1.
Дом Семена Степашкина был на отшибе большого села недалеко от Подольска. Он приобрел его еще в пореформенные годы почти за бесценок. Двухэтажный, с толстыми стенами и высокими потолками, он, по слухам, принадлежал какой-то не богатой дворянской семье, бежавшей из России еще в гражданскую войну. В советскую эпоху он переходил из рук в руки: в двадцатые годы в нем размещались поочередно комбед и сельсовет, затем – сельская гостиница для крупного калибра гостей, еще позже его занимали руководители колхоза, и так до войны, во время которой дом был наполовину разрушен немецкими бомбежками. С тех лет до начала девяностых дом не привлекал к себе внимания – одинокий, с заплесневелыми стенами и безглазыми оконными проемами, он представлял собой некое олицетворение послевоенной разрухи. Он мог, вероятно, так стоять еще долго, если бы однажды его не приметил Степашкин. Семен уже в первые постперестроечные годы сделал приличные деньги и размышлял о хорошем, добротном доме. Он вызвонил из Москвы знакомого архитектора. Тот подготовил смету и проект модернизации дома. Работа закипела, и спустя год дом был готов к заселению. Во время приемки Сема прямо-таки подпрыгивал от радости.
– Глазам своим не верю! – восклицал он, причмокивая языком и щелкая пальцами. – Ну, кто бы мог подумать, что я когда-нибудь буду жить в таком доме! Я, мелкий исполкомовский чинуша, богом проклятый совок, перебивавшийся с хлеба на квас, и – вот тебе на! – хозяин огромного дома с большим каминным залом, четырьмя спальнями, с большой столовой. Нет, братцы мои, это не дом. Это – мечта! И, обращаясь к архитектору, добавил: – Обрадовал, братец. Ей-богу, обрадовал! Спасибо тебе за это. С меня магарыч – десятка тысяч гриней лично для тебя.
– Спасибо, Сема, – ответил, слегка покраснев, архитектор. – Только вот еще что. В конце коридора на втором этаже есть небольшая комнатушка за металлической дверью. Мы ее не трогали. Что там, не знаю. Но если повелишь, сегодня же вскроем и наведем там марафет.
– Что же там может быть? – улыбнулся Сема. – Клад, что ли? Или сокровища царя Ивана Грозного?
– Не знаю, – ответил архитектор, улыбнувшись на шутку. – Я как-то хотел туда сунуться, да потом решил, что надо бы посоветоваться с тобой.
– Плюнь! – махнул рукой Сема. – Сам как-нибудь разберусь.
Спустя два-три месяца дом был меблирован по последнему писку моды. Крыша ощетинилась антеннами, все комнаты были битком набиты всякого рода техникой, наняли кухарку: словом, все было готово к приему гостей. Сема обзвонил всех близких и, в первую очередь, тех, с кем вел бизнес: Афанасия Попцова, Сашку Бочкарева и Сережу Фадеева. Он знал их еще со школьных лет. Предприимчивые и хваткие, все они быстро освоились в условиях нового времени: Афанасий стал хозяином не крупного, но и не малого банка в Москве на Тверьской, Сашка Бочкарев успешно торговал недвижимостью, а Сережа Фадеев, сразу после приватизации, стал хозяином нескольких молочных заводов.
Они прибыли в этот же вечер, заполнив двор красивыми иномарками.
– Ну, показывай, показывай, – грохотал басом Афанасий, первым переступая порог дома, – что ты здесь наваял?
Следом, сопровождаемый охранником, вошел Фадеев – приземистый, широкоплечий, сорокалетний мужчина с большими голубыми глазами.
– Хороший дом, – тонким голосом сказал он. – И место выбрано удачное – рядом пруд, лес. Молодцом, Сема!
Вошел Бочкарев – высокий, вытянутый, как жердь, узкоплечий мужчина со щекастым лицом и толстыми губами.
– Оцени ты, Саша, – сказал Сема, обнимая друга. – Ты у нас все-таки специалист по этой части.
