прилукской тютюновой фабрики и с ненавистью рассматривал вообще-то ни в чём не повинный, нейтральный, даже можно сказать – лояльный к пожилому мужчине Корену кустик, дремлющий в навечно пропахшей борщом и жареной картошкой кухне. В полумраке цитрусовый казался страшным вахлатым уродом, материализовавшимся бредом средней руки сценариста фильмов ужасов. «Деревья – это деревья, — логично тянул мысль Антон Павлович, — это растения… И по ночам они, как хорошо известно, потребляют полезный кислород и выделяют ядовитую углекислоту… Сейчас зима, светло только восемь часов в сутки, а остальные шестнадцать темно. Значит, лимон этот в два раза больше потребляет кислорода, чем вырабатывает… Ну не анчар ли?..»
Топя окурки в унитазе, он раз пять спускал воду… — окурки, мусор из мусора, никчемность в квадрате, всеми своими слабыми силёнками цеплялись за эту жизнь, не хотели пропадать в чёрном рычащем, похожем на переход в Иные Миры пенном турбулентном водовороте. «Дураки! – думал про окурки Антон Павлович. – Чего вам тут надо?.. Здесь вам, ясно, плохо… А, может быть, Там?.. Рискните… Ведь всё равно…»
Впрочем, что такое Там и где Оно расположено, Антон Павлович и сам не имел ни малейшего понятия.
Он, кряхтя, мостился на унитаз, курил последнею за эту ночь сигарету и читал какие-то тексты без начала и конца – типографский брак, что приносила домой и укладывала в корзинку, в которой в лучшие времена дремал мягкий рулончик пипифакса, работающая в издательстве жена:
«…так говорил знаменитому «снежному барсу» Гроту его отец, пивовар и колбасник… Между прочим имею сообщить: как-то Капица-младший в «Очевидном-Невероятном» честно рассказывал, что почти те же самые укорительные слова говорил осенью 1913 года своему сыну-лилипуту Иосифу знаменитый американский электротехник сербского происхождения Никола Тесла. Кроме несомненного электротехнического таланта и сына-лилипута, Никола был ещё известен тем, что спал всего лишь два-три часа в сутки и никогда не читал не то что художественную, но и научно-техническую литературу: все необходимые для успешной работы сведения ему раз в неделю на специальных семинарах устно, то есть из уст в уши, докладывали натасканные на добычу информации хорошо оплачиваемые референты и верные многочисленные ученики. Да, говорил Никола сыну Иосифу и про гирьки, и про книжки говорил, что входят в дураков в огромном разрушающем количестве, так как дураки ничего в голове не имеют кроме вместительных пустот… даже про клоуна говорил, ведь его отпрыск, к недоумению и горечи отца-учёного, почти каждый вечер своей юношеской жизни начал проводить в чикагском Билдинг-шоу, где в это время с большим успехом проходили гастроли македонской труппы лилипутов. Но, как водится у всех людей, сын отца не слушал, предпочитал жить своим умом. Ходил-ходил Иосиф в македонский цирк к землякам-балканцам, да в конце концов навечно там и остался, среди родственных тел и душ. Женился Иосиф на акробатке – Никола невестку и на порог не пустил – и принялся в костюме Адама бешено скакать по арене на сером в яблоках шотландском пони. А когда прошла физическая молодость, сморщились члены, засолился позвоночник, пропала гибкость и расшатался вестибулярный аппарат, — переквалифицировался И. Тесла в художественного директора лилипутского цирка. В 1942 году Адольф Гитлер, который, как всем известно, питал резкую неприязнь к антропологическим аномалиям и ненавидел прочие, как он выражался – «вавки Кафки», лично приказал погрузить всех македонских лилипутов со скарбом и животными на пароход и отправить в Браззавиль на, как он считал, лилипутскую прародину, в Центральную Африку. «Ходят недомерки по канату, заставляют народ волноваться излишне: упадёт?! не упадёт!? – возмущался Гитлер. – И это во время войны!..» Лилипуты, всем на удивление, в Конго не захирели, наоборот – любовь и восхищение местного населения вдохновили маленьких артистов на новые замечательные достижения, прижились лилипуты на экваторе. Цирк расцвёл и творчески и, что немаловажно, финансово. И даже после окончания Второй мировой войны ни один из артистов, не исключая животных (а были таи и пингвины и полярные, ненавидящие жару медведи), не захотели покинуть доброе Конго. Все они приняли бельгийское, а после известных освободительных африканских событий 1961 года и заирское подданство, и все, как никто, нигде и никогда, были довольны своею судьбою. А Иосиф Тесла где-то в середине шестидесятых занял невысокий, но весьма престижный для белого карлика пост министра культуры Заира. Никола же Тесла до административного триумфа сына, к сожалению, не дожил… Он, пропитанный электромагнитными полями почище, чем сердечник трансформатора, так и умер, твёрдо убеждённый в том, что чтение чего-либо – разновидность многогранного онанизма (умные люди книг не читают, умные люди книги пишут), и что его сын-клоун никчемен… Лишь одно Николу Теслу перед смертью утешало: в 1946 году Международный Физический Конгресс принял решение – единицу измерения физической величины «магнитная индукция» в славную честь югослава-космополита называть «Тесла»…»
На этом текст ехидно обрывался.
