Глава 28.
В кабинет Медеи вошел посыльный.
— Там, это, за воротами, кокой-то старик в рванине к вам проситься. Так я хочу его того, в шею…
Марго склонилась над бумагами.
— Какой еще старик? Не знаю я никаких стариков. Мои давно уже умерли. А может быть это Меркурий так переоделся? Так он, вроде бы, сюда запросто проникал, минуя охрану. Ладно, зови, старость уважать надобно, — рассуждая на распев, ответила она.
В кабинет действительно вошел очень старый и совсем седой человек, он смотрел на нее, усталыми серыми глазами и они непроизвольно наполнялись слезами.
— Сórka to wróciłem (Дочь, я вернулся). Moja córko, to ja, twój ojciec (Моя дочь, это я — твой отец).
В голове у Медеи вспомнились давно забытые польские слова, она смотрела на одетого в тряпьё человека, мотала головой и не знала, что делать.
— To ja jestem papież twoja córka (Это я, папа, твоя дочь), — прошептала она и бросилась к старику.
Слезы полились у обоих.
Услышав шум, в кабинет заглянул управляющий.
— Медея Казимировна, у вас все в порядке?
— Одежду самую лучшую, много, немедленно на этого человека и еды из ресторана. Немедленно! Да еще баню снять самую лучшую на весь день… И еще всем премию, месячную, всем. Слышишь меня? Всем! Ко мне отец вернулся.
Казимир гладил по волосам внучку, которая сразу прильнула к деду, и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Казалось, не будет конца и краю его рассказам, Медея слушала молча, она понимала, как важно высказаться её отцу.
За радостными хлопотами прошла неделя. Вместо старой квартиры был снят новый просторный дом. Аннушка дневала и ночевала в комнате деда. По просьбе Казимира должен был вот-вот прибыть автомотор фирмы «Руссо-Балт».
На Сахалине он научился водить авто. Ходить старику было трудно, а от извозчика он отказывался категорически.
А еще через месяц дед и внучка укатили в Варшаву. Медею не отпустили с ними дела. Казимир же рвался в родную Польшу всеми фибрами своей души. Женщина дала им в помощники одного из своих приказчиков — расторопного малого Михаила, которому велела денег не жалеть, все причуды старика удовлетворять незамедлительно, никаким его чудачествам не препятствовать.
Глава 29.
Олдману становилось все хуже и хуже. Не помогали ни лекарства, ни специальные препараты, которые изготовляли по его рецептам. Он позвал медсестру Элеонору и, когда девушка пришла, кивком указал ей на стул.
— Мне самому уже трудно писать, — промолвил врач. – Поэтому, пожалуйста, не удивляйтесь тому, что я буду вам диктовать и самое главное — сохраните все в тайне. А сейчас принесите пепельницу и спички.
— Доктор, вы же не курите, — удивилась девушка.
— Делайте то, что вам велено. Да, еще вот что, захватите с собой перчатки.
Удивленное медсестра принесла все, что попросил Джон.
— А теперь наденьте, пожалуйста, перчатки и сожгите тот клочок бумаги, что лежит у меня в тетради.
Элеонора достала марку и вскрикнула:
— О Боже, это ведь марка нашего короля! Я ее видела.
— Сожгите ее, немедленно, — потребовал врач. — И не спорте со мной. Я повторяю — немедленно.
Девушка поднесла огонь к марке и бросила ее в пепельницу.
— А теперь слушайте и записывайте.
Джон диктовал долго и подробно. Порой сознание покидало его, и тогда девушка несколько минут сидела молча, осмысливая то, что продиктовал ей врач.
Наконец, история марки с изображением Левиафана была записана, и Джон попросил ее тут же написать письмо для его жены и дочки.
Девушка покачала головой:
— Доктор, вы поправитесь и сами все им напишите. Я в этом уверенна.
— Нет, дорогая моя Элеонора, увы, я просчитался. Я сам не верил до конца, что эта проклятая марка непобедима, но оказалось, что это так. А теперь давайте приступим, а то мне становиться трудно говорить.
В своем письме Джон просил у Медеи прощения, просил всячески оберегать дочку Аннушку и, самое главное, незамедлительно, сразу же по получении этого письма, уничтожить лист с Левиафанами. Зло должно навсегда покинуть эту землю. Он так же просил прощения у своего тестя, если тот сможет вернуться с каторги и по возможности обеспечить ему достойную старость. К письму так же прилагалась доверенность на все имущество Джона Олдмана, которую Элеонора должна заверить в ближайшей нотариальной конторе.
Элеонора писала и плакала. Слезы капали на текст письма, от которых буквы расплывались, но девушка ничего не могла с собой поделать.
— А теперь возьмите эту фотографическую карточку, вложите ее в письмо, сходите к нотариусу, он знает мою подпись и заверит ее. Затем отнесите письмо на почту, а остальные записи отдайте главврачу нашей клиники сэру Чарльзу Теккеру. Сюда, ко мне, не спешите. Я устал, и буду спать.
Когда спустя два часа Элеонора, выполнив все поручения Олдмана, вместе с главврачом Теккером вошли в палату, Джон лежал бездыханно, зажав в руке, скомканный лист бумаги. Элеонора достала его и отдала сэру Чарльзу. Корявые буквы гласили: «Я очень рад, что смог спасти нашего госуда…». На этом запись обрывалась.
Глава 30.
Казимир с Аннушкой неспешно прогуливались по Парку Лазенки, наслаждаясь приятной прохладой деревьев и водной гладью. Вдруг Казимира окликнул женский голос.
— Казимир, а ты не изменился, только посидел.
К ним подошла Этери и улыбнулась.
— Мир тесен, дорогой мой. Ты давно в Варшаве?
Казимиру не приятно было вспоминать те давнишние события, бомбы, суд и Сахалинскую каторгу, но до него доходили вести, что именно Этерии жестоко рассчиталась с предателем.
Они присели на близ стоящую скамейку, отправили девочку погулять и покормить лебедей, а сами придались воспоминаниям. Время летело незаметно, солнце уже стояло в зените, когда Этери заговорила о главном.
— Казимир, нам сейчас, как никогда нужна твоя помощь. Ты же великолепный инженер, а мы в шаге от того, что бы скинуть этот ненавистный режим. Ты же хочешь видеть свою Польшу свободной?
Казимир не знал, что ответить. Второй раз входить в эту бурную реку ему никак нельзя, на этот раз он не выплывет. У него есть дочь, внучка и где-то далеко зять, которого он не видел.
— Этери, дай мне подумать. Я уже стар играть в революцию. Наверное, мне уже пора на покой.
— Но у тебя есть дочь. Она богата, а революции нужны деньги, много денег. Свобода твоей страны стоит дорого.
Казимир молчал. Он не знал, что ответить, да и не хотел. Он молча поднялся, позвал внучку, и они медленно пошли к выходу из парка.
Этери молча смотрела им в след. «Я его заставлю, обязательно заставлю», — думала она. — Эта семья еще поработает на наше общее дело».
