В эти, вероятно, уже последние для него часы он жалел только о том, что у него ни для кого не было слов. Он вглядывался в лица родных, делал глубокий вдох, виновато улыбался и пробовал что-то сказать, но ни руки, ни горло, ни губы не подчинялись его воле, словно принадлежали не ему, а чужому телу, в которое он поселился по какому-то злому умыслу, и только по широко открытым глазам с тусклой искоркой в зрачке мать и старший брат понимали, что он что-то хотел им сказать, и это «что-то» было очень важным, может быть, самым главным из всего, что он когда-либо говорил им, используя язык глухонемых, или писал в блокнот, который всегда был при нем. Мать стояла рядом с нарами, комкая в руке мокрый от слез платок, чуть далее на грубо сколоченной деревянной лавке сидел, повесив голову, старший брат. В камере стояла мертвая тишина. Мать и брат хранили молчание. За решеткой в профиль к нему стоял часовой с вытянутой, как у гусака, шеей и длинным носом. Такой же с вытянутой шеей и длинным носом полицейский был вчера на судебном заседании, на котором судья очень долго читал приговор. Читал так быстро, что он не мог понять ни слова. Так бывает, когда во время кинопросмотра, включая максимальную скорость перемотки, прокручивают ленту вперед, чтобы пропустить промежуточные кадры и узнать, чем закончится фильм. В конце чтения, когда судья, переводя дыхание, стал произносить слова медленнее, он понял, что его обвиняют в убийстве, которое уже доказано, и что сейчас всем собравшимся в зале будет сообщено, какое наказание ему вынес суд. Сквозь поднявшийся гул, выкрики и плачь матери, сидевшей в первом ряду, он четко расслышал два слова – «высшая мера». Не владея собой, он бросился на решетку и стал трясти её. Лицо его покрылось смертельной бледностью, он бился стриженной наголо головой о железные прутья и, как раненный зверь, выкрикивал одно слово:
— Ней! Ней!
Двое полицейских, ворвавшись в клетку, с силой отцепили его руки от решетки и усадили на скамью.
— Что вы хотите сказать, обвиняемый? – спросил судья, когда в зале стало тише, и сотни пар глаз обратились к уже осужденному за убийство юноше. – Можете ли вы повторить, что сказали? Что значит «Ней»?
Собравшиеся пребывали в состоянии, близком к шоку. В большом зале с многопудовой, яркой люстрой звенел от напряжения воздух – оно, напряжение, было настолько перенасыщено током, что, казалось, вот-вот потрескаются стены и потолок вместе с люстрой с грохотом рухнет вниз. Люди были потрясены тем, что подсудимый, немой от рождения, в первый раз за два долгих судебных заседания произнес членораздельное слово. Но больше всех была потрясена мать. Всё это время, пока судья, как пономарь псалтырь, читал многостраничный приговор, она повторяла одну фразу: «Господи, возьми мою жизнь, но пощади моего сына! Господи, возьми мою жизнь, но пощади моего сына!» Услышав крик, она вздрогнула и подняла заплаканное лицо, на котором сквозь отчаянье материнского горя и безумный ужас происходящего промелькнула слабая тень надежды на чудо. Потрясение её было связано еще с тем, что сын впервые за двадцать лет проговорил слово, где гласный звук сочетался с согласным.
— Подсудимый, вы можете повторить то, что вы сказали? – повторил вопрос судья. – Вы меня слышите, подсудимый?
Он кивнул в знак согласия. Полицейские отошли от него на шаг в обе стороны.
Мыча и некрасиво шамкая губами, он еще раз попробовал сказать то слово, лицо его от напряжения стало розовым, но из уст сквозь шумное дыхание и слюну вырывались только два звука:
— Е… я…
Судья обратился к матери:
— Простите меня, мадам, вы не могли бы перевести то, что пытается сказать ваш сын?
— Да, ваша честь, – ответила она, вставая. – Он говорит: «Не я». Он не совершал убийства, ваша честь.
— Всё это есть в протоколах дознания и следствия, – резюмировал судья. – Ничего нового. Садитесь, обвиняемый. Присядьте и вы, мадам.
После этого он встал и объявил, что заседание суда считается закрытым и что вынесенный приговор обжалованию не подлежит.