«Что за бред? – недоумевал Антон Павлович. – Что за чушь Надежда Фёдоровна в дом тащит!?. Не это ли есть размягчение мозга?.. Грот, я знаю точно, здоровый был наци, не слабее… не мельче Отто Скорценни… Да и причём тут лилипут Тесла и его папаша?..» Но странное, больное чтиво засасывало, хотелось продолжения. Антон Павлович брезгливо шарил в корзинке для бумаг, искал окончания истории про «снежного барса», фашиста-скалолаза Грота. Но не находил. Тогда он в тоске закуривал вторую последнею сигарету, брал наугад из кипы новый лист и опять проваливался в липкое чтиво.
«…Ничего нет странного в том, что карликовая берёзка – типично тундровое растение – посаженная лапами Йикака, не смогла приняться в привычной кисленькой почве. Ведь дело не только в том – что, где и как садить. Гораздо большее значение для нормального роста детёныша дриады имеет излучение биополя личности, воткнувшей его в лунку. Приведём поучительный пример. Известно, что после Крымской конференции, а точнее 11 февраля 1945 года, руководителями антигитлеровской коалиции – Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом – в знак нерушимой дружбы будущих держав-победительниц были высажены возле Ливадийского дворца три пальмы, три равноценных дерева, ничем вроде бы не отличавшихся друг от друга. Но уже к лету 46 года правительственные садовники с удивлением и ужасом обнаружили, что питомец президента США неизвестно почему сохнет, растение Черчилля гниёт, а вот саженец Иосифа Виссарионовича гонит соки по стволу так, как ему и положено по флористике. А ведь всё, совершенно всё – почва, полив, освещение, обдув и удобрения – всё было выделено тропическим деревяшкам по братской, одинаковой мерке. Для изучения этого явления и для затирания небольшого конфуза а Крым срочно был командирован академик Т. Д. Лысенко. Но даже известному учёному не удалось разобраться в сей проблеме, хотя неиствующий материалист потратил почти три месяца на исследование древесного разнобоя… В конце концов по распоряжению Абакумова все три пальмы были тайно выкопаны, а на их место пристроили синтетические муляжи. Огородили. Получилось очень хорошо. Вот эти подделки теперь-то и показывают доверчивым и глупым туристам и заставляют млеть от прикосновения к Истории…
А для тех, кому сталинская пальма кажется из-за среднетехнического образования клюквой, могу предложить…»
Опять у текста не было окончания.
Антон Павлович сердился на писак-лялялякалок, сердился на себя за то, что читает эту галиматью, сердился на жену и закуривал третью последнюю сигарету. В туалете стоял переносимый только человеком чад. Скотина без имени и номера – таракан, живший в щели на стыке двух кафельных плиток, одурев от дыма, забыв про осторожность, пытался выбраться из отравленного помещения, бежал под дверь. Но не добирался – гиб под тапком…
Бумажка исчезала в шумящем унитазе.
Экскременты прилипали к фаянсу и плохо смывались злобно булькающей струёй воды. Антон Павлович ожесточённо тёр щёткою на длинной ручке ложе водопадика и злился. Его недавно угораздило прочитать книгу известного уриноглотателя Малахова, и он знал, что у человека, правильно заполняющего свой пищеварительный тракт, экскременты не должны так безнадёжно крепко прикипать к белоснежному. «Чем меня кормят?.. Отрава, одна отрава…» — бормотал обкурившийся прилукским Корен…
Он шлёпал в спальню и ложился на кровать как можно дальше от пышащей жаром жены.
