-Почему горек? – возражает Гофман, ступая на лестницу. – А рай я всегда ношу с собой. Так удобней – не потеряешь. Впрочем, дверь, спасибо за пожеланье.
Кабачок пуст. Бело-фарфоровая кабатчица скучает за стойкой.
-А, это вы, маэстро, — протягивает она. – А у меня сегодня никого. – И, лукаво поглядев на Гофмана, говорит – Может быть, вы наполните моё заведенье посетителями? А то так и разориться можно?
-Милая Фортуна, — отвечает маэстро, — нету средства разориться вернее, чем промечтать всю жизнь напролёт. А персонажи, какими я мог бы наполнить ваш кабачок – сотканы из мечтаний…
Фортуна улыбается, наливая в кружку пиво.
-Впрочем, один посетитель есть, — говорит она. – Но, знаете, он сидит там, где обычно сидите вы – за перегородкой. Он сказал, что вы не будете возражать, но не заказал ничего, совсем ничего – ни пива, ни вина. Только свечу.
-Хорошо, — отвечает маэстро, принимая кружку. – Пойду, посмотрю кто это.
Свеча на тёмном столе морёного дуба пылает ярко, освещая грустного человека с тонким птичьим носом и большими, очень тревожными глазами. Человек черноволос, одет в партикулярное платье непривычного Гофману покроя, и перед ним, уютно и основательно, как всегда, располагается волшебная солонка – та самая, что была известна Тиллиху, как сосуд.
-Ах, она на месте, она проявилась перед вами! – восклицает Гофман, присаживаясь.
-Здравствуйте, — отвечает человек, обращая к Гофману свои печальные глаза. Но искорки не зажигаются в них, нет-нет. – А я не знаю, что думать – может быть, она моя, может ваша. Может вообще ничья.
-Она ничья, конечно, — отвечает Гофман. – Но проявляется только перед людьми мечты. И людьми пера.
-Да, я и есть такой, — отвечает незнакомец. – Только мечты мои грустны.
-А вы выпейте пива, — говорит Гофман дружелюбно, чувствуя душевное расположение к этому человеку. – Или вина.
Он делает большой глоток.
-Что вы. Я вообще никогда ничего не пью. Даже чая.
-Ой? – восклицает маэстро удивлённо. – Так бывает?
-Бывает, представьте. Мне не надо изменять сознанье. Совсем. Оно у меня и так всё время изменено. И по ночам ко мне прямо в окно входит звёздный мальчик – маленький, изящный. Он говорит, что ему одиноко все ночи ходить-бродить звёздными полями, и просит сочинить ему сказку. И я стараюсь, стараюсь – мне хочется, чтобы мальчик рассмеялся. Но он даже не улыбается никогда. Такие грустные у меня выходят истории. И совсем не тянут на сказки.
Гофман, отодвинув кружку, представляет – одинокая комната, за столом – человек с тревожными глазами, и вот – шевеление ветра, и мальчик в золотистом камзольчике и забавном колпачке – таком же синем, как и его штанишки, зайдя прямо в окно – как они недавно с архивариусом вышли из оного – садится против грустного писателя, и просит сочинить ему сказку. Перед тем разложены листы – в кропотливых, очень серьёзных буквицах, буквицах, которые вовсе не умеют улыбаться, и он, автор, думает, морщит лоб, говорит – Сейчас, сейчас, подожди, — но мальчик начинает бледнеть, таять, вот сквозь него уже видно стену, и вот он исчез, оставив писателя совсем одного.
-А может быть он – звёздный мальчик – и диктует вам ваши истории? – Говорит маэстро, вновь делая приличный глоток.
-Да как сказать, — отвечает грустный писатель. – Я, например, придумал, как человек, проснувшись однажды утром, превратился в отвратительное огромное насекомое, нечто среднее между клопом и тараканом. И как его ненавидели родные. Я хотел, чтобы они посочувствовали ему – такому неприятному, одинокому, но сочувствие проявила только сестра… И так — с душою человека — он вынужден был жить в обличье этого существа…
-А потом? Он умер, конечно? – спросил Гофман, чувствуя острую боль – не то в области сердца, не то в сердцевине горла.
-Ну да, что ещё с ним могло произойти? Потом я придумал про дикий остров, где никто никого не любит, и поэтому там была придумана жуткая машина казни. Тут – с этой машиной – я может быть, немного переборщил – уж очень казнь получилась мучительная – такой и не существовало никогда, но ведь действительно – как мало, мало любят люди друг друга. И как много наизобретали они всяких жутких способов причинять друг другу боль.
Гофман опять отхлебнул пива. Искорки в его глазах заиграли, но ни одна не выпорхнула, не превратилась ни в кого, чтобы не тревожить лишний раз печального человека.