Бочкарев, прищурив глаза, осмотрелся, помотал круглой головой и сказал:
– Просто и изящно. Небось, кучу денег вложил?
– Порядком, – ответил Сема.
– Своих? – спросил Бочкарев, все так же близоруко щурясь.
– А то чьих?
– Взял бы у Афоньки кредит. Он жалуется, что у него приличных заемщиков нет. Все норовят взять и не отдавать или тянуть до скончания века. Так, Афанасий?
– Это вы обо мне? – не расслышав, переспросил тот. Он уже суетился у стеклянных шкафов за стойкой бара, доставая оттуда пиво.
– О тебе, – продолжал Бочкарев. – Достань мне тоже пива – в горле пересохло.
Афанасий подошел к ним, бросив на ходу одну банку Фадееву, рассевшемуся в мягком кресле у камина. Другую банку он протянул Бочкареву:
– Пей, но только маленькими глотками, иначе захлебнешься, – сказал он.
– Не захлебнусь, – парировал Бочкарев. – Я еще, слава богу, у тебя кредитов не брал. Кровосос!
– Это я-то кровосос! – пробасил Афанасий. – Да у меня по кредитам самая маленькая процентная ставка по России, самые благоприятные условия кредитования.
– Это какая самая маленькая? Пятьдесят процентов? – спросил Фадеев. – Ну, ты и гусь, Афанасий.
– Не пятьдесят, а сорок восемь. Не знаешь – не мели языком.
– Да, ты уж помолчи, Сережа, – снова включился в разговор Бочкарев. – Вот возьмешь у него кредит – узнаешь, почем фунт лиха.
Дружески препираясь, все расселись в мягких креслах около мраморного журнального столика.
– И все равно, я не понимаю, зачем они нужны – банки? – не унимался Фадеев. – Главное, зачем они нужны в таком большом количестве? Это же абсурд!
– Вы где учились, юноша? – спросил Афанасий, строго посмотрев на Фадеева.
– Там же, где и вы.
– Очень хорошо. Так неужели в том почтенном заведении вам не дали понять, что банки – это основные узлы кровеносной системы экономики.
– Вот именно, что узлы, – вставил Бочкарев, прихлебывая пиво. – И все морские.
– Не надо, – защищался Афанасий. – Платите вовремя проценты – и все у вас будет идти как по маслу. Поймите же вы, курьи головы, что любой банк кровно заинтересован в успешном бизнесе заемщиков.
– Это верно, – сказал молчавший все это время Сема. – Чем больше денег у заемщика, тем больше их у банка. Тьфу ты! Что-то не то сказал.
– Ха! Нет, ты, Сема, как раз то сказал! – воскликнул Фадеев. – Чем больше денег у тебя, тем больше, чем у тебя, денег у банка.
– Остроумно, – сказал Бочкарев.
– Нисколько, – басил в ответ Афанасий. – Сколько бы у нас денег не было, мы их возвращаем в бизнес. Банк не может существовать не кредитуя – таков механизм нашего дела.
– Ты это серьезно, Афоня? – спросил Бочкарев.
– В трезвом уме и здравом рассудке.
– Тогда скажи, какой у нас бизнес в Калифорнии, куда ты гонишь сотни миллионов долларов каждый месяц?
– Хм… – замялся Афанасий. – Этого я вам не скажу – банковская тайна.
– Какие тайны могут быть между друзьями? – промычал Сема. – Говори все как есть. Если ты там отмываешь деньги, флаг тебе в руки. Мы можем только приветствовать эти деяния. Правильно я говорю, ребята?
– Безусловно – ответил Бочкарев.
– Лучший вор тот, кто больше всех украл, и не попался, – вставил реплику Фадеев.
– Но я не вор, – ответил Афанасий, – поскольку не нарушаю букву закона.
– То есть я ворую, но не нарушаю закон, следовательно, я не ворую. Любопытно, – заметил Бочкарев. – Выходит, все дело в законе? Так?
