Глава 43.
Незаметно и быстро прошла весна. Наступило горячее южное лето. Медея подрабатывала в порту переводчицей. Денег платили мало, едва хватало на скудное пропитание и на жилье. Казимир пытался было устроиться на прежнее место работы, но предприятие, в основном, простаивало. Да и здоровье старика лишала его возможности найти какую-либо серьезную работу. От Рубена не было никаких вестей. Где-то там, далеко в России, проходили митинги. Партии боролись за власть всеми доступными и недоступными методами. Здесь же время как будто бы остановилось.
Изредка на городской площади какие-то люди агитировали за новую власть, призывали скинуть Временное правительство, но обыватели, молча постояв и послушав, расходились по своим делам, возможно, мотая услышанное на ус. Дома свои, как и прежде, они не запирали, так как богаче жить не стали, а замки тоже денег стоят. Зато овощей и фруктов было вдоволь. Стоили они удивительно дешево и Аннушка отводила душу, потребляя фруктовые сласти в неимоверных количествах.
К концу лета Казимир почувствовал себя хуже. Он по долгу сидел на крылечке и смотрел на море; почти ничего не ел, сильно исхудал и утробно кашлял. Медея приводила к нему местных лекарей, но те только разводили руками. В один из августовских вечеров, Медея нашла отца прислонившимся к перилам крыльца уже бездыханного.
Потратив все имеющиеся деньги, они с дочкой похоронили Казимира Крулевкого рядом с Софико и четой Асатиани. Местный батюшка долго не хотел отпевать поляка, но увидел, что на теле покойного висит православный нательный крестик, наконец–то согласился, попросив у Медеи плату вдвое больше положенного.
Аннушка, спросила мать:
— Откуда у деда такой крестик? Я его что-то раньше не видела.
Медея смущаясь пояснила, что этот крестик, на шею отца надела она. Нельзя, мол, что бы божий человек ушел из жизни так, без отпевания, а католических ксензов в этом городе нет.
— Я думаю, что Бог простит меня за это: дед твой хорошим человеком был, правильным. А Бог, он един, что у православных, что у католиков, что у протестантов.
Больше в этом городе мать и дочь ничего не удерживало. Поднакопив немного денег, они решили пробираться назад в Петроград. Вполне возможно, что Рубен, уже там либо в Гельсинфорсе и что-нибудь придумает и для них.
Глава 44.
Ехать назад оказалось еще труднее, чем в город Т. Прямых поездов не было, бесконечные пересадки и штурм вагонов измотали Медею и Аннушку сверх всякой меры. Наконец, каким-то чудом им удалось оказаться в вагоне, да еще в купе поезда идущего через украинские степи на Москву.
Ночью поезд остановился где-то в степи, какие-то люди с факелами бегали вдоль поезда, орали и матерились не умолкая. Дверь их купе с резко распахнулась, на пороге стояли три человека в рванной полувоенной форме, от всех пахло сильнейшим перегаром, несвежим салом, чесноком и многодневной грязью.
— Так, вы двое, брысь отсюда, — прохрипел один из вошедших, указывая на двух пожилых женщин-попутчиц. — А вы, буржуйские отродия, готовьтесь. Сейчас ответите нам за угнетения рабочего народа!
Он смачно выругался и громко рыгнул. Аннушка и Медея забились в угол, с ужасом представляя, что сейчас произойдет.
Один из бандитов в нетерпении стал расстегивать пуговицы на штанах и отбросил в сторону ремень с кобурой. Все мужики дружно загоготали.
И вдруг Медея, найдя в своей голове когда-то давно заученные слова, стала в отчаянии произносить проклятия, услышанные от Софико много лет тому назад.
Ужасные слова сами собой слетали с ее губ, и нападающие как-то разом смолкли, потом остолбенели и стояли абсолютно белые. Шапки на их головах поднялись, так как вдруг волосы бандитов встали дыбом.
Медея и Аннушка закрыли глаза, а когда открыли их, то в купе уже никого не было. Поезд потихоньку тронулся, все быстрее и быстрее удаляясь от места вынужденной остановки.
— Мама, — дочка прижалась к Медеи. — Что это было? Что ты им такое сказала?