-А ещё? – спросил Гофман.
-А ещё я написал два романа. То есть три вообще-то, но третий не дописал. В одном из романов идёт процесс – процесс над человеком, который не сделал ничего дурного, ну, в обычном пониманье. А дурное было в нём, как во всех – и над всеми такой процесс идёт, только не видят люди судей, палачей, экзекуторов, а этот видел, и ходил на заседания суда, и выслушивал дурные речи. А вина его была, как и любого – в том, что живёт.
-Вот как, — покачал головой Гофман. – Верно подмечено. А во втором вашем романе что происходит?
-Там замок. Понимаете – замок, в который не попасть. Вообще никогда и никому. Только подступы к нему возможны. Да его и не видел никто – этот замок. Вокруг него лепятся деревушки, в которых так много разнообразной, мелкой, муравьиной жизни, и так сложно всё сплетено, что до самого замка не добраться никогда. В этом суть.
-Да, я тоже не раз представлял такой замок. Но писать о нём не стал. А знаете что? Вам надо познакомиться с одним архивариусом – он человек мудрый, он подскажет – непременно должен подсказать, — и в запале Гофман отхлебнул пива, — как вам найти иные сюжеты… или…
Архивариус – в белых одеждах, усеянных звёздами, с мерцающей бородой – возникает ненадолго. Не садясь, он говорит:
-Я знаю этого писателя. Он есть в моих архивах. Не беспокойся, Эрнст, с ним потом будет всё хорошо.
И растворяется в воздухе, будто его и не было.
-А я и не хочу других сюжетов, — произносит печальный писатель. – Мне нравятся эти. Только жаль, не могу развеселить звёздного мальчика.
-Ну, ничего, — резюмирует Гофман. – Вы ещё человек молодой. У вас многое впереди.
-Что вы, — отвечает писатель и на губах его появляется подобье улыбки: он проводит рукой по губам, снимая оное подобье, и маленькая улитка ползёт по столу, к волшебной солонке. – Я давно умер.
Человек поднимается, и становится видно, как он беззащитно худ, и облачко одиночество аурой окружает его.
-Мне пора, — говорит человек. – Спасибо за беседу.
Он двигается по направлению к лестнице.
-А как ваша фамилия, — спрашивает Гофман вслед.
-Кафка, — не оборачиваясь, отвечает человек.
Он поднимается по лестнице и исчезает за дверью.
Обернувшись, Гофман видит напротив себя архивариуса.
-Какие яркие звёзды на твоём балахоне.
-А у тебя пиво кончилось.
-Ничего. Фортуна наполнит. Даже не приближаясь.
И действительно – кружка опять полна.
-И как тебе встреча? – спрашивает архивариус.
-Приятная встреча. Грустная только. Щемящая. Ему действительно нельзя помочь?
-Нет. И не нужно. Он помог себе сам – тем, что писал.
То спасло, что он писал,
Даром время не терял!
Весёлый писк доносится от волшебной солонки.
-Ой, — восклицает Гофман, — ты здесь? А я думал, что забыл тебя дома.
Крошечный человечек стишка уютно расположился возле солонки. Соль в ней вспыхивает приветственно – на этот раз розовым цветом.
-Не бойся, Эрнст Теодор Амадей, — пищит человечек, — ты меня никогда не потеряешь.
-А тут, дружок, с тобой хотела познакомиться одна рыбка. Правда она уплыла.
-Ни за что не поверю, — пищит человечек. – Рыбки никогда не уплывают, не познакомившись.
И действительно, взмахнув изящным хвостом, из воздуха, как из воды выплывает рыбка – та самая, возникшая из искорки, выскочившей из гофмановского зрачка.
-Давай сюда, – пищит человечек. – Будем стишки сочинять.
-Видишь, — сообщает архивариус – им будет славно вместе, славно. А мы с тобой прогуляемся.
-Но я хочу послушать их стишки.
-А ты их сам потом напишешь. Правда, ребята?
-Правда, — отвечают одновременно человечек стишка и рыбка, плавными виражами спустившаяся к нему – он: пискляво, как обычно, а она легко, даже как-то прозрачно.
Гофман и архивариус идут по длинной улице старого города. Светло. Свет приятный, но и волнующий – зеленовато-золотистый.
-Свет, напоминающий сумму добрых змеек, — тихо произносит маэстро.
Важная матрона шествует им навстречу.
-Только не обращай её в молочный кувшин, — просит архивариус. – Дай ей спокойно дойти до дома.
-Ладно, — улыбается Гофман.
Два парня – те самые, из кабачка – выплывают из переулка. Обнявшись, они поют:
Ай-люли, ай-люли
Мы до цели не дошли.
Но, нас только помяни,
Вот и мы, тю-ли-ту-ни…