«Дура!» — думал он про супругу, засыпая почти под утро. Ему снился смешанный лес из пальм, карликовых берёзок и лимонов. На канатах-лианах выделывали разные уморительные штуки лилипуты-акробаты…
К жене, в отличие от Антона Павловича тётке общительной, часто заглядывали подруги и, восхищённо ахая, любовались лимоном. Им тоже хотелось на свои кухни такого вот фрукта…
На лимоне завязались четыре небольших, ещё зелёных, но многообещающих плода. Со временем они стали желтеть. Надежда Фёдоровна каждый вечер, встав на цыпочки, заботливо протирала их пупырчатую кожицу бархатной тряпочкой и тихо шептала милые, добрые слова. Вся эта нежность, тряпочка особенно, бесила Антона Павловича. «Кретинизм! Ну и кретинизм!.. Почему именно бархатная? Что за принц?.. Чиполлино бы на тебя!.. Ох и дура!..»- молча злился он, вяло поглощая крахмалистые калории ужина. С супругою Корен теперь старался говорить как можно реже, только в крайнем случае, он её побаивался как ещё неопытную, только начинающую свой безумный путь, а потому и особенно опасную сумасшедшую. «Возьмёт, — думал Антон Павлович, — и ещё мне этого лимона в чай незаметно выжмет… Ведь если вовремя не почувствуешь, не выблюешь – сдохнешь!..»
Однажды он всё же не выдержал, собрался с силами и попытался объяснить жене и её недалёким подругам, что держать дома лимон, особенно зимою – это глупость, вопиющая глупость… может быть даже преступление против разумной жизни… мыть каждое утро пол на кухне ртутью и то гораздо здоровее, чем мичуринствовать с лимоном!.. Но после нескольких минут своей горячей запинающейся речи он вдруг заметил, что женщины смотрят на него кто квадратными, кто круглыми глазами удивлённой серости, и, поняв, что всё без толку, плюнув от бессилия – нет! бабьё не прошибёшь! – он ушёл к телевизору и включил его на полную громкость, чтобы заглушить шум растревоженного птичника на кухне. Бастующие шахтёры тревожно стучали на экране жёлтыми, похожими на разрезанные пополам плоды лимона, касками. «Идиоты! – кривился Антон Павлович, разглядывая морщинистые лица барабанщиков. У меня тут дома такое… а они…какие-то убогие деньги!.. Совсем отупел народ, живёт только сегодняшним днём и смотрит только в миску!..» Но всё же ансамбль горняков немного успокоил Антона Павловича: кому-то тоже было плохо, он не один…
Случалось, что заходили в гости дочка с мужем. Дочке Лике Антон Павлович не говорил про лимон ничего, подозревал – не поймёт. «Тоже дура! – думал он про дочку. – Чем она лучше кряквы матери?» Но с зятем Игорем он поделился. Зять прочувствовал и обещал обязательно помочь.
Через несколько недель Игорь принёс Антону Павловичу бутыль с каким-то раствором и сказал, что если регулярно поливать лимон этим химикатом, то растение незаметно зачахнет и усохнет. Всё, покровительственно улыбаясь, обещал зять, будет чики-пики, всё будет выглядеть натурально, лимон погибнет вроде бы своею смертью, и никакие, пусть и самые умные в ботанике бабы под Антона Павловича не смогут подкопаться. Из бутылочки убедительно пахло раздавленным чирием, и Антон Павлович поверил зятю. Приободрившийся, он принялся в тайне от жены обрабатывать цитрус чудным ядом.
Миновал месяц. Наглый лимон усыхать и не думал, наоборот, его мясистые листья налились ещё большим изумрудом, четыре, раньше небольших, плода разбухли до неприличия и чуть ли не светились в темноте торжествующими лунами – янтарно-жёлтыми, словно нафаршированными никотином и цианидом. Пахло от лун омерзительно хорошо, забивало борщ и картошку.
Подозрение, что зять не тот бес, который поможет загасить ему эти светила, закралось в душу Корена.
Антон Павлович сник. Он высказал робкие сомнения в эффективности зелия зятю. Зять божился и говорил, что ещё рано праздновать труса и складывать лапки, что буйность лимона это естественно, это предсмертная агония, цитрус не брюква, он живёт и дохнет зигзугообразно… надо поплотнее сжать зубы и потерпеть, мол, поганое дерево обязательно захиреет. Таков, дескать, этот яд хитрый… Игорь брал Антона Павловича за плечи – ты что, отец? держи хвост пистолетом! – встряхивал и пытался поймать его потухший взгляд своими бодрыми глазами. Не удавалось…
Антон Павлович Игорю не верил. Он покопался в записной книжке, нашёл телефон давным-давно забытого приятеля-химика, созвонился и договорился о встрече.