– И в законе тоже, – спокойно сказал Афанасий. – Но вот что. Давайте перестанем промывать мне кости. В конце концов, все мы – дети своего времени, и живем по его гласным и негласным правилам. Если мы начнем их нарушать, то уже завтра у меня не будет банка, а у тебя, Сережа, твоих заводов. Они перейдут в собственность тех, кто верноподданно следует канонам нового времени. Поймите, что не может быть честного бизнеса – он просто-напросто не востребован, то есть не нужен. Никому не нужен. Помните, что сказал Карамзин об истории России? Воруют. Это два века назад! Посмотрите вокруг – ничего не изменилось. Скажите мне, есть смысл и, главное, есть ли у нас время задуматься над этим? Ни секунды. Потому что бизнес – это скоростной, мчащийся на всех парах поезд, станешь у него на пути – раздавит.
– Все ты правильно говоришь, Афоня, все разумно, – сказал Фадеев, – потому что у тебя нет особых проблем. А у меня есть. В конце каждого месяца я ломаю голову над тем, как выплатить зарплату трем тысячам рабочим. Ведь на зарплату кредитов не дают. Правильно?
– А ты, Сереженька, поменьше на девочек трать, – сказал Бочкарев – Развел бордель и плачешься. Посчитай как-нибудь на досуге, какую часть прибыли ты отдаешь в фонд длинноногих проституток. Одна Маргарита что стоит! Каждые три месяца меняешь ей автомобили.
– Откуда ты это знаешь, Саша? – спросил Сема.
– Слухами земля полна, – отрезал Бочкарев. И продолжая буравить глазами Фадеева, добавил: – Все мы не без греха. Афанасий, он хоть и крадет, да с умом, соблюдая букву закона. А ты? Что делаешь ты?
– Это мое дело, – улыбнулся в ответ Фадеев. – Частное.
– Ну-ну, – в свою очередь заулыбался Афанасий. – Горячие, видно, девушки, если миллиардный бюджет трещит по швам.
Заговорили дружно:
– Не то слово.
– На бабу запал – считай, пропал.
– Баба – это ж бестия, всегда на своем настоит.
Посрамленный Фадеев сидел, низко опустив голову.
– Каюсь, братцы мои, каюсь, – заговорил он, махая руками – Но ничего пока не могу с собой сделать. Сема, пора бы что-нибудь погорячее принять. А? А то ведь я умру от стыда.
Сема встал с кресла.
– А у меня все давно готово, – сказал он. – Прошу, господа, в столовую.
2.
Друзья перешли в большую просторную светлую столовую. Стараниями кухарки Авдотьи стол уже был накрыт. В центре стола – трехъярусная стеклянная ваза с яблоками, виноградом, киви, абрикосами и бананами. Вокруг фруктового возвышения рядком стояли бутылки с прозрачной, как дистиллированная вода, водкой, овальные, раздутые по бокам бутылки с отстоявшим срок исчерна-красным коньяком. В маленьких, круглых, и больших, продолговатых, салатницах алели крошечные горошинки икры, зеленели киндза, укроп и малосольные огурцы, чуть далее, ближе к столовым приборам, – плоские фарфоровые тарелки с горками грибов, как маслом, обтекаемые маринадом, и с тонко нарезанным грузинским сыром, сквозь овощные салаты чернели маслины, в стороне от салатниц в плетеных корзинках томился горячий с запахом тмина лаваш.
Рассевшись, друзья приступили к трапезе. Пока Афанасий, Бочкарев и Фадеев прожевывали салаты, Сема на правах хозяина разливал водку.
– А теперь выпить, – почти в приказном тоне сказал он, глядя на увлеченных поглощением закуски гостей. – И первый тост твой, Афанасий.
– Говори, Афоня, только коротко, – попросил Фадеев. – Помни, что краткость – сестра таланта.
– Я, собственно, и сам не люблю длинных речей, – начал Афанасий, поднимая бокал с холодящей кончики пальцев жидкостью. – Я предлагаю выпить за этот дом. Пусть в нем всегда будет светло и сытно. За тебя, Сема.
