-Ох, замолчи пожалуйста, — говорит Гофман.
Песенка прекращается. Из кармана раздаётся обиженное сопенье.
-И не делай вид, что обиделся. В конце концов сам напросился из этого своего – будущего.
Внизу – сквозь белое, туманное марево – открывается поляна, увеличиваясь по мере сниженья грифона; поляна на которой на огромных – зеленоватых, серых, коричневых стеблях – покачиваются вполне серьёзные дома – иные с готическим колоритом, другие, изъятые из современности.
-Не стоило обижать маленького, — говорит архивариус. – Пусть бы пел свою песенку.
Человечек стишка выглядывает из кармана панталон.
-Уж очень нудно он пел, — говорит Гофман. – Впрочем, ты прав – обижать маленьких – даже если они несут ерунду – плохо.
И указательным пальцем он гладит головку крошечного человечка , и тот улыбается, на мгновенье вновь становясь похожим на кошку – только крошечную.
-А куда нам?
-Выбирай.
-Но ведь надо туда, где Пауль и Тиллих болтают об этом… как его…
-Фейсбуке, — пищит крошечный человечек стишка.
-Вот-вот.
-А они будут везде – куда ни зайдём. Вернее, куда ни влетим. Эй, грифон, — обращается архивариус к их одушевлённому транспорту – ты не разучился делаться невидимым?
-А сами-то… — сопит обиженно грифон.
-Что за день такой, — восклицает Гофман. – Все обижаются.
-Обычный день гофманианы, — отвечает грифон. – Так куда вас?
Дома уже велики, разнообразны, и грифон плавно движется по воздуху – точно плывёт меж стен; огибает медузообразные купола,
минует столь привычные Гофману шпили, один из которых бросает маэстро:
Здравствуй, Теодор, — я шпиль,
Что – как твой – изящен стиль.
-Вот ещё! – возмущается Гофман. – А впрочем, почему бы и нет? Нечто общее правда имеется – этакий контур сходства.
-Так куда? – спрашивает грифон серьёзно.
-Сюда, — не менее серьёзно отвечает архивариус.
Щёлкнув длинными, серебристыми пальцами, он произносит:
Три, четыре –
На три невидимки больше в мире.
Из кармана панталон маэстро раздаётся возмущённый писк:
-Как на три? А меня не посчитали?
-Ты прав, — замечает архивариус. И произносит:
Три, четыре –
На четыре невидимки больше в мире.
Аудитория – отчасти современная, отчасти готически-старинная. Студенты, занимающие амфитеатр; некоторые в мантиях чёрных, иные в джинсах, рубашках и пиджаках. На кафедре – крепкого сложения, среднего роста профессор, мрачный и длинноносый, с поднятой вверх правой рукою.
Розовато-серебряное мерцанье возникает возле одной из стен, и тут же рассеивается, не оставляя в воздухе и следа.
-Итак, — говорит Пауль Тиллих, стоящий на кафедре. – Волшебный квадрат призван объяснить прошлое и предсказать будущее. Подчёркиваю – возможное будущее, а не то, что произойдёт непременно.
-Можно вопрос, профессор?
-Пожалуйста.
-Значит, будущее бывает двух родов?
-Вообще-то больше, чем двух, но мне известны только два…
Писк раздаётся из ниоткуда:
Только два, только два,
И зачем ещё слова?
-Так, — изрекает Тиллих недовольно. – Говорящей мыши мне только не хватало.
Тишина, повисая в воздухе, мерцает серебряными дугами.
-Хорошо, — возглашает Тиллих. – И с тишиной, конечно, можно разговаривать, но лучше будем в привычном ключе – со студентами.
-Итак, волшебный квадрат. — Он щёлкает пальцами, и в пространстве над кафедрой повисает ярко-красный квадрат, изнутри заполненный чем-то переливающимся, синим. –
С определённой точки зрения, которая в сущности есть кочка преломления, он не существует вообще, и то, что вы видите, не более чем проявленная фанаберия. Но – если учесть, что никто не знает, что такое фанаберия – квадрат этот более реален, нежели сама реальность. Итак – люблю я это словечко – итак, мы попросим его – только вежливо, иначе ничего не получится продемонстрировать вариант возможного будущего. Просим вас, досточтимый квадрат.
Хор студенческих голосов звучит достаточно стройно:
-Просим. Просим.