Вспомнив этот эпизод, юноша повернулся к матери и губами сказал: «Спасибо». Затем он откинул голову на жесткую подушку и вспомнил те несколько минут, которые привели его жизнь к последней черте. Воскресенье. Солнечно. Он сидит на лавке в подъезде и кормит хлебом голубей. Он был настолько увлечен, что не заметил, как мимо прошла женщина и в нескольких шагах от него, поскользнувшись, упала. «Помогите мне встать, вскрикнула она, я, кажется, подвернула ногу». Он подошел к ней и подал руку. Она встала и прислонилась к мускулистой руке, прыгая на одной ноге: «Боже, как больно!» Не отпуская её руки, он достал из брючного кармана блокнот и, черкнув несколько слов, передал ей:
(«Можно я вас провожу? Где вы живете?» – прочитала она. – Вы немой?». «Да, но я хорошо слышу». «Разве так бывает?» «Да, я такой. Где вы живете?» «Я здесь не живу, я пришла навестить подругу. Это через один подъезд отсюда». «Как мило! – записал он. – А я живу в этом подъезде»).
Именно этот момент в протоколах дознания и следствия почему-то был выделен красным фломастером:
(«Вы солгали? Ведь вы жили в другом подъезде. Правда?» – спросил следователь. «Да, я солгал», – отписал он. «Но зачем?». «Я не знаю». «Хорошо, вы довели женщину до подъезда. Почему вы не оставили её и не пошли к себе?» «Но, позвольте, господин следователь, тогда моя ложь была бы очевидной, ведь я написал, что живу в этом подъезде». «Вам понравилась эта женщина?» «Да, она была молода и пахла цветами, которых нет в нашем парке». «Что было дальше?» «Я открыл дверь, и мы вошли в дом, где простились, и я пошел наверх». «Зачем?» «По той же причине – чтобы она не подумала, что я лгун». «Странно. Что потом?» «Я поднялся до площадки третьего этажа и услышал крик о помощи. Кричала она». «Вы уверены?» «Да, я хорошо запомнил её голос. Я бросился вниз и увидел её – она лежала на полу в луже крови лицом вниз. Я повернул её на спину». «Зачем?» «Я думал, что, может быть, она ещё не умерла и её можно спасти». «Почему вы не обратились к кому-либо с просьбой обратиться в полицию?» «Повторяю, мне казалось, что женщине требуется медицинская помощь, я даже пытался поднять её и вынести во двор». «И собрали на себе все улики». «Что?». «Что слышали. Кровь на вашей одежде, на руках и лице свидетельствует о том, что жертва оказывала вам сопротивление, пока вы не стали бить её головой об стену. От одного из таких ударов наступила смерть. Причем, как пишут медэксперты, мгновенная. Они же указывают, что на теле и лице жертвы не нашли ничьих, вы слышите, ничьих, кроме ваших, отпечатков пальцев, а на вашем теле отпечатки её пальцев. Чем крыть будете, любитель цветов?» «Вы просто сумасшедший, господин следователь, я не убивал эту женщину». «Еще бы! Но, если вы солгали ей, что живете в этом подъезде, то почему я должен думать, что вы говорите правду сейчас? Дайте хоть один аргумент в свою защиту, только без пустых слов и честных глаз. Поймите, все улики против вас, и едва ли на свете найдется адвокат, который сможет вас защитить. Под напором имеющихся у нас аргументов он может попытаться сделать только одно – просить суд о смягчении наказания. Замечу, кстати, медэксперты считают вас абсолютно здоровым человеком, и поэтому, прошу вас, не дурите голову ни мне, ни себе. Последний вопрос: почему вы не обратились к людям с просьбой позвонить в полицию, когда узнали, что женщина мертва? Еще раз: почему вы не постучали в ближайшие двери, наконец, не выскочили на улицу, не забили тревогу? Ответьте на вопрос, и я оставлю вас на сегодня в покое». «Я не успел. Собрались люди, стали показывать на меня пальцами и кричать, что я убийца. А потом подъехала полиция»).
Звон цепей и скрежет ключа в замочной скважине вырвали его из цепких клещей памяти. В камеру вошел похожий на гусака полицейский:
— Время вышло, господа. Пора прощаться.
Мать в слезах бросилась к сыну. Она крепко прижимала его к груди, целовала его в губы, в лоб, в щеки. Юноша гладил её по голове, целовал в заплаканные глаза, наконец, достал блокнот и написал несколько слов: «Не плачь, мама, мне от этого будет только хуже». Старший брат сильными руками пожал ему плечи:
— Крепись, братишка.