Выпили. Сема тут же разлил по второй с приговоркой:
– Первая – камнем, а вторая – соколом.
Подали шашлыки. После того, как гости утолили первый приступ голода, Фадеев уже сам налил себя коньяку:
– А теперь, друзья-товарищи, позвольте несколько слов сказать мне.
– Валяй, – махнул рукой Афанасий.
– Я, ребята, хочу выпить за нас, – Фадеев оглядел всех, выдержал короткую паузу и продолжил: – Каждому из нас уже по сорок лет. Возраст ни ахти какой, но мы уже не юноши. Значит, есть резон подвести некоторые итоги.
– Какие еще, дружок, итоги! Брось, Сережа! Итоги будем подводить на том свете, а на этом – мы еще кое-кому пригодимся, – проговорил Афанасий, прожевывая кусок баранины.
– Я, Афоня, сейчас говорю о промежуточных итогах, – сказал Фадеев, с мягким укором посмотрев на Афанасия.
– И, пожалуйста, не перебивай меня. – Он еще раз оглядел всех и добавил: – По общему признанию, мы люди успешные. У нас есть все: деньги, акции, собственность, бизнес, – словом, все то, о чем простой человек может только мечтать. Замечу, что все это добыто изнурительным, адским трудом. Мы не ленились, когда толпа занималась переворотами, ностальгируя о прошлом. Мы были требовательны и, возможно, жестоки к родным, друзьям, подчиненным, но не менее требовательны и жестоки мы были к самим себе – деньги, в особенности, большие, с неба не падают. Были ли мы несправедливы по отношению к своим подчиненным? Да. Но так было надо, таким было веление времени – оно требовало от нас быть изворотливыми, наглыми, циничными. Стоило только ослабить узду, упасть в либеральную лужу, как все летело коту под хвост, и вместо того, чтобы приобретать, мы начинали терять, вместо заработанной прибыли мы получали длинный черный шлейф долговых обязательств. В таких случаях, если ни вовремя протянутая рука друга, ни плечо товарища, можно выскочить из обоймы, сгинуть и уже вовек не воскреснуть.
– Короче, тост за дружбу, – широко улыбнулся Сема. – Да, Сережа?
– Да, Сема, – продолжал Фадеев. – Бизнес – не поле для одиноких волков.
Дружно выпили.
– Волки охотятся стаями, – опорожнив бокал, едко добавил Бочкарев. – Ты это хочешь сказать? Значит, вместе мы волки, а по отдельности – люди? Бред.
– Может быть, – ответил Фадеев. – Но мы люди, и аналогии со зверьем здесь, пожалуй, не совсем уместны.
– Почему же? – продолжал допытываться Бочкарев.
– По качану.
– Нет, ты ответь. Я тебя прошу.
– Отстань от меня, Саша. Надоел.
– Не отстану.
– Почему?
Бочкарев протер руки салфеткой, сжал ее в комок и бросил на стол.
– На прошлой неделе убили Сашку Эпштейна, – едва сдерживаясь, чтобы не повысить тон, сказал он. – Тоже в волках ходил. Причем в активных. Как и ты. Тебе следует знать, что волков время от времени отстреливают.
– К чему ты это, Саша? – тихо спросил Фадеев.
– Не дури, Сережа, – вступил в разговор Афанасий. – Нам известно, что ты творишь в своем арбатском офисе.
– Откуда? – спросил Фадеев, широко раскрыв глаза.
– Сорока принесла, – продолжал Афанасий. – Я уже был на Лубянке на твой счет. Там люди свои, прикормленные. Но просят, чтобы ты на свои пьяные оргии с мордобоем и прочим хотя бы малолеток не таскал. Понятно?
– Однако, как душно стало! – проговорил Сема, двумя руками обхватив голову. – Авдотья! Открой окна.
Кухарка прошла мимо стола, отдернула шторы и настежь распахнула окна.
