Действие четвёртое. Восточная флейта
От моря поднимается густой туман, клубится у скал, плывёт над палатками, повисает в листве. Вэл, завернувшийся в одеяла, просыпается от тихой возни у костра. Над ним шипит и роняет капли в пламя закопчённый чайник. На клеёнке высится горка грязной посуды. Лариса готовит завтрак.
Вэл (приподнимаясь на локте, едва слышно). Доброе утро.
Лариса (кивает, прикладывает палец к губам). Тсс! Стар проснулся и ушёл медитировать, а все ещё спят… Ну, как, нравится тебе у нас? Базар олдовый не слишком напрягает?
Вэл. Наоборот. Я старых хиппарей ещё, по сути, не встречал.
Лариса. Да, такие прогоны, как здесь, не везде услышишь. Со Старом дремать не приходится. Так и лезет в душу, на прочность проверяет. И Жека от него не отстаёт. Приходится изо всех сил упираться.
В это время на поляну возвращается Стар, подмигивает на ходу сидящим, ныряет в палатку и тут же появляется с флейтой в руках. Садится у своего камня и закрывает глаза. Раздаются протяжные, переливистые звуки, повторяются, текут к началу мелодии. Из палаток появляются остальные, усаживаются рядом с костром и застывают в созерцании. Вэлу грезится, что он сидит рядом с седым монахом у входа в горную пещеру. Птица кружит высоко в небе. Журчит ручей и утекает в нижний мир, где радость чередуется со скорбью, день проходит за днём, год за годом. Там жизнь движется в безысходности, течёт по кругу, как звуки флейты. Время заклинает живущих: «Ты пребываешь во мне, пока я пребываю в тебе!» А старец только вздыхает: «Господи, помилуй!» И улыбается закрытыми глазами… Над поляной висит тишина, беззвучно горит костёр. Стар опускает флейту, набирает воздуха и ведёт мелодию по новому кругу. Она кажется мыслью и дыханием, ускользает, отзывается в камнях и внезапно исчезает. Стар поднимает лицо, поворачивает ладони к небу и застывает в молитвенной позе. Ему следуют Шакти и Мини с Шузой. Лариса крестится и закрывает глаза. Шек, подперев рукой подбородок, продолжает неподвижно смотреть в огонь. Вэл погружается в безмолвную странническую молитву…
Стар (после долгого молчания). Оум! (Умиротворённо обводит взглядом сидящих). Всем небесный привет! Всех с пробуждением!
Голоса. Хай! Привет всем! Доброе утро!
Мини (поёт, покачивая головой, и гордо посматривая на Вэла). Оум! Оум! Ауэр хоум! Оум! Оум! Оумм…
Лариса. А мы с Вэлом и без ваших мантр давно проснулись.
Стар (поправляя жёлтую головную повязку). Будда, в отличие от вас и от Христа, вообще не засыпал. На санскрите Будда значит, «пробуждённый», или «бдящий», если хотите. (Сверкает очками в сторону Ларисы и Вэла, садится на землю и тянется к чаю.)
Шакти (недовольным голосом). Давай отложим весь бэзэр на вчера, ладно. (Её не слушают.)
Вэл. Меня лично Будда не напрягает. Он за шесть веков до Христа жил.
Лариса. Меня тоже, не очень.
Вэл (глядя на Стара, увлечённо). Тогда и откровения были другие, пробуждали от дикости. Но после пробуждения надо было как-то жить… Ладно, я спросить хотел. Ты только что на флейте Восток замечательно изображал. Но какой? Буддийский, индуистский, даосский? В твоей мелодии какая-то идея была?
Стар (немного поколебавшись). Отвечу тебе, старичок. Это моя обычная утренняя медитация. Я стараюсь каждое утро понемногу играть, чтобы потом лучше думалось. Считай, что это свободная смесь разных мотивов. И ты, кстати, первый, кто спросил о смысле. Девы наши только тащатся от мелодий и всё. Но на Востоке слушать – значит думать и молиться. (Он шутливо указал пальцем через костёр.) Ми, не смотри на меня так, у меня жена есть.
Вэл. Кстати, по-русски «внимать» когда-то означало «понимать».
Стар (кивает, поправляет очки). Восточная музыка передаёт истинное и незримое, а мандалы – неслышное. Мандала – образ духовного мира. Просветлённый постоянно носит его в сознании и пребывает внутри нескончаемой священной мелодии. Для него все земные трагедии, без которых эропенсы жить не могут, растворяются в едином круге бытия.
Вэл. Красиво объясняешь. Но мандалу и близко с иконой не поставишь. Какие-то чертежи духа, скелеты мысли. Крест, как духовный символ, куда глубже, мощнее. Но не буду спорить… Скажи, а ты кельтскую музыку слышал когда-нибудь? Тоже не пустые звуки, и на Восток очень похоже.
Шек (встревает в разговор). Джастли! Ауэр пилгрим меня опередил. Отец, ты, наверное, шотландскую волынку никогда не слыхал. Рядом с нею восточная флейта немного тускнеет.
Вэл. А кельтские хороводы – это символ бесконечности, не только движения солнца.
Стар (отмахивается). Слышал. Волынку по ящику часто гоняют. Да, это древность, признаю. Но когда под неё хороводы по Европе водили, тогда ещё Запада, как такового, не было. Мозги у людей были совсем другие. И всё равно – потрясающая разница с Востоком. В самих корнях уже! В Европе вечное повторение, там – вечное становление. Начало и конец мелодии всегда условны, включены в колесо сансары. Оно, кстати, вовсе не похоже на хоровод, вращается между небом и землёй.