— Время, господа. Прошу вас, – уже просительно, но громче сказал полицейский.
Старший брат, едва сдерживая себя, чтобы не заплакать, взял мать за локоть:
— Пойдем, родная, пойдем, милая. Все там рано или поздно будем. Даст бог, там и встретимся.
Спустя некоторое время, после того как мать и брат покинули его, в камеру вошли два офицера. Они повели приговоренного в помещение, которое на языке заключенных и тюремщиков называют «расстрельной». Втроём прошли по длинному с низким потолком коридору и остановились у глубокого проёма с широкой металлической дверью, напоминавшей, скорее, грубо сваренные в углах чугунные ворота. Это был лифт – допотопный, громоздкий скрипучий перевозчик в подвал тюрьмы, где перед тем как отправится в мир иной, последние секунды проводили приговоренные к смерти. Офицеры шли чуть позади юноши. Идти было тяжело – в жестких кандалах, все время на подъём и сквозь почти физически ощутимый, ядовито-желтый полусвет от покрытых пылью ламп. Но юноша не унывал. Он почти поминутно оглядывался то на одного, то на другого из провожающих, виновато улыбался и говорил:
— Нея, нея…
— Надо же, умеет говорить, – сказал один из них. – А говорили, что немой.
— Здесь не то что немой – мертвый заговорит, – сказал второй.
Дошли до оббитой тонким листовым железом двери.
— Отпирай. Здесь, – сказал первый офицер.
Дверь со скрипом открылась, дохнув в лицо юноши темнотой и сыростью. В глубине помещения горела лампочка, сбрасывая желтые полоски света на выложенную бетонной плиткой узкую дорожку.
— Видишь огонек в глубине? – спросил офицер.
— Да… я…
— Иди на свет и не оглядывайся.
Юноша переступил порог и сделал несколько шагов вперед. Офицер достал из кобуры пистолет, вошел следом и выстрелил ему в затылок. Юноша упал, как подкошенный, сначала на колени, а затем, грохоча кандалами, на бок. Аспидно-черная тьма, как гигантская губка, втянула в себя свет лампочки, мерцавший в глубине помещения.
Всё было кончено.
Но не эта история, у которой осталось абсурдное и довольно одиозное окончание. Примерно через неделю в дом матери пришел адвокат, который вел дело её сына. Сняв в прихожей шляпу и плащ, он вошел в гостиную:
— Добрый день, мадам.
— Что еще? – не отвечая на приветствие и не поворачиваясь к нему, спросила женщина.
— Сегодня кое-что произошло.
— Что именно? Вам не всё заплатили?
— Нет, дело как раз не в деньгах – сказал адвокат. – Хотя и в деньгах тоже. Я, кстати, принес их обратно.
Он достал из нагрудного шелкового жилета конверт с деньгами и положил на журнальный столик.
— Что с вами? – спросила женщина. – Решили сыграть в честного юриста?
— Нет, мадам. Сегодня в полицейский участок с повинной прибыл настоящий убийца. Им оказался муж убитой женщины. Преступление совершено на почве ревности. Он признался, что давно выслеживал её. Давно обещал испортить ей симпатичную мордашку. Жена и вправду ему изменяла, но убивать он её не хотел. Так получилось, сказал он. Проведенные криминалистами процедуры подтверждают, что всё сказанное им – правда.
— А как же «все улики против» моего сына? – спросила мать.
— Сожалею, мадам. Надеюсь, вы помните, что я просил восемь лет. Если бы суд внял моим предложениям, ваш сын был бы уже на свободе.
— Это не имеет значения, – спокойно сказала мать, глядя в окно. – Он уже на свободе – на свободе от вас, от нас, от судей, секретарей, палачей, от легкомысленных жён и ревнивых мужей. А деньги возьмите – они не мои.
— А чьи?
— Сына, которого больше с нами нет. Отец по завещанию передал ему всё: деньги, дом, автомобили, землю. Так что ваш расходы и хлопоты оплачены не мной, а им. Сможете вернуть деньги ему, если всерьёз считаете, что заработали их на плохой адвокатской работе, результатом которой стала смерть ни в чем невиновного юноши? Попробуйте.