Стало свежее. Из глубины сада запахло зрелыми яблоками. В сумерках стрекотали птицы. Сема подошел к окну и вдруг услышал, что откуда-то извне, то ли из дальнего соснового леса, то ли совсем близко, с крыши или с верхнего этажа дома, доносится какой-то протяжный, подавленный, тревожный гул.
– Никто ничего не слышит? – спросил он, повернувшись к друзьям.
– Что именно? – переспросил Афанасий.
– Да вот этот гул. Слышите?
Все переглянулись. Афанасий пожал плечами:
– Я лично ничего не слышу. А ты, Саша?
– Это в голове у тебя гудит, Сема, – сказал Бочкарев.
Вошла Авдотья.
– Сема, можно тебя на минуту? – попросила она, быстро перекрестившись на икону в углу столовой. – Там, у передней, дед Федор пришел, – сказала она, когда Сема подошел к ней. – Просит тебя.
– Зачем?
– Не знаю. Дело, говорит, у него к тебе есть.
Сема вышел. Дед Федор стоял с авоськой, наполненной дикими яблоками. Он был одет в старый, еще советской поры, ветхий пиджачишко, редкая, седая борода покрывала грязный ворот рубахи. На вид лет семьдесят, но глаза – живые, умные, еще молодые.
– Тебе чего, дед? – спросил Сема.
– Да вот яблок принес, – ответил дед Федор. – Хотел их у твоей Авдотьюшки на деньги выменять. Прости, Сема, больно выпить хочется.
Сема достал из кармана брюк сторублевую купюру и протянул ее деду:
– Этого хватит?
– Вполне, – ответил дед Федор.
– Тогда ступай. А яблоки оставь охранникам. Все?
– Нет, не все, – сказал дядя Федор, загадочно глядя на Сему. – Там у тебя в доме, на втором этаже в самом торце, комнатушка есть. Железная. На амбарном замке.
– Ну?
– Так ты, милый, в нее не заглядывай.
– Это еще почему?
– Не спрашивай, почему. Не заглядывай и все.
Сема пристально посмотрел на него:
– Ты, старик, случайно не тронулся умом?
– Я? Нет. А вот предбывшие хозяева тронулись. До революции этот дом принадлежал графу Менжинскому. Добрейшей души был человек. Дороги строил и крестьян жалел. А вот, говорят, заглянул в эту комнату и с ума сошел. Сородичи повезли графа в Париж, чтобы, значит, вылечить его там, а он возьми да помри по дороге. Вот такая история.
– Откуда ты это знаешь?
– Дед рассказывал. А в наше время, я тогда еще огольцом бегал, там жил председатель сельсовета Агейкин Иван Петрович. Вот, Семушка, и он не сдержался и туда же, то есть в комнатушку эту сунулся, а наутро тоже, как этот самый граф Менжинский, рассудка здравого лишился. Ходил по майдану, выпятив грудь, и говорил, что ночью ему назначение пришло и что он теперь не председатель сельсовета, а генералиссимус Сталин. То есть настоящий Сталин – это он, Агейкин, а в Кремле сидит его двойник. Вона как! Тут, Семушка, его соответствующие товарищи под белые ручки и взяли. Что за злая штука там имеется, ей-богу, не знаю. Дед говорил, что там зеркало, которое будущее человеку показывает. Брехня? Может, и брехня. А все одно – береженого бог бережет. Ты уж, Семушка, послушайся старика – на кой тебе рисковать молодой жизнью? Я не спроста к тебе нынче пришел. Еще с утра я услышал этот гул…
– Что? Гул? – воскликнул Сема.
– Да. Гул, – продолжал дед Федор. – Я поначалу подумал, что это у меня в ушах шумит, а потом меня, значится, осенило – такой же гул стоял, когда мы всем селом свиней топили.
– Каких еще свиней?
– Инфицированных. Когда свиной грипп пошел. Их же надо было сжечь и закопать, да поглубже, а народ их в грязные пруды побросал – вся рыба передохла. Тогда, Семушка, оно, это зеркальце, и загудело. А когда свиней выловили и закопали, гул затих. Вот тебе и весь сказ. Мое дело, Семушка, тебе посоветовать, а ты уж сам решай, что делать. А за деньги тебе большое спасибо, мне их на пять чекушек хватит.