— Аннушка, наверное, пришло время рассказать тебе то, что рассказывала мне твоя бабушка Софико, а ты, даст Бог, расскажешь когда-нибудь своей дочке, — ответила женщина каким-то тихим, не своим голосом.
Медея долго рассказывала девушке о тайне семьи Асатиани, о марках с Левиафаном и о тех несчастьях, которые преследуют владельцев этих марок.
Аннушка, как когда-то ее мать, долго заучивала непонятные заклинания. Но в отличие от нее делала это с большой охотой и старанием. Перед ее глазами все еще стояли пьяные бандиты, от которых сильно воняло перегаром и чесноком.
Долго, бесконечно долго добирались они до Петербурга. Мерзли в вагонах и на станциях, им приходилось добираться до городов на попутных телегах, ночевать в крестьянских хатах. В дороге они узнали, что Временного правительства уже нет, а есть какие-то Советы народных депутатов, что с немцами, вроде бы, как мир, однако война еще идет; что Финляндия теперь самостоятельное суверенное государство, а Гельсинфорс теперь называется Хельсинки.
Наконец, измученные, исхудавшие и голодные они добрались до своего дома.
Глава 45.
Дверь им открыл здоровенный матрос в тельняшке. Погоняв папиросу из угла в угол рта, он крикнул куда-то в глубину дома:
— Слышь, Анастасия, тут твоя бывшая прибыла. Ее как, сразу в зашей или сначала побалакаешь?
Вытирая руки о передник, к ним вышла их бывшая няня. За прошедшее время женщина изрядно пополнела и была похожа на торговку с Сенного рынка.
— Здасте вам. А мы уж тут и не чаяли вас увидеть. Думали, за границу подались или вообще сгинули где-то. Времена-то сейчас лютые, вашему брату-помещику ох, как не сладко приходится. Ну, да ладно, я женщина добрая. Давайте, заходите, чего ж под дверью на морозе маяться?
Бывшая домработница проводила Медею и Анну на кухню, налила пустого кипятка.
— Извиняйте, нынче ни сахару, ни заварки нету. Так, что отогревайтесь вот горячей водицей. А ежели у вас какие запасы имеются, так выкладывайте на стол, у нас нынче все общее. Одно слово – коммуна.
Мать с дочерью молча глотали кипяток, мало что понимая в речах пухленькой женщины. Анастасия вытащила откуда-то несколько ржаных сухарей, подержала их над паром, а когда они размякли, протянула Аннушке.
– Ешь, пока теплые. Ежели застынут — зубы сломаешь. Значит так, господа бывшие хозяева, — продолжила хозяйка. — Дом ваш это, как называется, сейчас выговорю — экс-про-приировали, — по слогам произнесла она мудреное слово, — Для нужд рабочего народа. Теперича я тут проживаю со своим, значит, мужем Еремеем. Да вы его видели, матрос с Балтики. Да еще с пяток семей здесь обитают. Хватит, значит, рабочему люду по баракам слоняться, пущай теперь все поживут в тепле и уюте. Так наша новая власть говорит. Ну, а раз вы не сгинули и за границу не драпанули, то и я, следовательно, добро помню.
В это время на кухню зашел матрос Еремей.
— Нюся, что ты с ними баланду травишь? Попили чайку и пусть катятся на все четыре стороны. Зюйд вест им вподмогу.
— Цыц, Еремей, закрой поддувало! — неожиданно гаркнула на него Анастасия. — Я добро за всегда помню: эти люди мне слова худого не сказали, делились со мной тем, что имели, денег на дорогу дали, когда совсем худо стало. Девочку вот эту, Аннушку, я с малых годков воспитывала, по голове через нее получила от лихих людей. Выходит они, какая никакая, а есть мне родня и жить они будут в моей бывшей комнате.
И повернувшись к Медее, добавила:
— Уж не обессудьте, все лучше чулана. А ты муженек, сообщи всем домочадцам, чтоб людей этих забижать не смели. Они и так уже натерпелись в дороге. А Медея Казимировна женщина образованная, грамотная, еще нашей родной власти послужит. Мировая революция, она ж не за горами.
Аннушка, согревшись кипятком и умявшая между делом все сухари, сидела и клевала носом. Анастасия это заметила, подняла ее и скомандовала:
— Пойдемте, я ваши новые апартаменты показывать буду.
