Никуда не полетим,
Ибо больше не хотим.
Пискнул человечек из кармана.
-И он тут? – спросил грифон.
-Куда же я теперь без него? – сказал Эрнст.
Человечек выглянул на минутку, задрав нос, посмотрел на плафоны, и спросил то же, что и маэстро:
-А что в них?
-Как что? – удивился грифон, — грифоны, конечно. Каждому грифону – по плафону.
-Как же они там умещаются, — пробасил человечек, демонстрируя грифону умение менять голос.
-Ах, ты и мастер! – восхитился тот. И объяснил – Дело всё в том, что мы – грифоны – способны менять размеры. И вот, налетавшись, или какие там сегодня у нас ещё занятья, мы возвращаемся в плафон, как в нору. И тепло. И удобно.
-А действительно, — спросил Гофман, — какие бывают занятья у грифонов?
-Разные, — ответил грифон, сел на хвост, служивший ему, как диванный валик, и задумался.
Устав ждать, маэстро поторопил его.
-Ну…э-э-э, — протянул грифон, — во-первых летать.
-Это мы и сами знаем.
-Во-вторых, ле… — грифон явно собирался сказать «летать», но понял, что повторяется. – Во-вторых, — протянул он,- честно говоря, не знаю. Просто такие особые грифоньи занятья.
-Ну, хорошо, — согласился Гофман. – А как же они из плафонов-то выбираются?
-Очень просто. Вот так.
Он призывно посмотрел вверх, и колпачок плафона стал набухать, превращаясь в малиновую, с агатовым отливом каплю. Она увеличивалась в размерах, вытягивалась вниз, и, наконец, упала, а соприкоснувшись с полом – паркетным и лаково блестящим, между прочим — стала небольшим грифоном.
Он, позёвывая, глядел на пришедших, как бы не понимая, зачем его потревожили. Потом встряхнулся, встал на четыре лапы и приветствовал всех, дружественно мотая головой.
-Вот так. – Сказал первый грифон Гофману.
-А кто у вас старший? Ты?
-У грифонов старших не бывает, — объяснил вновь появившийся. – Мы все равны.
Он зевнул ещё раз, встряхнул головой, и добавил: Ну, если у вас ко мне всё – я полетел.
-А куда? – пискнул человечек.
-Это совершенно неважно, — философическим тоном сообщил новый грифон. – Грифон – на то и грифон, чтобы летать.
Он оторвался от пола, обернулся янтарным облачком и ловко просочился через дверь.
Архивариус, молчавший всё это время, предложил:
-Ну, двинемся дальше?
-А тут есть дальше? – одновременно спросили и Гофман, и человечек.
-О да, — за архивариуса ответил грифон.
И они двинулись, причём грифон медленно, вразвалку шёл впереди.
Они видели гордых, блестящих белизною единорогов – но ни с одним не довелось поговорить, ни с одним; и сияющие скалы, из расселин которых вылетали цветки пчёл – ласково-бархатных, никого никогда не жалящих, и всегда готовых поделиться свежим мёдом фантазий; и говорящее озеро, которому человечек прочитал стихи; они проходили под пышными кронами пиний, и те – у них на глазах – обращались в невиданные огромные араукарии; они сдирали паутину душевной сытости ради соблазнов любопытства, и утомились под конец – мало ли что можно увидеть в недрах волшебной двери тысячелетнего архивариуса?
У выхода, под плафонами грифонов что-то взметнулось перед ними, буровато завихрилось столбом, в котором замелькали толстенькие ручки и короткие ножки, повращалось немного, и оформилось в потешного человечка в дырявом камзоле, заплатанных штанишках и стоптанных башмаках.
-Здрасьте, — сказало существо, стряхивая с себя золотистую пыль. –
И когда успел запылиться? – поинтересовался потешный невесть у кого.
-Это вопрос риторический, — произнёс архивариус. – А главный: кто ты? Я вроде тебя раньше не встречал.
-Я – Бурлеск, — отозвался тот.
-Бурлеск? Как это? – вопросил маэстро.