3.
К полуночи, проводив друзей до спален на втором этаже, Сема вернулся вниз и улегся на широком кожаном диване. Как ни ворочался, сон не шел. После разговора с дедом Федором, он вернулся к гостям и рассказал всем о чудо-зеркале, посмотрев в которое тронулся умом граф Менжинский, а предсельсовета товарищ Агейкин в одночасье стал генералиссимусом Сталиным. «Бред сивой кабылы», – выслушав его, ответил Бочкарев. Фадеев и Афанасий, не дослушав Сему, заговорили о чем-то своем.
«Оно, конечно, бред, Саша. Согласен с тобой, – думал Семен, ворочаясь с боку на бок. – Но почему я слышу этот гул – тихий, ненавязчивый, зовущий? Может, все-таки сходить туда, открыть дверь и хоть краем глаза осмотреть комнату, а в зеркало не заглядывать, чем бог не шутит?».
Он вышел во двор, открыл багажник своей машины, достал монтировку и вернулся в дом. Шаги его были не слышны – зал был покрыт мягким бухарским ковром, а ступеньки лестницы – ковролином. Он дошел до конца коридора, заметив про себя, что с каждым шагом гул становился тише, а когда остановился перед высокой железной дверью, был почти не слышен. Дрожащими руками Сема потрогал замок, пробуя его на прочность, и тут же отдернул их – крючки, на которых он висел, самопроизвольно отделились от двери и вместе с замком рухнули на пол. Массивная дверь, заскрипев, на несколько сантиметров выдвинулась вперед. Сема притянул ее к себе, она как-то очень легко поддалась, и посмотрел внутрь комнаты – в ней было темно. Он побежал вниз за фонарем, а когда вернулся, дверь была полностью открыта. Робко переступая с ноги на ногу, он подошел к проему двери и остановился, все еще не решаясь заглянуть внутрь. Он видел, что свет из коридора высветил часть комнаты, и фонарь ему был уже не нужен. «Выходит, она, эта штука там, сама мне помогает, – подумал он. – Вот тебе, Сашенька, и бред сивой кабылы». Он постоял так еще несколько секунд, затем сделал резкий шаг вперед и с порога заглянул в полуосвещенную комнату. В углу, справа от него, стоял какой-то зачехленный плотным брезентом, с человеческий рост, прямоугольный предмет. «Видно, это и есть то самое зеркало», – подумал Сема, заметив, что он уже ничего не боится. Он сделал несколько шагов по скрипучему полу, сдернул чехол с металлической рамы и мельком подумав, что дед Федор его просто-напросто разыграл, посмотрел в светлое с ртутным блеском стекло. Из глубины зеркального стекла на Сему смотрел преклонных лет человек. Лицо его было покрыто частой сетью морщин – проваленный рот, блеклые под седыми космами бровей глаза, дряблые с уродливыми бородавками щеки. Как зачарованный, Сема смотрел на него – лицо старика ему о чем-то напоминало, в нем было что-то близкое, даже родное, вот, например, эта бородавка на щеке – у него точно такая, только маленькая, или этот продавленный в шею шрам под мочкой уха – у меня такой же, только пока почти незаметный. «Ба! Да это же, кажется, я!» – воскликнул он, осененный жуткой догадкой. Старик в зеркале, криво улыбаясь беззубым ртом, часто закивал, затем, помахав ему рукой, исчез за серебряной рябью. Холодея от страха, Сема сделал шаг за порог комнаты и наткнулся на Бочкарева.
– Ты весь этаж разбудил, Сема, – забасил тот. – К тому же на тебе, братец, лица нет. Ну, что там у тебя еще, показывай.
– Посмотри сам.
Подошли Фадеев и Афанасий.
– Ничего здесь особенного нет, – сказал Бочкарев. – И вовсе это не зеркало, а простое витражное стекло, покрытое глянцем.