-Суперфосфат с утиным дерьмом, — сказал химик, возвращая Антону Павловичу бутылёк с зятевым снадобьем. – Отличное удобрение.
Антон Павлович ожидал что-либо подобное. Но одно дело ожидать, то есть всё же в тайне надеяться на лучшее, а другое, когда тебе вот так, словно плевком в улыбающеюся лицо – безжалостно, окончательно.
Было больно. Из короткого списка настоящих людей пришлось вычеркнуть Игоря, возле фамилии химика поставить галочку.
Домой Антон Павлович брёл пошатываясь, цепляя плечами редких в этот вечерний час прохожих.
Разувшись в тесной прихожей, Корен прошёл на кухню и остановился возле сатанинского цитруса. Ботаническая неотразимость ухоженного растения слепила глаза. «Красавец…» — с неприязнью прошептал Антон Павлович… Листья лимона мелко, почти незаметно шевелились на небольшом сквозняке, лимон – безмозглые волокна целлюлозы – казалось, смеялся на человеком, над разумом и богоподобием. «Красавец…» — снова прошептал Антон Павлович и – будь что будет! пусть вечером беснуется жена! пусть опасность смерти!.. но дальше так нельзя!.. невозможно, чтобы на его жизнью продолжал глумиться растительный скотинус! – протянул руку к ближайшему плоду. Сорвать коростообразный нарост!.. Вдруг стало трудно дышать и бешено застучало сердце, какая-то неизвестная, но всесильная сволочь, взяла сердце в кулак и начала сжимать. Красные, синие круги, такие яркие, поплыли перед глазами…
«Да ведь это цитрус сожрал весь кислород в квартире! – осенило Антона Павловича. – Углекислота прёт!.» Он бросился к окну, хотел распахнуть фрамугу. Воздуху! Настоящего воздуху! – требовали лёгкие…
Но до спасительного окна он не добрался. Ноги подкосились, и тело Антона Павловича, тело, которому было ещё десять лет до пенсии, грузно упало прямо на кустик в кадочке. Ствол душегуба хрустнул и переломился.
Мистики утверждают, что за мгновение перед уходом человек понимает ГЛАВНОЕ. Антон Павлович же увидел простую картинку: палец, нажимающий красную кнопку «ПУСК» на боку какого-то металлического цилиндра.
-Сердце, — равнодушно констатировал врач скорой помощи, выписывая одиннадцатую за сегодняшний день справку о смерти.
Надежда Фёдоровна, борясь с дурнотой, подмела на кухне и дрожащими руками выбросила стебли, листья и землю в мусоропровод. Плоды же перекочевали в холодильник.
Антон Павлович смирно лежал в гробу и слушал, как жена (вдова?), шмыгая носом, расспрашивает Игоря, в какой пропорции лучше разводить спирт к поминальному столу.
-Всё сделаем, мама… всё сделаем, не волнуйтесь, — задушевным баском отвечал зять. – Я ещё туда лимонных корочек с нашего кустика добавлю, всё будет хорошо, не волнуйтесь…
-А кто волнуется? – удивилась Надежда Фёдоровна.
«Как хорошо, что я вовремя ушёл, — стараясь не шевелиться и не потеть ладошками, радовался Антон Павлович. – Спирт на лимоне собираются пить! О, дураки!.. Меня б прям за столом в тарелку стошнило!.. Повезло, что не участвую, хоть раз в жизни, а повезло!»
Ночью Антон Павлович чувствовал, как по лицу и рукам щекотливо бегают подлые в своей беззаботности таракашки. Но щекотки Антон Павлович никогда не боялся. А боялся он сквозняка. «Когда же наконец закроют гроб?! – злился Корен. – Неужели эти дураки не помнят, что у меня остеохондроз!? Протянет – месяца два придётся ведь мучаться!..»
На сороковины к могилке Антона Павловича, ещё не успевшей покрыться хилой травкой, пришли его вдова и Лика с Игорем. В руках зять держал садовую лопату, а из сумки дочери высовывалась какая-то яркая, явно не наших широт зелень.
-Чем, тётенька, могилку украшать будете? – елейно поинтересовалась местная старушонка, знаток похоронного ритуала и кладбищенских традиций.
Надежда Фёдоровна, Игорь и Лика переглянулись. Какое ей дело?..
-Лимон, — прикладывая платочек к краешку совершенно сухого глаза, всё же решилась ответить вдова. И с гордостью указала на Игоря. – Вот, спасибо зятю, он морозоустойчивый сорт достал.