-Очень просто, — ответил Бурлеск. – Всё происходящее здесь, есть бурлеск. И это всё постепенно, кристаллически стало мною. Видите эти дыры на моих одёжках? Это следствия ваших путешествий и приключений. Не более, но и не менее того.
-Ах, мой друг, — воскликнул Гофман растроганно, — значит, ты страдаешь из-за нас!
-Ничуть не бывало! – весело ухнул совою Бурлеск. – Мне было весело, как и вам.
И он заухал опять, захлопал ручками, превращавщимися в крылья.
-Но, — произнёс архивариус несколько удивлённо, – сова – это моё амплуа.
И, воспарив над полом, он действительно обернулся большой совой, устремившей полёт свой к двери, к её изнаночной стороне, и Гофман шагнул за ним, чтобы оказаться на улице.
Здесь, слегка отряхнувшись, он открыл дверь уже обычно, без фантазий, и по лестнице, не умеющей разговаривать, а тем более сочинять стишки, поднялся в хорошо знакомую комнату, где архивариус уже сидел за столом.
-Воздадим должное трапезе, — провозгласил он.
И они воздали.
Бумаг не было – весь стол был заставлен блюдами, тарелками, кувшинами, всё скворчало, переливалось, уютно и аппетитно пенилось, играло.
-А это что? – спросил Гофман, накладывая себе немного светло-зелёной снеди.
-Это маринованные цитрики. – Пояснил хозяин. – Только не спрашивай, что это такое – никто не знает.
-Тогда должны быть и копчёные вартики.
-Конечно, вот они. Только, увы, их неприятнейшая особенность разбегаться во время трапезы многих отвращает. Многих – но только не меня.
Копчёные ватрики – продолговатые и ароматные – сами забрались к Гофману на тарелку.
Потом были тушёные в собольем меду утрики, ушки пататы, настоянные с кардамоном, шипящий цикус, и жёлтенькие буфаки.
Крошечный человечек стишка ничего не ел.
-А мне вообще есть не надо, — пояснил он. — Я сыт стихами.
Поначалу бубнил он довольно громко, не желая вылезать из кармана, потом, вняв просьбам трапезничающих друзей, стал бормотать стишки тише и тише, а под конец совсем заснул.
За десертным терпким вином, архивариус поинтересовался, как его другу понравились последние дни?
-А разве они последние? – спросил Гофман, становясь печальным, как утром.
-О, не пугайся, друг мой, каждые дни последние. Именно это и придаёт им особое очарованье. Ведь что общего между вчерашним вторником и падением Трои? Только одно – и тот, и другой день никогда больше не повторится.
Но Гофману всё равно было грустно, хотя он и сказал – честно, как всегда, — что эти последние дни ему очень понравились. Как и предыдущие последние. И пред-предыдущие.
Кошечка появилась на подоконнике, пересекла комнату, бесшумно взобралась маэстро на колени. Он гладил её, но она просто мяукала, как будто вовсе не умела говорить.
-А она была там?
-Там – это где? – переспросил хозяин.
-Ну, в недрах твоей фантастической двери.
-Конечно. Просто умеет маскироваться. А ещё лучше — делаться невидимой.
И кошечка тотчас сделалась невидимой, продемонстрировав своё немалое искусство.
Как-то ясно стало, что пора прощаться – по-крайней мере на сегодня.
Они пожали руки друг другу, причём с тонких пальцев архивариуса скатились прозрачные золотые шарики.
-Волшебные, — пискнул человечек.
Когда Гофман уходил, архивариус, оборотившись совой, уютно кемарил на изящной жёрдочке.
-Ни дать, ни взять домашний попугай, — пробормотал Гофман, но уже на улице.
Волшебные, прозрачные, наполненные светом добра и радости шары плывут над Гофманом, идущим по переулку. Он не видит их. Ему не нужно их видеть.
Они переливаются, образуют плавно изгибающийся поток, и потом, не лопаясь – хотя могли бы! – растворяются в воздухе. Внезапно Гофман останавливается и глядит на свои ладони.
-Странно, — тихо произносит он, — линии стали чётче и резче. К чему бы это?
Он всматривается в тонкое струение веточек на ладонях, и бормочет что-то тихо-тихо, точно сочиняя стихотворенье.