– Ты, что же, себя не видишь? – спросил Сема, повернув к нему голову.
– Нет, – ответил Бочкарев. – Ни себя, ни тебя, ни ведьмы в ступе – словом, ничего.
Бочкарев вышел из комнаты. В нее поочередно вошли Фадеев и Афанасий.
– Ну, как? – спросил Сема.
– Ничего, – ответил Фадеев. – Ни зги. Только белая муть.
– А как у тебя, Афоня?
– Та же белая муть.
Друзья вернулись в каминный зал. Бочкарев достал из бара початую бутылку водки и четыре бокала.
– Дурковатый ты стал, Сема, – сказал он, разливая в бокалы водку. – Надо же додуматься до этого – разбудить всех, чтобы после полуночи разглядывать себя в каком-то витражном стекле! Смех!
Друзья выпили еще по стопке и разбрелись по своим комнатам. Сема не спал. Ворочаясь на скрипучем диване, он задавал себе один вопрос: «Почему я себя увидел, а они нет? Что это может означать?». Наконец, поняв, что не уснет, он встал и скорым шагом отправился в деревню к деду Федору. Дверь в избу старика была открыта. Сема вошел без стука. Изба была плохо освещена тусклой, керосиновой лампой. На столе, покрытом грязной клеенкой, за которым сидел, повесив голову, дед, стояли две опорожненные чекушки в соседстве с тарелкой с жидкими солеными огурцами.
– Сема, ты? – спросил он, подняв голову.
– Я, – ответил Семен, сев перед ним. – Рассказывай, дед, что за чертовщина у меня в доме?
– Эхма, – протянул дед, тряхнув головой. – Что же ты меня не послушался, милый? Я вить просил тебя: не заглядывай туда. Неужто не удержался? А? Правду говорят, что любопытство хуже всякой напасти.
– Пожалуй, так. Но вот что поясни мне, дед. Я-то себя увидел, а мои кореша – нет. Что это означает?
– А то и означает, что ничего не означает, – ответил дед Федор.
– Не шути, дед. Говори ясней.
– Куда уж ясней, Сема! Неужели сам не додумаешься?
– О чем?
– А о том, что, если эта бисовская штуковина ничего не показывает, значит, ничего твоим корешам не светит. Понятно?
– Не совсем. Что не светит?
Дед Федор налил себе водки. Выпил, сморщив лицо, ставшее от этого похожим на сушеное яблоко.
– Негоже мне, старику, об этом говорить, Сема, – сказал он – Но раз уж ты так просишь, скажу: если эта проклятущая ничего не показывает, значит, нету, Семушка, у твоих друзей-товарищей будущего. Теперь понятно?
– Да, – ответил Семен, опустив голову. – Почему же так, дед Федор? Молодые ведь еще. Только по сорок стукнуло.
– Не знаю, Сема. Знать, судьба такая. От нее, злодейки, не убежишь. Граф Менжинский тоже, говорят, был молодой, ан как себя увидел в зеркале этом, так умом и тронулся. А что он там увидел, не знаю. Люди разное несут. Одни говорят, что граф свои похороны увидел, другие – что-то уж совсем нечестивое: из зеркала на графа смотрел, само собой, сам граф, при парадном мундире с эполетами, да без головы – голову, это свою собственную, Семушка, голову, граф держал в руках. Это как?
От выпитого дед ослабел и говорил, уже не глядя на Семена:
– А голова-то и говорит ему: «Ну и каналья же ты, граф». А почему? Люди говорят, что граф казнокрадом был да служанок своих сильничал. А которые пожалуются, от тех казенными деньгами откупался. Хороший был человек, только на девок шибко падкий.
Сема, не слушая разговорившегося деда, молча встал и вышел во двор. Гул, который тревожил его весь день, затих. В небе над деревней зависли заиндевевшие звезды. Слышно было, как на ветках берез от легкого ветра шелестели листья и в густых ковылях стрекотали сверчки.