Лариса (хватается за виски). Ужасно! Всё крутится в дурной бесконечности. Добро и зло, истина и ложь, жизнь и смерть – всё без конца превращается одно в другое.
Стар. Ты права, Ларик, как ни странно. Но успокойся, движение к светлому будущему под дурацким названием «прогресс» невозможно. Ему мешает зло человеческой природы и вообще космическое зло. Называй его по-христиански дьяволом, если хочешь. Правда, есть возможность уменьшить собственное зло, улучшить карму и после телесной смерти превратиться не в червя, а в бодисатву. И быть может, достигнуть нирваны. Тогда колесо сансары для тебя размыкается.
Вэл. И ты достигаешь вечного небытия. Красиво, а?
Лариса. А по-нашему, ада, где исчезаешь навсегда!
Стар. А что такое ваше православное бытие? Объясните! Буддийский саньясин достигает небытия не вообще, а по отношению к призрачному миру. И взамен получает иное бытие, в высших мирах.
Вэл (горячится). А мне это поперёк, поскольку обратной связи миров в буддизме нет! Бесконечные обновления равносильны непрестанным разрушениям, умираниям заживо. Все высшие миры поглощаются чёрной дырой нирваны, то есть абсолютным небытием. В цепи перерождений всё перемалывается в вечную пустоту.
Стар. Которая равна вечной полноте!
Вэл. Значит, тьма равна свету, ложь истине, смерть жизни и так далее? То есть, всё взаимопревращается, и нирвана означает хаос? И майя есть отражение нирваны?
Стар. Чушь говоришь. Но объяснять слишком долго. Лучше скажи, как христианский рай связан с земной жизнью? Никак!
Лариса. Неправда! Связан через церковь. Церковь любящих душ – это прообраз рая на земле.
Лариса оставляет недопитый чай и, видно, готовится к серьёзной битве.
Стар. Это какая церковь? С попами-гэбистами и стадом тупых старух?
Шакти. Стар, уши вянут… Прости, но вы с Шеком, как попугаи, уже второй день друг друга повторяете: церковь – гэбэ. (Кивает в его сторону.) Гэбисты и в буддийских дацанах есть. Совок для всех один. Фефёлой не прикидывайся, ладно!
Стар. Ну, пусть. Не в этом суть. Соглашусь даже, что после Гулага уцелела горстка православных отцов, которых Вэл собирается где-то в горах искать. (Взглядывает на Шакти, которая знаками умоляет его остановиться.) Но где эти любящие христианские души – образ рая на земле? В молодости я как-то зашёл в питерскую Лавру. Там меня безумные старухи и бородатые мужики едва не замочили. То ли из-за брюк-дудочек, то ли из-за жёлтых ботинок на микропоре. Я тогда стилягой был, как и все мои друзья, включая Катю – будущую Шакти.
Шакти. Ты же говорил, что спиной к алтарю встал, и с этого всё началось.
Стар. Ну, на минуту отвернулся. Хотел росписи над входом рассмотреть. Гадостью оказались, но надо было в этом убедиться.
Лариса. Попробовал бы ты у буддистов в храме повертеться во время службы. Помнишь, мы у них под Читой были? Как ты там млел.
Вэл (пристально смотрит на Стара). А почему ты говоришь, что тамошние росписи гадость?
Шек (смеясь). Я знаю. Потому что написаны в западном стиле.
Стар. Хуже – в антирелигиозном! Если бы я был православным, тут же, глядя на те стены, навсегда потерял бы веру. Запад после готики только падал и пришёл к религиозному убожеству. Византийская плоская икона – как художник вам говорю! – куда ближе к буддийским мандалам, индуистским лубкам, даосским пейзажам, дзенским гравюрам. То есть, ближе к истине, если хотите.
Шек (ехидно). Ещё пару рывков, и ты православным заделаешься. Я не удивлюсь.
Шакти. Стоп, фильтруй базар! От вас уже костёр гаснет. (С досадой смотрит на говорящих.) Вернитесь с небес. Мы уже почти на нулях, который день в Сухуми мылимся. Надо срочно или туда или в ближний аул грести.
Стар. Сегодня лучше в аул, а в Сухуми завтра.
Лариса. В округе еды не достать, вы же знаете.
Шакти. Ну, хотя бы за вайном сходить, а там как повезёт. Заодно все остатки доедим, чтобы не затухли. Кто пойдёт?
Шек. Я скамаю, не привыкать.
Шакти. Вэл, может быть, ты Шеку хэлп сделаешь?
Вэл (встаёт с земли). Ноу проблемз.
Стар (допивая чай). А у тебя на пару сухарей бабки есть?
Вэл. Как-нибудь наскребу.
Стар (с усмешкой). Придётся подкинуть студню. Шакти, возьми чирик в моём ксивнике!
Вэл. Не надо, обойдусь.
Шек (залпом допивает чай и поднимается). Тогда – форвэд!
Шакти. Стар останется в кэмпе, а мы все пойдём на море. Искупаемся и позагораем без лишних дрессов.
Стар. А я хоть немного почитаю в тишине.
Шек (протягивает Вэлу авоську с пустыми бутылками). В ауле ченч сделаем – на домашнее «Ахалшени». Осторожней с хрусталем! Тут такой склон, шею сломать можно.
Шек надевает на голую спину рюкзак и карабкается вверх по тропе. Вэл идёт следом.