-А у меня вообще нет никаких линий на лапках, — высовывается из кармана крошечный человечек. – И никогда не было. – Добавляет, прячась.
-Да тебе и не надо, — говорит маэстро. И спрашивает, не обращаясь ни к кому. – Не зайти ли в кабачок к Фортуне? Она ведь не закрывает никогда…
Но потом решительно идёт в другом направленье, идёт к себе домой, сворачивает в очередной переулок, останавливается у трёхэтажного дома, и берётся за ручку двери – двери, никогда не приветствовавшей его ни прозой, ни стихами.
Человечек опять высовывается из кармана, и спрашивает: Тебе грустно, Гофман? – спрашивает не пискляво, обычным голосом.
-Грустно? Пожалуй. Или чуть-чуть всего. Сам не пойму.
Гофман открывает дверь, идёт по лестнице, всегда тёмной, неприятно крутой, и медлит у своей комнаты, точно не решается войти.
Хлопает по карману – слегка, как человек, проверяющий, не забыл ли он что, но маленький дружок не отвечает, и, кажется, его нет в кармане вовсе.
-А, может, и никогда не было? – тихо произносит Гофман, давно привыкший разговаривать с самим собой.
-Может, вообще ничего не было – волшебных мерцаний, хороводов слов, полёта на грифоне?
-И архивариус пригрезился мне?
Вместо человечка Гофман извлекает из кармана ключ – обычный, скучный, тускло поблескивающий ключ, и несколько мгновений глядит на него, глядит будто удивлённо – так, точно это ключ, что открывает все двери.
Галерея, состоящая из одних дверей проносится перед его мысленным взором, и ко всем ним подходит ключ, и за всеми ними – суммарная тайна мира.
Гофман улыбается, и открывает свою комнату.
Она убога – узкая и длинная, с продавленной кое-как застеленной кроватью, с массивным старым шкафом, и письменным столом у окна. Возле стола кресло – единственное уютное место в комнате, и в кресле этом сидит красивая, молодая, точно фарфоровая девушка – в белом, с золотистыми лентами, платье.
Гофман останавливается, машинально прячет в карман ключ, спиной приваливается к двери.
-Кто ты? – спрашивает он, зная ответ.
-Я? – голос девушки мелодично-хрустален. – Смерть.
-Какое простое слово! – восхищается Гофман. И, спохватившись, восклицает – Уже?
-О, не бойся! – улыбается девушка. – И не смущайся. Почему вы решили, что я должна быть старухой? или скелетом с косой? Мне не нравятся эти образы. И вообще – я люблю белое и золотое…
-А я, кажется, не успел подготовиться к твоему приходу, — растерянно бормочет Гофман. – Да и не знаю, как надо готовиться было.
-А я не за тобой, — говорит девушка почти весело.
-Как? А почему ты здесь…
-Просто захотелось посмотреть на тебя. Поближе посмотреть.
-Разве так бывает?
-А разве бывает всё то, что ты сочинил, грустный Гофман?
-Не знаю. Я никогда не знал. Не знал откуда всё это приходит, почему переплетается так причудливо…
-Не беспокойся. В моей книге – хотя я и не большая любительница книг, но эту вынуждена читать – сказано, что я пройду мимо тебя. Должна пройти.
-Что это означает?
-Только одно – человек, так выразивший себя в слове, не подвластен смерти.
-Значит…
-А понимай, как хочешь. – Смерть улыбается уже явно, и улыбка её красива, молода.
Золотые лучи наполняют комнату.
Тонкая, нежная, тихая музыка – музыка, о которой мечтал он всю жизнь, звучит – непонятно откуда…
Смерть поднимается с кресла – легко, как и подобает девушке.
-Ну, — говорит она, — как обещала.
И проходит, шурша платьем, мимо Гофмана, открывает убогую дверь, спускается по лестнице.
Крошечный человечек стишка ловко выпрыгивает из кармана, вскакивает на стол, распахивает милые лапки и из них кругло выкатываются буквицы, складываясь в такое естественное и не страшное слово
КОНЕЦ