-Верная вещь, — одобрила старушонка и сухонько засмеялась.
А Игорь нагнулся и поцеловал грязно-серую глыбу гранита – памятник. А за ним и Лика поцеловала, и Надежда Фёдоровна поцеловала. И никому не нужная старушенция тоже ткнулась губами – за компанию.
Потом Игорь и Лика копались в земле.
Иосиф Виссарионович закончил чтение и значительно посмотрел на послушников. Те жались и молчали. Иосиф Виссарионович усмехнулся в пшеничные усы и спросил другое:
-Что вы думаете о Радио?
Сартр, Камю и Ив Монтан сказали:
-Ничего. Оно просто есть и пиликает как конкурент.
Иосиф Виссарионович опять усмехнулся и сказал:
-Неверно. Если Первая мировая война началась с убийства эрцгерцога Фердинанда в Сараево, то для Второй casus belli — нападение на немецкую Радиостанцию в Глейвице. Таковы факты. Вы их анализировали?
И, выдержав паузу, не ожидая ответа, сказал:
-Прослушайте и третий рассказ-проникновение названием «Радио активное».
И начал читать:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжёло-звонкое скаканье
По потрясённой мостовой
Цинн Сук Ин
…Опять этот сон, этот кошмар, который с восемнадцати лет терзает его почти каждую ночь:
-Вот в армии после отбоя он разбирает себя для отдыха – откручивает ноги, задницу, голову и руки, укладывает части тела бережно на тумбочку и засыпает… а ночью – ТРЕВОГА!!! В тёмной суматохе он складывает себя до кучи неаккуратно – задницу монтирует на место головы и бежит, бежит в атаку… все кричат УРААААААААА! И он пытается вмести со всеми кричать, но… но… Ужас!.. «Газы!» — ревёт летёха и с ненавистью смотрит на него……………..
……………………….
Серафимович очнулся рано утром под мелодичное чириканье милых мелких пернатых, когда по радио после сообщения о том, что Днепр ревэ, торжественно и мужественно продудели, что мы пока ещё не умерли…
Кошмар таял…
Загадочные, странные хоралы радиоточки вот уже десятилетие пугали и тревожили Серафимовича, он не понимал, зачем это поют, чего же хотят от простых руководители ансамбля. «Ведь если человек жив, — недоумевал Серафимович, — то утром он и так догадается, что нужно встать и приступить к выполнению своих обязанностей, а если он в полную поломку мёртв, то никакая, пусть даже самая расхудожественная и разволшебная музыка не заставит его шевелиться. Конечно, предполагается, что это не выворачивающее землю звучание труб Армагеддона». Объяснить же всю эту плавающую по радиоволнам неправославную мистику Серафимович мог только так: изгнанные с частот «Маяка» последователи Асахары чуть-чуть перекрасились и перебрались на Киевское радио, где и продолжали нести в мелкоосколочный совковый народ свою туманную, окутанную облачком зарина эсхатологическую истину. (Каждый вечер, возвращаясь с работы, Серафимович проходил по подземному переходу станции метро «Героев Труда» мимо книжного лотка, на котором плотно, один к одному, как патроны в цинке, лежали и масляно блестели обложками сочинения Блаватской и Рериха, Успенского и Гурджиева, Кастанеды и Уотса, Кришнамурти и Трунгпа, профессора Судзуки и самопального Белого Колдуна Клячко. Проходил и ловил себя на мысли – дескать, не мешало бы, что-нибудь из этой мудрости прикупить, может после прочтения одной из этих отсылающих к настоящей реальности книг он наконец-то сможет уразуметь, чем же его хочет порадовать утром радио, какие иллюзии развеять. Но мудрость была дорогая, гривен по двадцать, и немного её полистав, он со вздохом сожаления вставлял патрон на место, откладывал просвещение на потом.)
Серафимович, стараясь больше ни о чём не вспоминать, тихо, чтобы не разбудить жену, выкатывал из-под двуспальной кровати тяжёлый, похожий на блин комом маховик от дизеля СМД-62, по торцу которого каллиграфически было выгравировано серебром «Р. Серафимовичу от профкома за доблестный труд» и приступал к лечебной физкультуре против остеохондроза. Прижимая прохладное подарочное железо к груди, он триста раз кланялся висевшей на стене фотографии смеющегося Андрюшечки, потом ложился на коврик, клал рукописный диск на живот – сто раз глубоко вдыхал и выдыхал – укреплял пресс, а также межрёберные и околопозвонковые мышцы.