Линии и полосы бегут по синеватому полю, их сменяет дрожащий беловатый дождь, внутри которого начинают появляться, проявляясь на миг – не более — лица; на миг – но кого тут только нет: прыщавый подросток и пожилая матрона, сосредоточенный священник и толстомордый торговец, профессор с худым, вертикальным лицом и некто, мающийся с похмелья; лица мешаются, наползают друг на друга, сливаются в одну – похожую на тесто – массу, и вот по ней бегут закорючки буковок, бегут быстро, тонкими и волосатыми лапками цепляясь друг за друга, между ними мелькают картинки – пёстрые, как радуга; и даже математические формулы – рогатые, как улитки, и строгие, как врачи – появляются иногда…
Покашливанье в аудитории свидетельствует о растерянности…
-Э-э-э, — тянет некто.
-Что это, профессор?
-Да, да, нам непонятно.
-Поясните.
Многие звучат голоса.
Тиллих щелкает пальцами, и сложное изображение прекращается, уступая место синеватой ровной поверхности внутри натяжения красных рамок.
-Это, — возглашает Тиллих, — так называемый Фейсбук, где каждый – подчёркиваю каждый – может писать, что ему хочется, размещать любые фотографии, выкладывать математические формулы, и высказывать своё мнение о подлинном устройстве мира.
-Но, профессор, — долговязый парень поднимается от волнения, — разве можно всем давать одинаковое право высказываться?
-Кто его знает… — Тиллих трёт лоб, точно в растерянности. – С одной стороны… Впрочем – одна, она же и вторая сторона одновременно. Такая знаете иллюзия равенства, принцип очереди – где не важно кто ты по сути, но главное, что ты в ней стоишь. В общем – занятная штука. И, если бы вы все оказались в будущем, вы бы были активными – я уверяю вас и подчёркиваю это слово АКТИВНЫМИ – пользователями Фейсбука. Но это – будущее возможное. А теперь попросим наш уважаемый квадрат представить нам будущее невозможное.
-А зачем?
-Как? Разве не интересно, что могло бы быть, но не случилось? В любом случае, я считаю необходимо попросить…
Студенты – дружно –
-Просим, просим.
Вновь на экране квадрата бегут полосы –
рыжеватые, с изумрудными точками, затем возникают лилии – белоснежные, естественно, — распускаются; их много, сумма их лепестков сливается в сплошную белизну, которая мерцает некоторое время, а потом… Среди чудесного сада бродят люди – белоодеянные, красивые, беззаботные, мужчины и женщины с одинаково счастливыми – но совсем не одинаковыми лицами… И музыка слышна – нежная-нежная, не сочинённая никем на земле.
-После того, как был разгадан Тетраграмматон, — говорит чудесная девушка, — жизнь из материальной плотности перетекла в чудное свечение чистого духа, и хотя мы и сохранили формы тел, но в сущности мы есть производное от беспримесной любви духа…
-Да, дорогая моя, — отвечает ей мужчина, чем-то похожий на Гофмана, — вы тонко поняли суть распределительных сил…
Тот же долговязый студент, вскакивая, спрашивает, обращаясь неведомо к кому –
-Позвольте, а это по-моему Гофман! Я читал его книги, его волшебные, золотые, переливающиеся книги. Но он умер давно, что же он делает в будущем?
Квадрат обиженно фыркает, гаснет, синева исчезает из серединки, и медленно бледнея, гаснут и красные рамки.
-Разве можно так, — восклицает Тиллих. – Вы всё испортили! Второй раз мне не удастся проявить в реальности волшебный квадрат.
Из пустоты раздаётся голос:
-Зато могу проявиться я.
Гофман возникает из ниоткуда, спускается по лестнице студенческой аудитории и восходит на кафедру.
-Вы, маэстро? – удивляется Тиллих.
-Я. Как видите и вовсе не умер.
Не умер, не умер, не умер, — шелестит студенческая масса, будто ветер пробегает по ней.
-Я не только не умер, — говорит Гофман. – Но это я создал тебя, если позабыл – Тиллих, тебя и Пауля. Ну-ка – он щёлкает пальцами, — разойдитесь.
Тиллих раздваивается – появляется длинный, худой Пауль и маленький, мрачный Тиллих.
-Вот видите, — вас двое. И вы – один.
-Как будущее, — восклицает студент…
Аудитория разражается хохотом.
Тиллих удивлённо глядит на Пауля, Пауль взирает на Тиллиха несколько презрительно.
-Друзья мои, — восклицает Гофман, — проявитесь скорее…
У стены возникает парящий грифон, архивариус стоит возле, улыбаясь загадочно. Из кармана панталон маэстро раздаётся писк: А я давно уже здесь.
-А, — восклицает Тиллих, — вот кто это пищал…
-Только не делай вид, — обрывает его Гофман, — что ты понял, кто это…
Писк – резкий – из кармана –
Вот и будущее вам –
По делам всем. По делам.
Что, несчастные, творили.
То – хи-хи – и получили.
Получили то, друзья,
Что вам изменить нельзя.
